Глава четырнадцатая
– Огоньков пришёл, Огоньков пришёл! – закричали ребята и бросились к нему навстречу.
А потом, когда кончились первые минуты встречи, когда ребята похлопали его по плечу и узнали, что ему делали уколы, вдруг в наступившей тишине раздался ехидный голос Гошки. Он один не подошёл к Саше.
– А, пришла наконец наша девица-красавица златокудрая! – сказал Гошка.
Трое или четверо мальчишек захихикали. А остальные промолчали, они видели, как Саша побледнел. Ещё секунда, ещё полсекунды, и он опять смолчит и оставит Гошкины слова без ответа, и всё пойдёт по-старому. И тогда он, затравленный, как Пушкин был затравлен французским офицером Дантесом, решил восстать.
Саша подошёл к Гошке. Тот встал ему навстречу, а Саша сильно толкнул его в грудь, и Гошка от неожиданности снова сел.
– Я ни за что не остригу волосы, – сказал Саша. – Потому что так нравится моей маме.
И столько в нём было решимости и отваги, столько стойкости, ровно столько, сколько было во всех тех взрослых людях, которые совершали подвиги на войне или на работе.
А потом Саша достал из портфеля конверт, который ему подарила Маринка, вытащил оттуда две марки и протянул Гошке.
– Вот тебе то, что я обещал, – сказал Саша.
Тут же вокруг них образовалась толпа ребят, им всем было интересно посмотреть, что Саша дал Гошке.
– Осторожнее, осторожнее, – сказал Гошка. – Марки-то ценные. – Потом он повернулся к Саше: – Завтра я тебе принесу в ответ две марки, они будут не хуже твоих.
– Мне не надо, – сказал Саша. – Я ещё пока не начал собирать марки.
Мальчишки увлеклись марками и прослушали звонок.
В класс вошла Александра Ивановна.
– Это что за безобразие! – сказала она. – Почему вы не на местах? Никакой дисциплины.
Они, как стая испуганных воробьёв, тут же разлетелись по своим углам, и только Саша остался стоять около Гошки.
– А, Огоньков, здравствуй, – сказала Александра Ивановна. Поправился, значит?
– Поправился, – сказал Саша.
– Ему уколы делали! – выкрикнул Гошка.
– Болеть плохо, – сказала Александра Ивановна. – Но если уж заболел, то нужно быть терпеливым. Не бояться уколов, принимать горькие порошки…
– А он смелый! – снова выкрикнул Гошка.
– Помолчи, Сапегин, – сказала Александра Ивановна. – А тебе, Саша, мы все очень рады. Только теперь придётся тебе подналечь на учёбу. Садись на своё место. Ты не забыл, где оно?
Все рассмеялись, и Саша тоже рассмеялся.
Смешная Александра Ивановна! Разве можно забыть своё место?
Саша прошёл через весь класс и сел за парту.
– Ребята, вы помните, какой сегодня день? – спросила Александра Ивановна. – А то ведь Саша Огоньков этого не знает.
– Помним, помним! Сегодня нас принимают в октябрята!
– Да, сегодня вас принимают в октябрята, – сказала Александра Ивановна. – Теперь вы будете не просто ученики первого класса, а ленинцы-октябрята. А Владимир Ильич Ленин был такой правдивый человек, он так любил правду, что даже в шутку никого не обманывал. Это вам всем надо запомнить на всю жизнь.
Саша посмотрел на Александру Ивановну, и ему вдруг показалось, что она знает, что на самом донышке его кармана лежит неотправленное письмо Петра Петровича, а её бывший любимый ученик, а ныне капитан дальнего плавания Игорь Добровольский ждёт это письмо.
Ему захотелось вскочить с места, и опрометью броситься к Петру Петровичу, и рассказать ему всё, а потом уже спокойно вернуться в школу. Он выскочил из-за парты, чтобы уйти.
– Ты что, Огоньков, опять за старое? – удивилась Александра Ивановна.
– Мне нужно домой, – ответил Саша.
– Что такое произошло? – строго и недовольно спросила Александра Ивановна.
– Я не могу вам рассказать, но мне нужно домой.
– Может быть, у тебя что-нибудь болит? Ты сядь, успокойся.
Саша мог соврать, что у него заболела голова или живот, но ему так снова не хотелось врать, так ему было противно врать. Он снова встал.
– Огоньков, я тебя слушаю, – сказала Александра Ивановна.
Саша посмотрел на ребят: они притихли и ждали, что он ответит. Ему было страшно-страшно. Если бы кто-нибудь знал, как ему страшно! Вот бы стать взрослым – им всё легко и просто, они знают, что хорошо и что плохо, и никогда не мучаются, если надо в чём-то признаться. Он совсем сник, но потом он сделал над собой ещё одно героическое усилие и тихо-тихо сказал:
– Пётр Петрович, наш сосед, написал своему сыну письмо. У него сын капитан дальнего плавания и сейчас плавает около Южного полюса. Но он не успел написать адреса на конверте: уронил очки на пол и они разбились. А без очков он ничего не видит. Тогда он позвал меня, чтобы я написал адрес. Он диктовал адрес по буквам, а я не знал, как они пишутся. Я стал писать вместо них палки. А потом он заклеил письмо и отдал мне, чтобы я тут же отнёс и бросил его в почтовый ящик.
– И ты бросил его в почтовый ящик? – спросила Александра Ивановна.
– Нет, – ответил Саша. – Вот оно. – Он вытащил письмо из кармана и протянул Александре Ивановне.
Александра Ивановна взяла конверт и попыталась прочитать то, что написал Саша, но у неё ничего не получилось. Вот ведь какой этот Саша Огоньков, вечно с ним что-нибудь случается! Потом она вспомнила Игоря Добровольского, того самого Игоря, которому было адресовано это письмо, и подумала, что у него тоже всегда случались какие-то истории.
А потом она вспомнила десяток других мальчишек и девчонок, которые прошли через её руки, через её старые, грубые, рабочие руки, и эти руки до сих пор ещё помнят тепло их кожи и нежность волос, и все они выдумывали какие-то истории. И сейчас вот этот герой, Саша Огоньков. Но ведь главное было в том, что Саша Огоньков сделал самое трудное – он признался. Будут в его жизни ещё и ошибки и трудности, и пот и соль, но в одном он уже окреп: он полюбил правду. И это было самое главное.
В классе было тихо-тихо. Александра Ивановна подняла голову.
Вот они сидят перед ней: двадцать девять учеников. И у всех у них разные глаза, разные волосы, разные носы. Говорят, нет на свете двух одинаковых носов или двух одинаковых рук. Удивительно.
«Нет, нет, – подумала Александра Ивановна. – Глаза-то у них разные и руки разные, а вот в характерах много общего: сейчас они все ждут, что я скажу. И всем им очень хочется, чтобы я простила Сашу. А какие глаза у Огонькова, я не помню. Стара стала, теряю наблюдательность».
Она подошла вплотную к Саше и посмотрела ему в глаза.
– На, возьми это письмо, – сказала она. «А глаза-то у него синие, мои любимые». – Сегодня его отдашь Петру Петровичу и передай от меня привет.
И все в классе вздохнули, а Саша наконец сел на своё место.
Глава пятнадцатая
Домой Саша возвращался с Гошкой. Они шли и разговаривали. У Гошки пальто было нараспашку, чтобы все-все встречные видели, что у него слева на груди краснеет звёздочка октябрёнка.
А у Саши пальто было застёгнуто на все пуговицы, его не приняли в октябрята. Он понимал, что, прежде чем его примут в октябрята, он должен сделать очень многое. Он понимал, но всё равно у него было печально на сердце.
– Смотри-ка, идёт снег, – сказал Гошка. – Значит, скоро зима.
– А на Камчатке уже зима, – ответил Саша. – А снег там солёный на вкус.
– Ловко ты придумал, – засмеялся Гошка. – Солёный снег. Опять врёшь.
– Я так полюбил правду, – сказал Саша, – что теперь даже в шутку никогда не буду врать. А снег там солёный от морской воды. Ясно?
– Ясно, – неуверенно ответил Гошка.
Всё в этом мире загадочно и неожиданно. Это теперь Гошка тоже понял. Солёный снег где-то на Камчатке или чудесные марки, которые ему принёс сегодня Сашка. Или вот сам Сашка: ещё вчера все думали, что он последний трусишка. А сегодня убедились, что он просто храбрец.
– Я прекрасно всё понял, – сказал Гошка. – Прекрасно. Позволь, Саша, я пожму тебе руку.
– Ну что ты, – растерялся Саша.
– Нет, позволь, позволь. – Гошка схватил Сашину руку и начал её трясти. – Позволь, позволь…
Потом они долго шли вместе и молчали. На них часто оглядывались взрослые, потому что они были очень серьёзные и этим привлекали внимание. А один взрослый им даже подмигнул: «Мол, выше голову, ребята!»
И они ему улыбнулись.
Таня и Юстик
Часть перваяПервый рассказ Тани
Мы приехали сюда в этот небольшой прибалтийский городок вдвоем с папой. Он жил здесь еще до войны. Потом, когда война началась, папа скрывался в доме местного священника, с племянником которого, Миколасом Бачулисом, дружил. С тех пор прошло много лет. Тогда моему папе было пятнадцать, как мне сейчас, а теперь ему уже стукнуло сорок два.
В то далекое время в этом городке погиб мой дедушка, папин папа. Вернее, он не погиб, а его казнили фашисты. И вот ему открывали памятник, поэтому мы сюда и приехали.
Всю дорогу с вокзала до дома священника папа молча вышагивал впереди меня. Он все время оглядывался по сторонам и вздыхал, словно читая забытую печальную книгу. Я ему не мешала, раз у него такое настроение. Шла потихоньку и выбирала места для съемок: на плече у меня висела папина кинокамера. Наконец папа остановился и сказал:
– Костел.
– Вижу, – равнодушно ответила я, потому что ничего особенного в этом старом, почерневшем костеле не заметила.
– Его костел, – сказал папа.
Он сделал ударение на слове «его», и тогда мне все открылось по-другому. Я вспомнила папины рассказы, как он вместе со священником и Миколасом ходил в этот костел и был в нем служкой. Я хотела представить себе папу мальчишкой, который, идя следом за священником, в черном платье, опустив голову, пересекал этот двор. Но у меня ничего не получилось, никак не могла представить папу мальчишкой.
– Город изменился, – сказал папа, – а костел остался прежним. Только липы разрослись гуще.
Мы пошли дальше и наконец остановились около небольшого одноэтажного дома с круглым чердачным окошком. Папа так разволновался, что вынужден был остановиться и закурить, чтобы прийти в себя.