– А в этом доме жили Грёлихи, – показал папа на соседний дом. – Они в нем жили до тридцать восьмого года, а потом уехали в Германию и вернулись вместе с фашистами.
Ясно было, что папа просто тянет время, потому что про этих Грёлихов я давным-давно знала.
Дверь оказалась открытой, и мы очутились в прихожей, из которой, кроме дверей в кухню и комнату, вела узенькая крутая лестница на чердак. Папа потрогал перила лестницы, даже, пожалуй, не потрогал, а погладил, словно это живое существо. Что-то было во всем этом таинственное: и в том, как папа себя вел, и в том, что нас никто не встретил, но дверь была открытой, и эта лестница на чердак.
В комнате за столом сидела женщина и что-то писала в толстой тетради. Она так увлеклась своим занятием, что не слышала наших шагов. У женщины было красивое лицо и светлые волосы, собранные в тугой узел.
Папа поздоровался. Она от неожиданности вздрогнула и встала нам навстречу.
– Извините, – сказала она. – Я не слышала… – и внимательно посмотрела на нас.
– Дверь была открыта, – сказал папа глухим голосом, оглянулся и добавил: – Удивительно.
– В этом доме никогда не закрывают дверей, – сказала женщина.
– Когда-то закрывали, – ответил папа.
– Вы Телешов? – спросила она.
– Он самый.
Она протянула пане руку и сказала, что они давно нас ждали и уже волновались, что мы опаздываем. Потом посмотрела на меня и спросила у папы:
– Это и есть ваша? – и, не дожидаясь ответа, назвалась Далей, женой Миколаса.
– Представьте, догадался. – Папа приветливо улыбнулся, и я поняла по его улыбке, что Даля ему понравилась, еще раз оглядел комнату и повторил свое любимое словечко: – Удивительно!
И я следом за папой оглядела комнату, чтобы понять, что ему в ней показалось удивительным.
Мебель была старая: громадный и тяжелый буфет, широченный диван, обитый кожей, залатанный во многих местах, стол, который занимал половину комнаты, и пианино. А на стене висело распятие – это было, конечно, удивительно – и большой портрет пожилого мужчины с печальными глазами. «Он самый, – догадалась я. – Священник».
Даля предложила нам сесть, и мы все уселись, но, как всегда бывает в таких случаях, чувствовали себя неудобно. И смотреть по сторонам неловко, и разговаривать неизвестно о чем.
– Таня, положи куда-нибудь сумку, – сказала Даля. – Она тебе оттянет плечо.
– Это кинокамера, – ответила я.
Обижать я ее совсем не хотела, но получилось так, как будто я над ней посмеялась, что она не может отличить кинокамеру от простой сумки.
Даля извинилась передо мной за свою неосведомленность и спросила у папы, где наши вещи. Папа ей ответил, что у нас никаких вещей нет, потому что завтра мы уезжаем обратно.
– Так быстро? – удивилась она.
Получилось второй раз как-то неудобно: приехали всего на один день, и я хотела ей объяснить, что мы торопимся, потому что папе должны делать операцию. Но он опередил меня.
– Татьяна спешит, – сказал папа. – В Москву, в Москву, разгонять тоску. (Как он все ловко перевел на меня!) А Миколас скоро придет?
Даля ответила, что скоро. Папа встал и прошелся по комнате.
– Все как прежде, – сказал он. – А ведь прошло больше двадцати пяти лет… Даже, знаете, жутковато.
Даля промолчала. Папа подошел к распятию и взял в руки небольшую по размеру, но толстую книгу, которая лежала на полочке под распятием. Он провел по ней пальцем, обложка была в пыли.
– Мы с Юстиком уезжали на несколько дней, – виновато сказала Даля.
Папа положил книгу на место, подошел к столу, теперь он стоял ко мне спиной, и сказал:
– Наш стол… Вот сейчас откроется дверь и войдет… – Папа повернулся лицом к фотографии священника.
Дале не понравились папины слова, и вообще ей, по-моему, не очень по душе было папино настроение.
– Мистика, – громко сказала она.
Я снова посмотрела на священника. Раньше я себе представляла его совсем не таким.
Когда впервые от бабушки я услышала папину историю, мне было лет пять и я почему-то представила этого священника с бородой, толстым и злым. Но потом, позже уже, папа много раз вспоминал о своей жизни в этом доме, и я узнала, что, во-первых, католические священники не носят бороды, а во-вторых, поняла, что он был добрый, потому что иначе он бы не стал прятать у себя папу.
– Вечерами, если нам не мешали Грёлихи, мы сидели в этой комнате, сказал папа. – Он сидел здесь, – папа кивнул на священника и показал на кресло около письменного столика, – Миколас – на диване, а я устраивался у окна, чтобы вовремя заметить опасность. Правда, я про это никому не говорил, но они сами догадывались. – Папа помолчал, открыл зачем-то книжный шкаф и поводил пальцем по корешкам книг. – Не то чтобы нам вместе было веселее или мы много разговаривали. Мы были похожи на людей, которые на маленькой неуправляемой шлюпке попали в штормовое море… Ждали, и все. Может быть, вместе нам было не так страшно, что ли?
Раньше папа никогда мне это не рассказывал вот такими словами, и я подумала, что именно среди этих вещей, в этой комнате все тогда и произошло. Не странно ли? Стоит дом, в доме живут люди, и сейчас мы с папой приехали к ним в гости, а вещи, которые нас окружают, знают гораздо больше, чем мы, люди. На них, на этих стульях и на диване, сидели те, которых уже нет в живых. Они ходили по этим половицам, ели за этим столом. Мы знаем их историю, но никогда не узнаем, о чем они думали и очень страдали или не очень, боялись немцев или не боялись.
– Тогда было страшно, – сказала Даля. – Лучше и не вспоминать! – Она подошла к буфету, достала оттуда чашки и поставила их на стол.
А я почему-то следила за ее ногами, обутыми в мягкие войлочные туфли с розовыми помпонами, и не могла отвязаться от мысли, что она сейчас ступает по тем же половицам, по которым когда-то ходила Эмилька. Больше всего меня интересовала именно она. Может быть, потому, что она была моей ровесницей. А может быть, потому, что папа обычно про нее хорошо рассказывал.
– Сейчас будем пить чай, – донеслось до меня, и туфли с розовыми помпонами вышли из комнаты.
Теперь у меня перед глазами маячили папины ноги в пыльных туфлях; они шагали и шагали по комнате, и я не выдержала и спросила его, что с ним происходит. Дело в том, что мама приказала мне следить за ним. Он у нас силач не первого десятка и всегда об этом забывает. Папа ничего не ответил, а тут вернулась Даля, и он снова начал рассказывать, как сначала боялся, что немцы его разыщут и убьют, как он старался жить тихо и незаметно.
– Ты? – не выдержала я. По-моему, он все про себя врал.
– Я, – ответил папа. – Думаешь, не страшно, когда рушится привычный мир, куда-то исчезает отец и мать и ты остаешься один среди чужих? Когда уходит то, что еще вчера было надежно, прочно и дорого…
Может быть, действительно страшно то, что папа сейчас наговорил, но мне показалось, что он чуть-чуть все преувеличил.
– Презирает трусость и приспособленчество, – сказал папа про меня Дале.
– Знакомо, – ответила Даля. – Слышу об этом в течение всего года. Она возилась у стола и иногда поглядывала на нас.
– Так вы учительница? – вспомнила я.
– Имейте в виду, – заметил папа, – до первого сентября осталось девять дней… – он посмотрел на часы, – и семь часов с минутами. Она в этом щепетильна.
Его шутка не вызвала у меня желания посмеяться – он всегда шутит, когда чувствует себя неуверенно, мы с мамой это уже изучили. Чем ему хуже, тем он больше шутит.
– Не волнуйся, – сказала Даля, – я не собираюсь тебя воспитывать, – и снова вышла из комнаты.
Папа опустился в кресло и закрыл глаза. Я дотронулась до его плеча, он открыл глаза и улыбнулся мне. Улыбочка у него была жалковатая.
– Как ты? – спросила я.
– Отлично, – ответил он.
– Я серьезно.
Видно было, что он врал.
Хлопнула входная дверь, и папа вскочил, ожидая, видно, что в комнату войдет сам Бачулис. Но на пороге появился долговязый парень, прямо не человек, а жердь. Он неловко нам поклонился.
– Ого! – сказал папа.
А мне почему-то вдруг стало смешно. Мне он сразу показался смешным.
– Наш Юстик. – Позади парня стояла Даля. – Сынок, познакомься – это дядя Пятрас. – Она смутилась: – Извините, – сказала Даля папе. – Мы всегда вас между собой называем Пятрасом… Юстик, не сутулься, – хлопнула его по спине. – Наказание с ним.
Тут у меня в голове все перемешалось – и то, что мой папа был когда-то Пятрасом, и этот долговязый Юстик, которому нельзя сутулиться, и захотелось выкинуть какую-нибудь штучку. У меня так бывает в самое неподходящее время. А тем временем Юстик начал действовать. Он, переваливаясь, подошел к папе и молча, не протягивая руки, кивнул головой. Папа едва доставал ему до подбородка, как-то мне даже стало обидно за него.
– А это Танечка, – сказала Даля. – Дочь дяди Пятраса.
Юстик подошел ко мне, так же тряхнул головой. «Если так трясти головой, – подумала я, – она может отскочить», – и посмотрела на Юстика. Мы поздоровались за руку. Ручища у него была тоже ничего себе, моя ладонь просто утонула в ней. Я подумала, что он слон, а я муравей, и хихикнула.
– Юстик, – сказал он неожиданно басом и покраснел.
Потом мы все сели, и Даля спросила у него, как его дела, а он ответил, что нормально. Я посмотрела на его ноги, они занимали полкомнаты, и снова хихикнула.
– Юстик, – сказала Даля и укоризненно посмотрела на него.
Юстик снова покраснел и подтянул ноги, но под стул они не влезли.
– Ему только что удалили зуб, – сказала Даля.
– Мама… – недовольно пробасил Юстик.
– Подумаешь, – сказала я. – Это совсем не больно. Под анестезией.
– Какие образованные дети, – сказала Даля и улыбнулась.
После ее улыбки со значением я тут же дала себе слово больше ничего не говорить.
Папа стоял в сторонке и не участвовал в нашем разговоре. А как только мы замолчали, он тут же спросил то, что его давно беспокоило: