– Ваши слова, Даля, – снова начал Телешов, – не имеют никакого отношения к Лайнису. – Он обнял Юстика и Таню за плечи и сказал: – Пошли, ребята, а они нас нагонят.
«Они» – это мы с Далей.
Телешов сейчас стоял на том же месте, где когда-то в последний раз стоял его отец, и так же повернул голову, как он, к дивану, на котором тогда лежал е г о с ы н, а теперь сидел я.
– Так ты берешь на себя все?
Он опять вернулся к разговору о Лайнисе, и мне бы ответить: «Да, беру», – и они ушли бы. Но я промолчал, у меня не было желания обещать то, что я не собирался делать. Хватит с меня и так. Я посмотрел на Далю. Он перехватил мой взгляд и вдруг сказал совершенно серьезно, обращаясь к Дале:
– Имейте в виду, я вам не отдам Миколаса.
Даля не выдержала и тихо сказала:
– Уходите… Прошу вас…
Это было так неожиданно, что сначала я подумал, что ослышался.
– Вы нас выгоняете? – спросила Таня. – Тетя Даля!
Даля не ответила.
– Мама! – закричал Юстик. Он, по-моему, здорово испугался, наш великанчик. – Скажи им, что ты пошутила. Таня, дядя Пятрас, она пошутила. – Его взгляд метался с одного лица на другое, он безуспешно искал выхода. – Мама, скажи им.
– Юстик, – резко сказала Даля, – перестань! Я тебе потом все объясню.
– Нет, сейчас скажи! – вдруг закричал Юстик. – Папа, что же ты молчишь?
Я промолчал, мне нечего было говорить, а бедняга Юстик суетился, и этой своей беспомощной суетой он удивительно был похож на меня. Он был готов восстать, как я много раз готов был восстать против дяди и не восставал.
Таня стояла бледная, крепко сжав губы.
– Молчишь? – сказал мне Телешов. – Такой же, как прежде?
– Я ведь попросила вас, – перебила его Даля.
– Тогда это был он! – Телешов показал на дядю. – Он тебя сделал таким. Когда надо было бороться, он закрывал глаза. Когда надо было стрелять в убийц, отнял у тебя оружие. Теперь он мешает вам жить. А ты?.. Знаешь, кто ее сделал такой? – Он кивнул на Далю. – Ты! Незаметно для себя, чтобы удобнее было жить.
– Не слушай его, Миколас. Не слушай. – Она крикнула: – Уходите, уходите, уходите!
Потом стало тихо-тихо. И мы замерли, затихли.
– Папа, нам пора, – сказала Таня.
И они ушли. А мы остались трое. Потом Юстик оглядел нас, не зная, что делать. Сейчас мне захотелось, чтобы он стал непослушным, неподвластным нам и убежал за Телешовыми. Но ему трудно давался этот выбор. Он подошел к окну и увидел Телешова и Таню. Телешов шел первым, а Таня следом. Но вот она оглянулась и увидела Юстика, и Юстик, минуя нас, метнулся к двери.
– Юстик! – крикнула Даля.
Он остановился. Еще немного – и будет поздно, он понимал это. Он подошел ко мне, и я увидел его глаза, они были полны слез.
– Можно, я пойду их провожу? – спросил он.
Я бы мог ему ответить, что можно, иди, беги, догоняй, лети, но сказал другие слова, те, которые было необходимо сказать давным-давно:
– Как хочешь. Тебе видней.
И это было последней точкой в сегодняшнем споре, решившем для меня очень многое. Юстик сделал свой выбор: он повернулся и убежал догонять их, а теперь я тоже должен был сделать свой.
– Зачем ты его отпустил? – спросила Даля. В ее голосе уже не было прежней уверенности, она что-то предчувствовала и чего-то боялась.
– Так надо, – ответил я и замолчал.
Прежде чем перейти к главному, мне необходимо было побыть минуту одному. И я увидел себя в костеле в тот день. Уже было поздно, и костел был пуст, горела только одна свеча у фигуры скорбящего Христа. И вышел он, который счастливо умер еще во время войны.
«Это ты, Миколас? Что ты здесь делаешь так поздно, дитя мое?.. Дядя не дождался тебя и ушел… Да, поздравляю тебя с днем рождения».
«Я пришел к вам, а не к дяде».
«Ко мне? Ну, рассказывай, в чем дело. Ты чем-то взволнован?»
«Я хочу исповеди».
«Я устал. Давай отложим на завтра».
«Мне надо сегодня».
«Хочешь исповедаться в грехах своих, сын мой?»
«Да».
«Ты обидел ближнего?»
«Нет».
«Обманул?»
«Нет».
«В чем же ты грешен?»
«В помыслах».
«Откинь их напрочь, грешные твои помыслы, и успокойся. Аминь».
«Я должен сегодня убить».
«Убить?!»
«Да. Пока он не успел предать».
«Ты зло шутишь, сын мой».
«Отпустите мне этот грех».
«Значит, благословить тебя на убийство?»
«Если я не убью его, тогда он убьет. Это будет еще более тяжелый грех».
«Откуда ты знаешь? Может быть, он и не помышляет о предательстве».
«Он немец, фашист».
«Нет, нет… Я ничего не знаю, и ты у меня не был. Подожди… Успокойся, сын мой… Расскажи мне подробнее эту историю, чтобы я смог разобраться, прав ли ты, содея… такое страшное…»
«Одни мои знакомые… прячут девочку… иудейку…»
Даля стояла на прежнем месте, у дверей. Конечно, и я тоже виноват в том, что она стала такой. Это ведь ради меня и Юстика. И война в этом виновата. Но теперь я не отступлю. Юстик должен знать все. Он поймет, что это сделал не я, а время. Зато я буду свободен, это будет трудная свобода, не все ведь простят меня, но я буду свободен. А кое-кто и простит – те, кто знает меня. Например, Пятрас. А это для меня немало.
– Даля, я ничего не сказал Телешову, не потому что испугался. Просто хотел, чтобы ты меня попросила: «Расскажи ему». Хотел, чтобы это сделала ты.
– Если хочешь, – еле слышно ответила она.
– Нет, – сказал я. – Не надо, чтобы ты выполняла мою просьбу… Сама, без просьбы. Когда захочешь… Только скажи. Я их догоню…
– Юстика надо подготовить, – сказала Даля.
Неожиданно лицо Дали изменилось, она приложила палец к губам, прося меня о молчании. Я оглянулся: в окне торчали головы Тани и Юстика.
– Мы забыли камеру, – сказала Таня.
Я взял камеру, которая лежала около дивана, и посмотрел на Далю: может быть, она уже решилась?
– Не сейчас, – прошептала Даля. – Я должна привыкнуть.
Ну что ж, нет так нет.
– Так ты и не узнала главного, – сказал я, протягивая Тане камеру.
– А что… главное? – спросила Таня.
– Не нашли… – ответил я. – Предателя.
– Сейчас почему-то это для меня не главное, – сказала Таня, засмеялась и прыгнула на землю.
Юстик исчез следом за ней.
Даля стала рядом со мной, но она была какая-то неуверенная. И ясно почему: я к этому готовился давно и привык, а для нее все произошло неожиданно.
Таня навела на нас камеру и крикнула:
– Улыбайтесь, улыбайтесь!
Послышалось жужжание кинокамеры.
Потом они бежали через площадь. Юстик рядом с Таней, обгоняя друг друга. И они смеялись. Таня передала Юстику камеру, и он ею, как перышком, размахивал в воздухе. Они удалялись от нас и приближались к Телешову, который поджидал их.
А мы с Далей по-прежнему стояли рядом, но были еще далеки и непонятны друг другу. Пока мы были еще в пути.
Каждый мечтает о собаке
1
В тот день, когда началась вся эта путаница, эта история, из-за которой я так прославился в школе, я вышел из дому позже обычного.
Все утро я «танцевал» вокруг матери, ждал, когда она – без моих вопросов скажет, где вчера пропадала допоздна, но она почему-то молчала. Раньше если она где-нибудь задерживалась, то всегда, еще стоя на пороге в пальто, начинала докладывать, почему задержалась. А вчера она промолчала и сегодня продолжала играть в молчанку.
Я выскочил из дому и понесся галопом по Арбату. Хорошо еще, что в это время на улице нет дневной толчеи и можно бежать без особых помех. И никому ты не попадешь под ноги, и никто не толкает тебя в спину, и машин мало. И даже в воздухе еще не пахнет бензином.
Наша школа находится в переулке. А сам я живу на всемирно известном московском Арбате, рядом с домом, на котором висит серая мраморная доска с указанием, что здесь в 1831 году жил Александр Сергеевич Пушкин.
Раньше я пробегал мимо этого дома в день по сто пятьдесят раз и не замечал этой знаменитой надписи. Жил целых тринадцать лет и не замечал. А тут, в конце прошлого года, к нам пришел новый учитель по литературе и спросил меня как-то, где я живу. Я ответил. А он говорит: «Знаю, это рядом с домом Пушкина». Я как дурачок переспросил: «Какого Пушкина?» Вроде бы у нас с ним общих знакомых с такой фамилией нет. «Александра Сергеевича, – говорит он. – Того самого, главного… Ты, когда сегодня пойдешь домой, сделай одолжение, подыми голову и прочитай на доме пятьдесят три надпись на мемориальной доске».
Я потом около этой доски час простоял, глазам своим не верил. И представьте, эту доску повесили еще до моего рождения. Полное отсутствие наблюдательности.
А учитель такой симпатичный оказался, Федор Федорович, мы его зовем сокращенно Эфэф, и фамилий у него смешная: Долгоносик… Сам литератор, а фамилия зоологическая. То есть сначала он мне совсем не показался, потому что у него на каждый случай жизни припасена цитата из классической литературы, и мне это не понравилось. Что, у него своих слов нет, что ли! Но потом я разобрался, и это мне даже стало нравиться. Он как скажет какую-нибудь цитату, так и поставит точку. Коротко, и объяснять ничего не надо. И еще: когда он говорил эти цитаты, то волновался, а не просто шпарил наизусть. В общем, настоящий комик.
Сейчас все скажут, что про учителей нельзя так говорить, что они люди серьезные, а не комики. Но я говорю не в том смысле, что он смешной, какой-нибудь там хохотун вроде циркового клоуна. Наоборот, он редко смеется, хотя еще довольно молодой и не усталый, а комик в том смысле, что он какой-то необычный человек. А для меня все необычные – комики. И слова он особенные знает, и умеет слушать других, и не лезет в душу, если тебе этого не хочется. И глаза у него пристальные – разговаривая, он никогда не смотрит в сторону.
Ну, в общем, мы здорово с ним подружились, и я к нему часто забегал, в его «одиночку». Так он называет свою однокомнатную квартирку.
И в этой истории он мне здорово помог, как настоящий друг, а то после скандала с кладом меня прямо поедом ели. Проходу не давали. А он меня поддержал. Как-то толково объяснил, чего надо стесняться в жизни, а чего – нет. И я ему поверил, и это меня, можно сказать,