Его обвинители переглянулись в некотором недоумении: ведь, действительно, не сказал! А он продолжал свою защитительную речь:
— А что я базлал, просился отпустить, так в этом какой грех? Человек за собственную свою жизню должон чепляться!.. А ежели не чепляется, значит цена ей копейка! И мужику такому копейка цена!
Бородач в треухе подбоченился и глядел на всех уже победоносно. Пленные молчали. Только молоденький боец сказал взволнованным тонким голосом:
— И все равно! Вы себя замарали навек. Нельзя упасть ниже, чем на колени!
— Мать честная, курица лесная! — Бородач даже сплюнул. — Еще баба будет меня учить!
— Баба? — не понял длинный.
— Ну, может, девка. Откудова мне знать!
Все, кроме бойца в кожаной куртке, с недоверчивым интересом поглядели на молоденького красноармейца. А тот залился малиновым румянцем, заморгал и чуть не расплакался.
— А воно и справди дивчинка! — изумился украинец, от неожиданности перейдя на родной язык. Он повернулся к бойцу в кожанке и спросил уважительно: — Так вы по ций причине?.. Вы ще тоди зрозумили?
Боец в кожанке неохотно кивнул. А длинный худой сердито сказал девушке:
— И чего ты надумала воевать, занялась казацким делом? Сидела бы у мамки под юбкой. Эх, фифёла. Тебя как звать-то?
— Саня.
— А вы, арестанты, какого роду-племени?
Арестанты стали знакомиться.
— Святополк Андреев. Из пулеметной команды» — представился боец в кожаной куртке. И украинец тоже назвался:
— Байда Степан. — Он обернулся к треуху: — А вас, товарищу, как зовут?
— Как зовут, так и обзывают. Крестили, вроде, Алехой, фамилие, кажись, Чикин.
— А я Елька Коромыслов. С первой роты, — объяснил длинный. Саня, которая уже оправилась от смущения, с некоторым опозданием обиделась па него:
— А смеяться надо мной я не позволю! Слышишь, Коромыслов? Я н Красной Армии, может, дольше твоего.
Но Коромыслов только рукой махнул:
— Дольше, не дольше… Сейчас про другое думать надо! Как бы отсюда утечь.
— Кабур надо брать! — с готовностью откликнулся Алеха Чикин и, видя, что никто его не понял, объяснил: — Ну, подкоп рыть… По-каторжански кабур называется.
— А ты, дед, и на каторге побывал? — неприязненно поинтересовался Коромыслов. Чикин ухмыльнулся:
— Я много куда залётывал.
— Подкоп нам за одну ночь не сделать, — покачал головой Святополк Андреев. — Инструментов нет.
— А спички есть? Подожжем избу к дьяволу! Неужели ж не откроют дверь! Тут мы и… — Коромыслов свирепым жестом показал, что он сделает с тем, кто откроет дверь.
— Да не откроют. Если мы сгорим, это им даже интересней, — возразил Святополк. Украинец, который все это время молчал, вроде и не прислушиваясь к разговору, сказал задумчиво:
— Коли б эту печку разобрать по кирпичику, то можно бы вылезти па дах… на крышу.
— А кто ж ее разберет? — спросил Елька Коромыслов, поглядев па добротную, как и все в этом доме, печь.
— Я и разберу. Я трохи печник.
— Без инструмента? — усомнился Святополк.
Вместо ответа Степан Байда подошел к печке, выдернул плоскую железную заслонку:
— От вам и струмент…
Часовой, здоровенный казак с квадратной рыжей бородой, дремал, присев на завалинку под зарешеченным окном. На коленях у него лежал карабин. Ясная белая луна освещала колодец, колчаковское двуцветное знамя, ворота, на которых утром предстояло висеть Ельке, Святополку, Степану, Алехе Чикину и девушке Сане.
Неторопливо, но споро Байда вынимал один за одним кирпичи, действуя заслонкой, как долотом и лопаткой. Переднее «зеркало», стенка печи, было уже разобрано. Алеха с Саней относили в угол кирпичи и «печину» — перегорелую печную глину. А Елька и Святополк устанавливали подпорки-подмости, чтобы верх печи не обрушился на голову. Материалом служили доски от полок.
Работая, Степан объяснял:
— Наше счастье, что лодырь эту печку клал, не мочил кирпич. На вид крепко, а швы трухлявые. Зараз буду хайло разбирать.
— Какое еще хайло? — вмешался Алеха Чикин. — Это сусало называется!
— Ну, коли вы такой майстер, что знаете правильно, як воно зовется, то идите робите сами, — обиделся Степан. А Елька прикрикнул:
— Дед Алеха! Не бухти под руку… Таскай кирпич!
Дед Алеха — так, вслед за Елькой, все станут называть непочтенного старика — взял два кирпича и понес в угол.
Из печной трубы над пристройкой, где помещался магазин, высунулась чубатая голова Ельни Коромыслова. Он осторожно вылез на крышу. Вслед за ним наружу выбрался Святополк. Серая драница, которой был крыт дом, тихо потрескивала под их ногами.
Опасливо ступая, Елька подошел к краю крыши — поглядеть, не видно ли часового. И сразу обнаружил его: рыжебородый казак стоял с карабином на изготовку и глядел, усмехаясь, на беглеца.
— Ты, что ли, кот, по крышам лазить? — сказал он негромко и недобро. — А ну, давайте оба назад.
Трос оставшихся в доме напряженно ждали сигнала, глядя наверх, и дыру, зияющую среди развороченных кирпичей. Посыпалась сажа, и вниз спрыгнул Святополк, а за ним Елька — оба черные, как воронята.
— Вот и побывали на воле, — мрачно сказал Святополк.
— Увидел часовой? — догадалась Сипя.
Снаружи громыхнул замок, и тяжелая дверь отворилась. В проеме показался рыжебородый часовой с карабином наперевес.
— Выходь по одному! — скомандовал он почему-то шепотом. Пленные не тронулись с места. Казак тихонько засмеялся себе в бороду: — Ну, народы! В трубу лезут, а в дверь идти боятся… Выходите, живо!
— Пошли! — Елька подтолкнул к дверям Саню. — Не бойся.
Один за одним пленные вышли наружу, плохо понимая, что происходит. Последним через порог переступил Коромыслов. Часовой запер дверь на замок и обернулся к Ельке:
— Ну?
— Чего ну? Не запряг, не нукай.
— Другой раз попадешься, гаденок, волчий выкормыш, — срублю башку и в погано место закину!.. Я ведь нарочно в караул напросился, чтоб тебя из петли выручить! Все ж таки кровь не водица…
Вместо благодарности Елька рванул у казака из рук карабин и одновременно костлявой своей коленкой двинул под дых. Охнув, рыжебородый повалился на землю. А Елька еще пнул его сапогом раз, другой и нагнулся, чтобы снять с бесчувственного часового подсумок, набитый патронами, и шашку.
— Бежим, робята, — прошептал дед Алеха. Но Елька, тоже шепотом, запретил:
— Не бежать! По бегущему враз огонь откроют… Идем неторопко, как свои, будто по каким делам.
Они двинулись к огородам, разделившись: дед Алеха шел со Степаном Байдой, а Елька с Саней и Святополком.
— Зря ты его так, — неодобрительно буркнул Святополк. И Саня поддержала возмущенным шепотом:
— Прямо как зверь!.. А он явно сочувствующий. Может, из подпольной ячейки.
Елька презрительно сплюнул:
— Ну, ты умна! Это, знаешь, кто? Брат мой родный.
— Брат? — растерялась Саня.
— Ага. Нас у отца-матери пять парией. Я меньшой, меня Мизинчиком звали. А это средний, Минька… Как он стал меня собачить, у меня сердце зашлось. Ах ты, шкура колчаковская!..
— М-да… Ну, будем считать, что так для него лучше, — утешил девушку Святополк. — Найдут избитого, в крови, на него и не подумают — решат, что мы через крышу…
Они вышли за околицу. Кругом не видно было ни души.
— Вот теперь бежим, — велел Мизинчик.
И нее пятеро, низко пригнувшись, припустились через поле к чернеющему впереди лесу.
В стороне, шагов за триста от них, мелькнул огонек — словно зажгли спичку, щелкнул винтовочный выстрел. Это их заприметил колчаковский дозор. За первым выстрелом ударили другие, но было уже поздно: домчавшись до опушки, беглецы скрылись за деревьями.
— Вставай, милая, с постели, грибы жарены поспели! — пропел кто-то над ухом у Сани, и она, вздрогнув, проснулась.
Над ней склонилось бурое, словно прокопченное лицо деда Алехи. Девушка откинула шинельку и с трудом поднялась с кучи сухого лапника. Руки и ноги у нее закоченели от утреннего холода. А дед Алеха продолжал болтать:
— Пока ты подушку давила, я весь лес обегал. Набрал грибков, на родничок натакался — вода, как слеза…
Над крохотным бездымным копром пеклись вздетые на лучинки грибы. Одну такую лучинку Алеха дал Сане, другую взял себе и быстро, как белка, объел, пока девушка еще дула на горячее.
Вышли из-за сосен остальные трое, тоже подсели к костерку.
— Поела? — хмуро спросил Мизинчик. — Беги к воде. Напейся, умойся и живо назад. Будем совет держать…
…Все пятеро сидели кто как — на поваленном дереве, на пеньках — и держали военный совет.
— Тута нам и прощаться, — говорил дед Алеха. — Если стайкой пойдем, это гиблое дело… Даже в свяченном писании сказано: стой вместе, беги врозь!
— А вы, диду, не брешете? — усомнился Степан. — Такого я в писании не читал.
— А ты, что ли, поп? Все насквозь помнишь?
— Пип не пип, а…
— Ладно хреновину пороть! — озлился Мизинчик. — Никуда мы не разбежимся. Мы есть бойцы Сводного Тобольского полка. Никто нас этого звания не лишал — как были, так и остались, хотя пас пять…
— Конечно!.. Именно так!.. А як же! — поддержали Саня, Святополк и Степан.
— Ну, можно вместе, — перестроился дед Алеха. — Тут есть травка, козелец называется. В ей молочко очень ядовитое. Ежли глаза натереть, так заслезятся, напухнут — лучше чем трахома получается! Мы четверо натрем и побредем слепцами, а Санька при нас вроде мальчонка-поводырь… Еще и милостыньку подадут!..
Все, кроме Мизинчика, засмеялись: тот вообще никогда не смеялся.
— Да ну тебя, — отмахнулся Святополк. Но дед Алеха не сдавался:
— А иначе как? Тут кругом казаки да каратели… И надо меж них прошмыгнуть и к своим выйти!
— Про своих еще рано думать, — решительно сказал Елька. — Сперва пойдем назад, к починку.
— Ну, это ты, Мизинчик, загнул. — Святополк внимательно посмотрел на Ельку: не шутит ли. — Что мы там забыли?
— Там товарищи наши, которых надо выручать.