Чудеса. Чтобы причислить человека к святым, нужно, чтобы он совершил несколько чудес. Я помню это со школы. Иногда Папа Римский принимает решение о канонизации после проверки, насколько реальным было чудо. Безумие какое-то. По сравнению с католицизмом Викка порой кажется образцом здравомыслия.
– Ты хочешь творить чудеса, – говорю я наконец. – Ты хочешь, чтобы они творили чудеса для тебя.
Я жестом показываю на «них», на самих «Детей», готовых пойти на страдание ради нее.
Дори снова улыбается.
– Как я говорила, ты заставила меня пойти на кое-какие нововведения. Колодец запечатан, но он не может не реагировать на некоторые вещи. Страдание – одна из них. В крайнем случае мучения.
Я ощущаю, как во мне закипает ненависть Домохозяйки. Эта ярость мощнее любой серебряной монеты. Остается только дождаться подходящего момента, чтобы выпустить ее на волю.
Мученичество. Значит, вот к чему стремилась та бедная девочка, которую они сегодня вспоминали. Хотела стать мученицей?
– Когда я сказала, что ты родилась не в то время, – продолжает Дори с видом лектора на научно-популярной конференции, – я имела в виду, что Колодец был создан благодаря сочетанию языческой энергии и религиозной строгости. Язычники породили огромную дикую силу, а христиане помогли сконцентрировать ее в определенных местах. Святые с помощью своих жертвоприношений накопили столько магии, что в результате возникли Колодцы. Но время дикости давно прошло, Мэйв. И даже таких демонов, как Домохозяйка, сейчас вполне можно контролировать.
При слове «контролировать» я чувствую, как Домохозяйка гневается еще сильнее и стремится доказать свою правоту. Серебряные монеты спадают с моих запястий, а в сжатых кулаках появляются лепестки и стебли.
«Наперстянка, болиголов, бобовник, – шепчет Домохозяйка, стараясь дать мне быстрый урок. – Бери, бросай, сжигай. Сделай воздух ядовитым».
Я жду, пока у меня в руках станет больше растений. Один из помощников Дори ослабил хватку, хотя и не отпустил меня полностью. Я резко выбрасываю руки вперед, раздвигаю пальцы и быстро шевелю ими, как будто играю джаз на рояле. Лепестки касаются огня, огонь ревет. Дым, бывший до этого прозрачно-серым, густеет и белеет. Такой же белый дым говорит о том, что выбрали нового Папу.
Помощник кашляет, и я вырываюсь из его хватки и обегаю костер по кругу, как будто танцую вокруг майского дерева.
Чем больше я бросаю в костер листьев и лепестков, тем больше их появляется в моих руках. Они не берутся из ниоткуда, они доставляются из слоеного пирога прошлого.
Я слышу, как она шепчет, обращаясь ко мне. Она тянется ко мне из какого-то места в прошлом. Говорит так быстро, как будто объясняет план действий. Мы как будто присутствуем одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Двести лет назад и на следующей неделе. Всего понемногу. Дым поднимается выше, аромат болиголова усиливается, а я как будто держу сердца «Детей» в своих руках. Дыхание их тяжелеет, пульс слабеет. Они понемногу отступают. Один падает на колени.
Только Дори стоит как ни в чем не бывало, сцепив руки под балахоном.
– Весьма впечатляет, Мэйв, – говорит она. – Очень по-первобытному. По-деревенски.
Я бегаю вокруг костра, бросая в него все новые и новые цветы. Языки пламени ослепляют меня, и я почти не вижу тел собравшихся.
– Знаешь, Мэйв, – это только вопрос времени, когда ты станешь наемным убийцей. Возможно, сейчас у тебя пока что получается балансировать между прежним и новым, но поверь мне, дорогая, это лишь вопрос времени.
Чем быстрее я бегу, тем сильнее мир перед моими глазами расплывается.
– Скоро ты исчезнешь. Ты это знаешь. Растворишься в волнах. Ты сильна, но она сильнее. Ее личность, вкусы, желания – это все неизбежно подавит тебя. Никакой Мэйв Чэмберс больше не будет. Кто-то будет призывать Домохозяйку, а ты будешь откликаться на призыв. С каждым разом узнавая себя все меньше. У тебя не останется никаких личных… целей. Ты будешь только убивать по приказу кого-то другого. Ну что ж, в конце концов, такова работа наемника.
Дым меня не касается, как будто вокруг меня образовался защитный кокон из воздуха. У Дори, похоже, тоже есть нечто вроде плаща-невидимки. «Детям» не так повезло. Я слышу, как они хрипло кашляют, и вдруг осознаю, что понятия не имею, где Аарон. Я замедляю бег.
– А я ведь могла бы освободить тебя от этого проклятья, – говорит Дори.
– Где Аарон?
Нахлынувшая на меня паника заставляет Домохозяйку отступить. Улыбка Дори как будто светится в темноте.
– Я накопила здесь достаточно сил, чтобы вытянуть ее из тебя. Я могу выкачать из тебя проклятие, Мэйв.
– И что потом? – огрызаюсь я, оскорбленная тем, что она принимает меня за идиотку. – Добавишь ее силы к своей магии? Зачем, Дори? Для чего?
Дори выпрямляется во весь рост, и огонь начинает угасать. Я чувствую, как она управляет им, манипулирует. Призванные мною лепестки поднимаются в воздух, как будто их никогда и не сжигали. Это действует сила, которую она черпает посредством этих детей. Ее маленьких святых.
– Мир возвращается к хаосу, – повышает Дори голос, словно хочет, чтобы ее услышали все. – К дикому хаосу, как в древние времена. Но даже тогда в основе всего лежала природа. Природа была управляющим принципом. Люди сеяли, пахали и жали. Сейчас мы живем в мире, где никто не сажает, никто не сеет, никто не жнет. Никто не выполняет ясной и простой роли. Все запутались, не знают, как им быть, каким правилам следовать. Сплошные расстрелы в школах, самоубийства, сексуальное насилие. Каждую неделю на свалки выбрасываются тонны новой одежды, сделанной с использованием рабского труда, только потому что девушкам вашего возраста не к чему стремиться, кроме как к новому красивому образу, к новой моде, меняющейся ежедневно. Как ты думаешь, Мэйв, это хорошо? Думаешь, это полезно? Думаешь, такими должны быть люди?
Я вспоминаю Хэзер Бэнбери, которая утверждала, что работать в «Детях Бригитты» просто: достаточно только придерживаться тех идеологических постулатов, с которыми ты согласна, и отбрасывать все остальные. Она сравнила эту организацию с любой крупной компанией, такой, как Amazon или Apple. Я вспоминаю, как Аарон начинал каждое свое выступление на радио с констатации какого-то факта, с которым могли согласиться все, – например, что дети пристрастились к порнографии, – а потом переводил тему на осуждение добрачного секса.
Как раз в этом «Дети» и сильны. Поэтому они так сильно воздействуют на умы. У них хорошо получается находить безумные, но крайне простые ответы на самые пугающие проблемы.
Аарон? Где же он?
Дори уже в ударе и, кажется, наслаждается звуками собственного голоса.
– Церковь в Ирландии теперь нежизнеспособна. Она не выполняет своих функций, это очевидно. Но это вовсе не значит, что роль, которую она выполняла раньше, больше миру не нужна. Миром должен кто-то руководить. Им нужно управлять, его нужно контролировать, кто-то должен поддерживать взаимосвязь общества, показывать ему направление развития.
Она замолкает, словно намекая на то, что «Дети» – наилучшие кандидаты на эту роль. Но ее паузу прерывают.
Откуда-то – не очень издалека – доносится звук автомобильного гудка, скрежетание шин и грохот. И я вспоминаю, что Аарон не единственный, о ком мне следовало помнить. Сюда поехали на своих машинах и остальные наши друзья. Я озабоченно оглядываюсь по сторонам, в руках моих снова появляются лепестки.
Но, обернувшись, я вижу, что Дори уже нет. Вокруг меня остались только ее «Дети».
30
НУЖНО ВЫБИРАТЬСЯ ОТСЮДА, НО СНАЧАЛА НУЖНО найти Аарона.
– Аарон, – кричу я в темноту. – Ты где? Нам нужно уходить.
– Мы знаем, кто ты, – раздается голос из толпы.
Голос парня. Я мысленно следую к его источнику, пытаясь понять, что ему известно. Или что ему известно по его мнению. Автомобильные гудки его не волнуют. Он думает, что это приехали родственники погибшей девушки доставлять им неприятности. Как там ее звали, София?
– Ты убийца, – произносит тот же голос. – Ты убила бедную женщину по имени Хэзер. Она лишь пыталась достучаться до тебя, заставить понять. Ты же сожгла ее заживо. А ты знаешь, что ты тоже сгоришь?
Я не могу понять, является ли эта угроза реальной или символической. Они имеют в виду «сгореть в аду» или «сгореть на их костре»?
– Для таких, как ты, как раз существует особое место, – кричит он, и его голос становится пронзительным от нарастающего ветра. – И ты останешься там навечно.
Значит, они имеют в виду ад. Все эти подростки и молодые люди – полуголые, освещенные костром, со впавшими щеками и глазницами.
– Ад здесь! – кричу я в ответ. – И вы уже в нем, ребята. Вы здесь голодаете. Вы умираете. Одна из вас уже погибла.
София Малруни. Или нет. Малриди. София Малриди.
Они что, упоминали ее фамилию? А если нет, то почему я в этом так уверена и откуда знаю ее?
О боже.
Я сую руку в карман, но пальцы настолько окоченели, что не сразу нащупывают бумажник. Я открываю его под светом факелов, пока «Дети» кричат что-то об адском огне, дисциплине и вере. Я вытаскиваю временное водительское удостоверение, которое мне дала подруга Мишель Брин. «Она теперь помешалась на Иисусе».
Где была София Малриди, когда я брала ее водительское удостоверение, чтобы пройти в клуб? Стояла в шестом круге от костра в сетчатой майке и в нижнем белье? Грызла ногти, пытаясь утихомирить голод? Убеждая себя, что должна пережить… как там это называлось… «великое духовное удивление»?
Передо мной всплывает образ девушки. Софии. С острыми локтями и пышными волосами. Усердной. Солнечной. Прислушивающейся к «прогнозу погоды». «Сегодня светило солнце, и София сказала, что скучает по родным».
Внезапно из моей груди вырывается крик – не простой человеческий голос, а скорее жуткий и мрачный волчий вой.
– Этот дом не удержит вас! – кричу я. – Вы выбрали не то место!