Часть четвертаяВторой рассказ Бачулиса
Они убежали, и я остался один. Вспомнил слова Эмильки о том, что ей иногда бывало так страшно, что хотелось среди белого дня выскочить на улицу и бежать к немцам, чтобы ее схватили и все кончилось. Мне тоже было страшно, и в страхе я был готов рассказать, что я во всем подозреваю себя. Но я по-прежнему сидел за столом, вместо того чтобы бежать следом за ними защитить Лайниса.
Вернулась Даля.
А я сидел и ничего не говорил даже ей, которая знала обо мне все.
«Разве так можно?» – подумал я и хотел начать, но вместо этого спросил:
– Где они?
– Сейчас вернутся. – Она старалась быть спокойной, и вдруг она мне показалась удивительно похожей на дядю.
– Давай отсюда уедем, – вдруг сказал я. – Навсегда. И забудем все.
– Давай, – немного помедлив, согласилась Даля. – Можно переехать в Алитус… Или в Каунас… Обменяем квартиру. Пожалуй, лучше в Каунас. Юстик там сможет учиться в институте.
– Нет, еще дальше… Из Литвы…
Даля не ответила, мои слова ее смутили. Она не могла уехать из Литвы. И тут я представил, что мы навсегда уезжаем отсюда, и уже сидим на чемоданах, и наш дом уже чужой для нас, и новые люди ходят по нашим комнатам, а Юстик и Даля жмутся в углу. И я понял, что уехать отсюда не смогу, что это и есть моя жизнь, и ее надо жить, и никуда от нее не убежишь и не спрячешься.
– Даля, послушай меня…
– Не надо, Миколас. – Она поняла, о чем пойдет речь. – После. Вот они уедут…
– Вот они уедут, и все пойдет по-старому, – сказал я. – Ты все время не даешь мне это рассказать. Делаешь вид, что не понимаешь… Если не было предателя… Если это не Хельмут, не Грёлих и не Лайнис… Значит…
– Что ты придумал! – перебила меня Даля.
– А я хотел, хотел убедиться в обратном.
– Ты был в отчаянии, ты хотел спасти Эмильку, – сказала Даля. – Ведь так? Ты хотел убить Хельмута, чтобы спасти ее… Разве так поступают предатели?
Теперь я понял, что заставило меня заговорить об этом. Я испугался, что Лайнис не сможет доказать свою невиновность, а то бы я, конечно, промолчал. Мучился бы и молчал.
– А если пострадает Лайнис, – спросил я, – тогда как?
– Мы этому помешаем, – сказала Даля. – Уверяю тебя. Успокойся. Мы его сумеем защитить. Он не виноват, и мы это докажем.
Мне стало жалко ее, и себя, и Юстика.
– Я вдруг успокоилась, – продолжала Даля. – Да, да, успокоилась, как ни странно. Мне даже хорошо.
Я посмотрел на нее, стараясь понять, почему ей вдруг стало хорошо.
– Ты не удивляйся, – сказала она. – Мне хорошо оттого, что Лайнис не виноват. А тебе я верю, если тебе это важно. Ведь ты в комендатуре, когда тебя били, никого не выдал.
– Мне некого было выдавать, – сказал я.
– Не скажи, не скажи, – ответила Даля. – А если бы тебе было кого выдавать, ты все равно бы не выдал.
– Почему же ты тогда не хочешь, чтобы я ему все рассказал? – спросил я.
– Потому что признание не сближает, а отчуждает. Потом ты будешь его избегать. Думать, что он знает э т о о тебе. В несчастье каждый живет в одиночку.
Еще минута – и я бы сдался, но голос у нее предательски дрожал. Она сама была далеко не во всем уверена. Я почти крикнул:
– Ты ошибаешься. Поверь мне. Лучше я все расскажу. Так будет легче.
– Ты мне поверь, – перебила Даля. – Ты ведь даже не уверен, что все это так. Это только твоя догадка.
Она подошла ко мне и, как маленького, стала гладить ласково по волосам, прижимая мою голову к груди. Приятны были ее теплые руки и ее уверенность в том, как надо поступить. И мне стало ясно, что все это, конечно, я придумал и надо только, чтобы они побыстрее уехали. Ведь осталось совсем, совсем немного: пусть скорее уезжают.
– Ты права, – сказал я. – Права, как всегда.
– Конечно, – сказала Даля. Она хорошо меня знала. – Ты им все расскажешь, и они уедут… Думаешь, уедут и увезут твою печаль? Нет. Твоя печаль будет острее, потому что о ней будут знать и другие.
Потом мы с нею долго сидели вдвоем и молчали. Но в этом молчании не было умиротворения, что-то беспокоило меня.
Через окно мы видели, как на городскую площадь вышел Телешов, постоял у памятника, а позади шли Таня и наш Юстик. И мне стало обидно, что мы с Далей сидим здесь, а они там, и Юстик с ними, и он должен быть именно с ними, а не с нами.
Когда они вернулись домой, Даля спросила у Телешова, что он теперь собирается делать.
– По дороге зайду в милицию, – ответил он. – Или, может быть, ты, Миколас, это сделаешь?
Я промолчал, понимая: осталось совсем немного, и они уедут, еще каких-нибудь полчаса.
– Хотя с большим удовольствием я бы схватил его за шиворот и сам оттащил в милицию.
– А если это сделал не Лайнис? – спросила Даля. – У вас же нет никаких доказательств.
– Тогда его отпустят, – сказал Телешов.
– А если не он, – снова сказала Даля, – а вы потащите его за шиворот, старого, больного, невиновного?
Телешов промолчал. Я знал, что Даля попала в самую точку; он и тогда, мальчишкой, был добрым и не терпел унижения и насилия.
– Лайнис не впустил нас в дом, – сказал Юстик. – Он там плакал.
Телешову не понравились слова Юстика, они били на жалость.
– А если бы не было предателя, то сейчас здесь бы сидели Марта и Эмилька и мы все были бы другие.
– Папа, нам пора, – сказала Таня.
– Я все равно это сделаю, – сказал Телешов. – Ты ведь знаешь, Миколас, иначе я не могу.
– Может быть, это и Лайнис, – быстро сказала Даля. – Но вы, видно, забыли гестаповцев: они могли его пытать, и он не выдержал. А за эти годы он, может быть, так настрадался, что своими страданиями добился снисхождения.
– Господин священник, вы во многом преуспели, – со злостью сказал Телешов и поклонился портрету дяди.
Эти полчаса были бесконечными. Но Даля не сдавалась. Она не могла сдаться из-за меня, из-за Юстика, хотя правда была целиком на стороне Телешова, а мы просто защищали свою шкуру.
А Юстик, который сидел на диване рядом с Далей, вдруг пересел к Тане. Может быть, он это сделал случайно, скорее всего именно так и было, просто ему хотелось посидеть рядом с девочкой, которая была для него прекрасной ведь он из-за нее отважился на такие небывалые поступки – и с которой ему сейчас предстояло расстаться. Но мне показалось, что он сделал это со значением.
Даля, она очень чуткая, покосилась на Юстика и сказала:
– Мы не хотим с Миколасом лишних страданий. Вы этого не понимаете, Пятрас.
Она упорно называла его Пятрасом. Возможно, чувствовала свою вину перед ним, как я, и заискивала.
– Я хочу знать правду, – ответил Телешов.
– После войны у нас было много националистов. Мы жили в деревне, и к нам на постой стал рабочий отряд, который искал их. А утром, когда рабочие ушли, к нам ворвались националисты. Они поставили моего отца к печке и расстреляли. Стрелял один совсем молодой паренек, почти мальчишка. Ему было лет семнадцать. Он, когда выстрелил, сам испугался, заплакал. И один из них его ударил… А потом, через несколько лет, я его встретила. Он шел мне навстречу и нес на руках маленькую девочку… Понял, что я его узнала. Опустил девочку на землю и ждал… И я ушла.
– Пойдем, Танюша, – сказал Телешов.
Даля снова покосилась на меня: теперь ей было совсем плохо, приходилось бороться за меня в присутствии Юстика.
– Я хочу знать правду, – упрямо повторил Телешов. – Только и всего.
– А если ты ее узнаешь, – спросил я и почувствовал, как мною снова овладело то, Эмилькино, состояние, когда, несмотря ни на что, хочется открыться, – тебе станет легче?
– Нет, – ответил Телешов. – Правда не заменяет потерянного.
– Так зачем вы этого добиваетесь? – спросила Даля. – Вы помните их лица, помните их голоса, знаете их жизнь, разве вам этого мало?
Телешов ответил не сразу, и, еще не зная его слов, я вдруг понял, что он скажет что-то такое, что поразит меня.
– Танюша, не пора ли нам? – спросил он.
Даля облегченно вздохнула и сказала, что им действительно пора и что она сейчас соберется. Но я-то знал, что тех слов, которых ждал, он еще не произнес.
Таня встала без слов и посмотрела на Юстика. И он тут же вскочил. Юстик думал только об одном: думал, что ему надо будет вот сейчас расстаться с Таней, и он, по-моему, почти никого больше не замечал и ничего больше не слышал. Таня спросила отца, могут ли они пойти с Юстиком вперед. И Даля, опережая Телешова, разрешила им это, а сама направилась в другую комнату, чтобы собраться. И тут Телешов сказал те самые слова, которых я ждал.
– Правда делает человека свободным, – сказал он, не обращаясь ни к кому, и все остановились: Даля не успела скрыться за дверью, Юстик и Таня – выйти в прихожую. – Вот еще вчера я не знал, как погиб мой отец, и не помнил, как он меня сюда принес, а сегодня знаю. Хотя все это неутешительно, как ни странно, это сняло с моей души тяжесть. Правдой надо переболеть. Легче от этого не станет, но я буду знать, что мне открылась правда.
– Идите, ребята, идите, – сказала Даля.
– Пожалуй, мы лучше подождем вас, – сказала Таня. Она прикинулась совсем ягненком, а на самом деле ей не хотелось оставлять отца одного. Подождем, Юстик?
Юстик кивнул.
– Бывает такая правда, которая пострашнее лжи, – сказала Даля. – И ничего не может изменить.
– Ложь во спасение? – спросил Телешов.
Кажется, назревал скандал, но у меня не было никакого желания его предотвращать. Бедняга Юстик, сейчас твои родители, спасая твой покой, рассорятся с Телешовым, и милая Танечка навсегда уйдет из твоей жизни.
– Это называется человеколюбием, – сказала Даля.
Видишь, Юстик, как твоя мама наступает.
– Мы ведь не звери, а люди, и у нас не обязательно выживать сильнейшему.
Кажется, твоя мама права, а, Юстик?
– Мы можем подвинуться и дать место слабому, и сделать это сознательно.
– Верно, – ответил Телешов.
Вот видишь, Юстик, даже Телешов с нею согласился. Неужели все закончится мирно, и они уедут, и все пойдет по-старому? Тебе-то что, а вот мне каково! Снова бессонные ночи, снова воспоминания, а желание быть свободным настолько велико, что способно победить страх.