– Я, – ответил я. – Представляешь, мне уже звонил этот балбес Сократик.
Она помолчала, потом сказала:
– Знаешь что, ты из меня дурочку не сделаешь. Я тебя сразу узнала. Нечего меня разыгрывать.
– А я и не думал разыгрывать, – сказал я. – Ну, что там Иван говорил про меня?
– Что ты у меня спрашиваешь? – сказала она. – У него и спроси.
Ах, какая она гордая, уже задается!
В это время я услыхал, что мамина машинка перестала стучать, и сказал нарочно громко, почти закричал в трубку:
– Ленка, а ты не знаешь, как по-латыни будет «корова»?
– Чего, чего? – не поняла Ленка. – Ты что, совсем-совсем?…
Не попрощавшись, я повесил трубку, вернулся в комнату и стал ждать, когда он уйдет. По-моему, я довольно ясно высказался, когда спросил у Ленки про корову. Но он сидел, как у себя дома, и не думал уходить.
Мне захотелось есть. Только признаться в этом я боялся, а то еще мама, чего доброго, и его пригласит, и будет у нас такой милый семейный чай и разговоры про погоду, про то, как я учусь, и про то, что наше сельское хозяйство по-прежнему отстает, так сказать, разговор по специальности.
Я посмотрел на учебники, которые валялись на столе, и мне очень захотелось снова поднять их и с треском бросить на стол. Но я все же утерпел: жалко было мать. Чтобы как-то успокоиться, стал перебирать марки. Потом полез в стол и натолкнулся на альбом с фотографиями. Достал его и стал листать.
На первой странице этого альбома фотографии папы и мамы. Папа совсем молодой, на петлицах у него два кубика, два квадратика, эти петлицы и кубики носили еще до войны. А мама на фотографии еще девочка, лёт восьми. Под фотографиями рукой отца написано: «1941 год». У нас фотографии в альбоме все по годам разложены. Потом я стал листать дальше и увидел маму постарше и совсем еще не старого деда. Под фотографией стояло: «1943 год».
А потом я увидел ту знаменитую фотографию отца, где он стоит у подбитого фашистского танка. Он улыбается, видно, доволен, но лицо у него усталое, и глаза усталые, и он небритый. И тут я понял, как мне его не хватает.
Я вытащил фотографию из альбома и кнопками прикрепил к стене, над столом. Пусть висит, пусть я буду его видеть каждый день. И мать пусть его видит. Может быть, тогда она поймет, что поступает как предатель.
Я почувствовал, что этот стоит позади меня. Я так увлекся, что не слышал, как он подошел ко мне. Хотел, видно, что-то сказать, наладить со мной контакт, но натолкнулся глазами на фотографию отца, и проглотил язык. Он долго смотрел на фотографию, а потом сказал:
– «Тигр».
Я промолчал, нечего было мне с ним пускаться в разговоры.
– Немецкий танк марки «Тигр», – сказал он.
Я снова промолчал.
Тогда он наконец понял, что он здесь лишний, попрощался со мной и матерью и ушел. Мы остались одни. И тогда она подошла и включила телевизор, как будто это было сейчас самое нужное. По телевизору показывали мультфильм для маленьких: «Как котенку построили дом».
– Ты что, не хочешь, чтобы Геннадий Павлович к нам приходил? – спросила мама.
Она повернулась ко мне лицом, загородив телевизор, и из-за ее спины кто-то противно мяукал котенком. Настоящий котенок в жизни не будет так орать. Она ждала, что я ей отвечу. Но я промолчал, это и так было понятно.
– Нет, ты ответь мне: почему?
В это время в дверь позвонили. Я открыл. Передо мной стояла Зинка Сулоева. Она и раньше ко мне приходила, и я уже привык к этому, и я к ней иногда захаживал, но сейчас я ее совсем не ожидал.
– Добрый вечер, Сократик. (До чего она была вежлива, уму непостижимо.) Можно мне войти? – спросила она.
Я все еще стоял в дверях, загораживая Зинке дорогу. Все еще думал о матери и не совсем понимал, что делал.
– Входи, – сказал я.
Когда она снимала пальто, мимо нас проскочила мама. Зинка даже не успела с ней как следует поздороваться. Закричала свое «здравствуйте» ей в спину и удивленно, изучающе посмотрела на меня.
– Чрезвычайный и полномочный посланник! – крикнул я почему-то. – Из компании Кулаковых и прочих рекордсменов.
– Ничего подобного, – ответила она. – Я пришла по собственной инициативе.
– Чрезвычайный и полномочный инициатор! – крикнул я.
Я только и делал, что выживал сегодня всех из дома: сначала Геннадия Павловича, теперь Зинку. Даже самому стало противно и захотелось рассказать Зинке и про Ивана, и про мать, чтобы не надо было хотя бы притворяться перед ней, что у меня все просто и замечательно.
– Хватит тебе строить из себя дурачка, – сказала Зинка. – Нам надо выходить на первое место.
– Чрезвычайный и полномочный первоместник! – крикнул я.
– Что с тобой? – спросила Зинка и вышколенным телепатическим движением взяла меня за руку.
– Чрезвычайный и полномочный телепат! – крикнул я.
– Ты что, хочешь, чтобы я ушла? – спросила Зинка.
– Понимаешь, – сказал я, – у меня плохое настроение… Двойка и так далее. Конец света…
– Испуган – наполовину побежден, – сказала Зинка. – Это суворовская заповедь. Тебе полезно ее запомнить.
– Хорошо, запомню, – сказал я.
А потом я немного успокоился, и мы целый час учили историю, и я так ее выучил, что знал про Суворова решительно все. Нарочно вызубрил самую трудную из его поговорок: «Субординация, экзерциция, дисциплина, чистота, опрятность, смелость, бодрость, храбрость, победа, слава, солдаты, слава!»
Правда, что такое субординация и экзерциция, я не знал, но зато я эту поговорку произносил залпом, на одном дыхании, как настоящая заводная Курочка Ряба.
Пока мы учили историю, мать несколько раз входила в комнату, и я чувствовал, что она приготовила целую речь в защиту Геннадия Павловича и только ждет, когда уйдет Зинка.
Но я нарочно пошел провожать Зинку, чтобы не разговаривать с матерью. Всю дорогу Зинка вела себя как-то странно: она шла рядом со мной и величественно молчала.
Потом она попросила меня, чтобы я понес ее портфельчик. Я взял портфельчик, с портфельчиком лучше, – когда размахиваешь им на ходу, делается веселее.
– Вот у тебя так бывает, – сказала Зинка, – кругом люди, люди, а тебе все равно, а потом появляется один человек… и тебе не все равно?
– Не знаю, – ответил я.
– А у меня бывает, – сказала она. – Вообще к одним людям равнодушна, а к другим… наоборот… К тебе, например…
– Нечего сказать, наоборот… – возмутился я. – На уроке истории меня разыграла.
– Просто я проверяла, как ты ко мне относишься, – сказала Зинка. – Готов ли ты на жертвы… ради других…
Она была какая-то странная, заикалась, не договаривала слов.
– Зачем это тебе? – спросил я.
– Ничего ты не понимаешь, – сказала Зинка. – Ты страшный человек. – Она выхватила у меня портфель и убежала.
А я повернулся и побрел домой, медленно, чтобы не прийти раньше деда. При нем мама не станет разговаривать о Геннадии Павловиче.
Когда я стоял и ждал лифта, то из своих дверей вышла представительница Нина Романовна. Видно, она шла в магазин, потому что чей-то цыплячий голос крикнул из-за двери: «Мамочка, купи мне мороженое за двадцать восемь копеек». Мне совсем не хотелось с ней встречаться, но лифт, как назло, кто-то задержал. Повернулся к ней и вежливо сказал:
– Здрасте!
– А, это ты, герой. Добрый вечер! – Она остановилась. – Ну, что же ты думаешь делать дальше?
– Ничего, – ответил я. Лифт освободился, и я нажал кнопку вызова.
– Ничего? – переспросила она и попробовала прикрыть свою дверь, но я увидел, как оттуда кто-то высунул в щель нос облупленного ботинка. – Казя, пусти дверь, ты простудишься.
Казя отпустила дверь, потом незаметно снова открыла ее. Я эту Казю хорошо знаю, она все время гоняет по двору на трехколесном велосипеде.
– Так ты говоришь: «ничего»? Ты заметил, что вы, ребята, очень любите говорить: «не знаю», «ничего», «за меня не беспокойся» и так далее. На самом деле вы все прекрасно знаете, за вашим «ничего» кроется элементарное упрямство, и с вами все время что-нибудь случается.
Совершенно было ясно, что она никуда не спешит. Опаснее нет таких людей. Тут пришел лифт, и я открыл дверь.
Мало мне было учителей в школе, так теперь на мою бедную голову еще появилась представительница Академии педагогических наук.
– Исправлю двойку, – сказал я.
– Вот видишь, ты же еще и обижаешься. Считаешь, конечно, что с тобой поступили несправедливо, – сказала она. – А ведь ты не знал урока.
Кто-то крикнул сверху, чтобы закрыли дверь лифта, и лифт снова укатил от меня.
– Я правду сказал про Суворова, – возмутился я. – А он ко мне придрался.
– У тебя правда получилась однобокая, – сказала она. – Александр Васильевич Суворов – великий русский полководец и патриот…
В это время Казя высунула свою цыплячью мордочку, увешанную бантами, и пропищала:
– Мамочка, купи мне мороженое за двадцать восемь копеек.
– Подожди, Казя. – Она ждала, что я ей отвечу.
Ловко она меня обошла, я же во всем оказался виноват, хотя каждому дурачку было ясно, что любезнейший Сергей Яковлевич просто придрался ко мне и у меня поэтому отпала охота отвечать урок. А тут получилось, будто я против исторической справедливости.
– Субординация, экзерциция, дисциплина, чистота, отпрятность, смелость, бодрость, храбрость, победа, слава, солдаты, слава! – протараторил я, чтобы отвязаться от нее и показать, как я отлично изучил литературное наследство Суворова.
Казя смотрела на меня и, по-моему, даже забыла про мороженое за двадцать восемь копеек – так ее потрясла суворовская поговорка в моем исполнении.
– Ты что, вообще против Суворова? – спросила ее почтенная мамаша и улыбнулась.
Когда так улыбаются, мне всегда обидно, и тогда я говорю то, что мог бы и не говорить.
– Нет, я не против, – сказал я. – Но мне не хочется, чтобы из него делали Чапаева. Все-таки он был за царя и крепостник.
– Вот как! – сказала она. – Вот ты какой… – и прикусила язык.
Я открыл дверь лифта: разговор был окончен, но она вдруг сказала мне в спину: