Серёжка начал говорить одними губами. Софка, не отрываясь, смотрела ему в рот. Когда Серёжка кончил, Софка тут же исчезла из окна.
– Сейчас прибежит, – сказал Серёжка. – Она ради другого в огонь и в воду. Это у неё есть.
– А что ты ей сказал? – спросил я. – Ничего нельзя было понять.
– В двух словах изложил твою историю. – Серёжка помялся. – Про него.
– А… – Нужно было что-нибудь ещё спросить, и я сказал: – И ты тоже умеешь читать по губам?
Серёжка скривился, подумал, вероятно, соврать мне или нет, и ответил:
– Нет. Я только умею говорить беззвучно, одними губами, а читать не умею. – Он помолчал. Видно, его подавляло полное превосходство Софки, потому что он сказал: – У меня губы толстые, по ним не хитро прочитать. А ты попробуй прочитай по Софкиным губам. Она сама по своим губам ничего не может прочитать.
– Как это сама по своим губам не может прочитать? – удивился я. – Человек сначала думает, а потом говорит. Что же, она сама не знает, о чём думает?
– А вот так, – сказал Серёжка. – У неё всё может быть. Она мне рассказывала: встанет перед зеркалом, губами шепчет, а сама в зеркало смотрит и ни черта не понимает, что говорит.
– Опять вгёшь!
Мы оглянулись: перед нами стояла Софка. В руках она держала пачку печенья.
– Ты же сама рассказывала! – возмутился Серёжка.
– Хотева тебя успокоить. Кому печенья?
Серёжка обиделся на Софку и не стал брать печенья, и я тоже не стал неудобно было.
– А Севка всем придумывает прозвища, – сказал Серёжка.
– И мне пгидумав? – спросила Софка.
– Ящерица, – сказал я.
Минуту они молчали. Потом Серёжка сказал:
– Сила прозвище!
– Ничего, – согласилась Софка.
– Давай печенье, – сказал Серёжка.
Он взял сразу три печенья и стал их жевать.
– А ты? – спросила Софка.
– Я есть не хочу, – соврал я.
– Печенье – это не еда, – сказала Софка. – На, дегжи всю пачку, а я понесу твою вазу.
– Смотри не разбей, – предупредил её Серёжка. – Это он одному человеку привёз.
– Ты за кого меня пгинимаешь? – спросила Софка. – За квадгатную дугу?
Я никогда не слышал, чтобы говорили «квадратная» дура. Всегда говорят «круглая» дура. А тут «квадратная».
– Ну ладно, – сказал Серёжка. – Ты что-нибудь придумала?
– Сейчас, – сказала Софка.
Софка шла впереди, в руках у неё была ваза. Я посмотрел на вазу со стороны. Смешная она и весёлая. Я даже к ней привык, и она мне нравилась.
Софка что-то шептала себе под нос.
– Чего это она? – тихо спросил я.
– Думает, – ответил Серёжка. – Она, когда думает, всегда под нос читает стишок. Она в актрисы целит, а там без букв «л» и «р» нельзя. Где-то достала стишок и тренируется. Ей сказали: как научишься читать этот стишок, так возьмут в актрисы. А она упорная. «Шит колпак не по-колпаковски, вылит колокол не по-колоколовски. Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, надо колокол переколоковать, перевыколоковать». Это её стишок.
– Язык сломаешь, – сказал я.
– Сломаешь. Но она упорная.
Вдруг Софка оглянулась и сказала:
– Пгидумава. Сейчас зайдём к нему и скажем: собигаем бумагу. Ну, и поговогим о чём надо.
– Силища! – обрадовался Серёжка.
А я промолчал. Ходил, как во сне. Точно всё то, что происходило, было не со мной, а с кем-то другим. Точно не я сбежал с поезда, не я обманул Наташу, подвёл Шерстнёва, точно не я искал встречи с отцом, а кто-то другой.
Мы вошли в подъезд, сели в лифт.
– Чуг, я нажимаю кнопку, – сказала Софка.
Она нажала кнопку десятого этажа, хотя нам надо было на пятый. Серёжка невозмутимо стоял в углу.
– Почему ты нажала на десятый? – спросил я. – Ведь он живёт на пятом.
– Гвупо ехать до пятого в десятиэтажном доме, – ответила Софка. Доедем до десятого, потом спустимся до пятого.
Мы ехали в лифте. Я в своей жизни первый раз. Он мягко скользил вверх, щёлкая на этажах. Потом остановился. Софка нажала кнопку пятого этажа, и мы поехали вниз.
Вышли на лестничную площадку, и я даже не успел опомниться, как Софка без всякой подготовки позвонила в сто восемьдесят пятую квартиру.
Он открыл нам на второй звонок. Одна щека у него была в мыле, он брился. Сразу было видно, что он торопился.
– А, знакомая братия. Ну, в чём дело?
– Мы за макуватугой, – сказала Софка.
– За чем? – переспросил он.
– За стагой бумагой, – поправилась Софка.
– Нет у меня бумаги, – сказал он.
Но Софка – это не Серёжка, от неё не так легко было отделаться.
– А у ваших соседей тоже нет стагых газет? – спросила она.
– Их нет дома. Давай, давай шагайте дальше! – Он захлопнул дверь перед нашим носом.
– В пвохом настгоении, – сказала Софка. – Ну ничего.
Серёжка совсем приуныл, и я тоже здорово приуныл. А Софка снова нажала кнопку. Он открыл дверь, и раньше, чем он успел возмутиться, она прямо выпалила в него:
– Госудагству нужна бумага, а вы не хотите помочь!
– Ну ладно, входите. – Он посмотрел на часы. – Проходите в комнату. Я добреюсь.
Мы вошли в комнату. У него была самая обыкновенная комната: стояли кровать, стол и один стул. А вещи висели на двери, они были прикрыты простынёй. На стене около окна висело зеркало, а под зеркалом портреты двух женщин. Я подошёл поближе, чтобы их рассмотреть.
– Агтистки кино, – сказала Софка. – Из жугнава выгезаны.
Наконец он вернулся. Он был чисто выбрит и аккуратно причёсан. Подошёл к зеркалу, чтобы полюбоваться собой. Видно, он себе понравился, потому что замурлыкал под нос песню: «А у нас во дворе есть девчонка одна…» Я эту песню отлично знаю, у нас её в совхозе все поют.
Он посмотрел впервые прямо мне в лицо и спросил:
– С пополнением?
– Приезжий, – вдруг сказал Серёжка.
У меня всё как запрыгало перед глазами: Софка, Серёжка, он и эти две женщины, которых он вырезал из журнала и повесил на стене. Я отвернулся, нарочно отвернулся. Думал, успокоюсь, повернусь к нему лицом, а он… Когда я поставил вазу и оглянулся, он уже забыл обо мне. Спросил, кто да что, а ответа толком не дождался: приезжий так приезжий. В общем, он был из тех, которые спрашивают: «Как у вас дела?», хотя им совсем это неинтересно.
– «А у нас во дворе есть девчонка одна…» – снова запел он и повеселевшим голосом спросил: – Значит, государству нужна бумага? – Что он так развеселился, непонятно было. – Что ж, сейчас будет бумага.
Вышел из комнаты и вернулся с пачкой старых газет. Снова вышел и снова вернулся: бросил на пол ещё пачку.
– Государству нужна бумага, – сказал он. – Пожалуйста.
– Неплохой урожай, – заметил Серёжка.
– А у вас вегёвки есть? – спросила Софка. – Мы бы сейчас всё связави и унесви.
– Верёвки? Это мы сейчас организуем. – Он опять вышел.
– Давай начинай, – сказала Софка.
Я промолчал.
– Ты видишь, он волнуется, – сказал Серёжка.
– Лучше я ему записку напишу.
Я оторвал от газеты длинную полоску бумаги и быстро написал: «Это тебе подарок от мамы. Твой сын Севка».
Я очень торопился, боялся, что он зайдёт. Сложил записку в комочек и положил в карман.
– А где ты её оставишь? – спросил Серёжка.
И в это время он вернулся в комнату. В руках у него была верёвка.
– Дядя Миша, а вам нгавится эта ваза? – вдруг спросила Софка.
– Ваза? Для ребятишек неплохо.
– Это я одному человеку в подарок привёз, – сказал я. Голос у меня был какой-то странный.
Он разорвал верёвку на три куска и протянул нам.
Софка и Серёжка тут же стали связывать газеты. А я как дурак стоял в центре комнаты: в одной руке у меня была пачка с печеньем, в другой верёвка.
– Ты что на меня уставился? – спросил он.
– Я? Просто так.
– Экий ты, брат, неловкий! Дай сюда твоё печенье. – Он взял у меня пачку печенья и слегка при этом коснулся моей руки. – И в пачке у тебя нет ни одного печенья, а ты за неё держишься.
А я даже не заметил, как съел всё печенье.
– Он сегодня ничего не ел с утра, – сказал Серёжка. – Он ведь проездом в Москве. Сегодня уезжает.
– А чего же он тогда с вами болтается?
– Ради компании, – сказал я.
– Ну, давайте, ребята, давайте побыстрее! – сказал он. – Мне надо уходить.
А мне наплевать на это, плевать мне на то, что тебе надо уходить! Я стою с тобой рядом, я ради тебя сбежал с поезда, а ты меня выгоняешь. А ещё отец! Ну и уходи. А я сейчас соберусь и уеду и больше никогда-никогда не приду. А в вазу брошу записку. А потом, может быть, ты когда-нибудь заглянешь на дно вазы и прочитаешь записку: вот тогда тебе будет стыдно.
Я изо всех сил старался, мне хотелось, чтобы мой пакет был самый увесистый. Я натянул верёвку покрепче, и она лопнула. Мне снова стало жарко, я почувствовал, что он мне смотрит прямо в затылок. Прямо прожигает его насквозь, а я ползал по полу, собирая эти несчастные старые газеты, потому что государству нужна бумага, а мне очень нужен отец.
– Ну-ка, дай я тебе помогу. – Голос у него стал какой-то другой. Я бы сказал, что голос у него стал поласковей. – У тебя что-то не ладится.
– У меня? – спросил я. – У меня-то всё ладится.
Я поднял свёрток и понёс к выходу, даже не оглянулся на него. Нечего мне было на него оглядываться. Потом незаметно бросил записку в вазу.
У двери я на секунду остановился, ждал, что он меня окликнет, что ли. Но он меня не окликнул, и я ушёл, а моя ваза с запиской на дне осталась у него в комнате.
На лестнице меня догнали Софка и Серёжка.
– Ты чего так быстро ушёл? – сказал Серёжка. – Можно было ещё немного посидеть.
Я промолчал. Нечего мне было говорить.
– Ты не пегеживай, – вдруг стала успокаивать Софка. – Не поговогив и не надо. Вазу ты ведь оставив?
– Вазу? А вазу я вёз другому человеку. А теперь вот провозился с ним и больше никуда не успею. Мне бы на поезд не опоздать. С Курского вокзала поезд отходит.
– А ты нам оставь адрес того человека, – сказал Серёжка. – Мы ему отнесём твою вазу.