– А у меня в голове новая песенка: трам-та-там-трам-та-там, – пропела Тошка.
И у меня неизвестно отчего тоже заплясало все внутри от радости, и мне вслед за Тошкой, за ее песенкой захотелось запеть во весь голос.
– Пошли, – сказала Тошка.
Но в это время из ворот, запыхавшись, с Китом на руках, выбежала Надя.
– Мальчик, мальчик! – позвала она меня.
Пришлось остановиться.
– Мальчик, вы уже уходите? – спросила она, посмотрела на Тошку и добавила: – Это и есть ваш товарищ?
– Да, – сказал я.
Надя внимательно оглядела Тошку и сказала:
– Хороший товарищ. Мальчик, а вы не зайдете к нам поговорить с этим гражданином?
– Понимаешь, – сказал я Тошке, – у них в квартире живет гражданин, который требует, чтобы Надя выгнала Кита на улицу. Говорит, что от него пахнет псиной.
– Вы понюхайте, понюхайте, – сказала Надя и подсунула Тошке Кита. – Ну пахнет, вы честно скажите, пахнет?
– Совсем не пахнет, – сказала Тошка.
– Вот именно, – сказала Надя. – А вы не зайдете к нам вдвоем? В конце концов, вы же пионеры.
– Веди, – сказала Тошка. – Мы пойдем сейчас.
– Сейчас? – переспросила Надя.
– Сейчас, – решительно ответила Тошка.
Впереди шли Тошка и Надя с Китом на руках, я замыкал шествие.
– Вы подумайте, он заставляет, этот гражданин, выводить Кита в коридор в наморднике. – Надя на ходу сообщала все новые и новые сведения об этом злом гражданине. – Говорит, что мы сделали из квартиры псарню.
Тошка все набирала скорость, ей просто не терпелось вступить в справедливую борьбу. Честное слово, она была как барабанщица, она била дробь на своем барабане и звала меня в атаку. Она просто желала все время яростно бороться.
Около подъезда Надя остановилась:
– Лучше я постою здесь и подожду вас.
– Нет, – сказала Тошка.
Решительная, отчаянная Тошка, она любила все доводить до конца.
– Конечно, нет, – сказал я. Хотя я-то совсем не был таким решительным.
– А может быть, вы придете вечером, когда будут дома мои родители? – спросила Надя.
– Мы пойдем сейчас же и выведем его на чистую воду, – сказала Тошка.
– Как зовут этого жестокого гражданина? – спросил я с улыбкой.
– Семен Николаевич Грибоедов, – серьезно ответила Надя.
– Почти великий русский писатель, – сказал я.
Мы взобрались на шестой этаж. Лифт не работал, и это сильно охладило наш пыл. Каждый из нас в отдельности, может быть, готов был спасовать, а вместе – ни за что!
– Надо же, – тихо сказала Надя. – Возненавидеть собаку из породы скочтерьеров.
Надя открыла своим ключом и подвела нас к двери Грибоедова. У нее мелко-мелко тряслись руки. Совсем перепугалась девчонка.
– Перестань дрожать, – сказала Тошка. Она храбро постучала в дверь.
Дверь тут же распахнулась, и перед нами появился здоровенный мужчина, одетый в пижаму. Он что-то ел, смотрел на нас и нахально чавкал.
– Ну, в чем дело?
– Мы хотим узнать, почему вы возражаете против этой собаки? – спросила Тошка. – Псиной от нее не пахнет, можете понюхать.
– Нюхать я не буду, – сказал Грибоедов. – А вы-то кто такие, что за эту кильку защищаетесь?
– Не килька, – сказала Надя. – А Кит.
– Мы пионеры, – сказал я. – Из соседней школы.
– Ну и ходите в свою школу, а в чужие дела нос не суйте. – Он спокойно закрыл дверь, прямо перед нашими воинственными носами.
Тошка рванула дверь на себя.
– Мы представители общественности! – крикнула она. – Вы должны…
– Я никому ничего не должен.
Он уже сидел за столом, и перед ним на тарелке лежал здоровенный кусок колбасы. Он отрезал от куска небольшие кусочки и отправлял в рот.
– Вы кого учите жить? Меня, Грибоедова? – Он сказал это так, точно он и есть тот самый великий русский писатель, который написал «Горе от ума».
– В конце концов, собака друг человека, – сказал я.
– Ваш, но не мой, – ответил Грибоедов. – Я ненавижу собак.
Да, препротивный мужичок, и как-то унизительно перед ним стоять. С такими сразу надо просто драться, а слов они не понимают, это точно. Ну как его прошибить?
– Это породистая собака из породы скочтерьеров, – сказала Надя.
– Закройте дверь, пионеры, – сказал он, – и катитесь ко всем чертям!
– Наконец, это просто возмутительно, – сказала Тошка. – Почему вы с нами так разговариваете?
Грибоедов встал, вытянул вперед свои ручищи – просто не руки у него, а грабли – и стал нас подталкивать:
– А ну, пошли отсюда, пошли, поиграли немного в свою игру и валяйте отсюда.
– Не трогайте меня руками! – крикнула Тошка.
– Ах ты какая недотрога! – закричал Грибоедов. – А по мягкому месту не хочешь схлопотать? – Он поднял руку.
– Тогда вы будете иметь дело со мной, – сказал я.
Меня просто трясло всего от возмущения, я готов был броситься на него, я готов был подраться с ним. Лез на него, напирал грудью. Мне хотелось, чтобы он меня ударил, а тогда мы посмотрим, кто кого.
И тут он меня схватил, крепко сжал своими ручищами, приподнял и понес. Донес до дверей, открыл дверь и вытолкнул на лестничную площадку. Следом за мной вылетели Тошка и Надя со своим скочтерьером на руках.
Мы медленно стали спускаться вниз. Кит несколько раз жалобно тявкнул.
– Вы меня простите, – сказала Надя.
– Что там, – махнул я рукой.
Я боялся посмотреть Тошке в глаза. Может быть, теперь, после такого унижения, она начнет меня снова презирать…
– Мы этого так не оставим, – сказала Тошка. – Найдутся люди, которых ему не удастся так легко поднять.
– Лучше бы у меня была овчарка или волкодав, – сказала Надя. – Тогда он бы боялся.
Мы вышли на улицу. Грустно постояли в кружочке: между нами, задрав голову, сидел виновник происшествия.
– Все понимает, – сказала Надя.
– Мы этого так не оставим, – повторила Тошка.
Удивительно, как один человек, просто подлец, и фамилия-то у него славная, может начисто испортить настроение нескольким людям. А эти люди не могут ничего сделать для восстановления самой обыкновенной справедливости. А эта девчоночка Надя, совсем букашка, по-моему, просто боится возвращаться домой и наверняка будет околачиваться во дворе до самого вечера, пока не вернутся с работы ее родители. Разве нельзя дать объявление в газете или по радио, что вот то-то и то-то делать просто подло. Каждый человек, просыпаясь утром, читал бы об этом.
– Пожалуйста, не расстраивайся, – сказала Тошка. – Я уверена, ты в тысячу раз храбрее его и в миллион раз благороднее.
– Не успокаивай меня, – сказал я. – Надо было укусить его или подставить ему ножку. Знаешь, как я умею подставлять ножку. И представляешь, он бы вытянулся во всю длину и своей противной мордой стукнулся об пол.
Сам не свой я был, говорил не думая. Думал совсем про другое. Почему-то вспомнил строчки из последнего письма отца, которое он мне прислал из госпиталя. Он там писал о матери: «Всегда помни о ней и старайся ее понять».
Я подумал, что не выполнил этой просьбы. Она-то меня понимала, а я ее нет. Я все время думал только о себе, но не о матери и тем более не о Геннадии Павловиче. И я понял, что она была права, когда сказала мне: «Отец не хотел бы видеть тебя таким».
– Ты думаешь, Иван совсем пропащий человек? – спросила Тошка.
– Нет, – ответил я. – Так я не думаю.
А потом я подумал о неизвестной мне Верочке Поляковой, и о Ленке, и о Наде, и почему-то о братьях Рябовых, и о всех тех людях, которые были незаслуженно обижены и никто к ним вовремя не пришел на помощь. Только разве никто? Разве мы не готовы им помочь?
Вот Эфэф говорил мне, что мы еще в бою, мы еще солдаты. И этот бой будет длинным, но он нас сделает чистыми и прекрасными. И Эфэф солдат, он не отступит никогда. И Тошка солдат, она ведь барабанщица, и я тоже буду солдатом.
Дед говорил, что я не судья матери. А кто же я ей, если не судья? Все люди судьи друг другу, и я судья своей матери, только я должен быть справедливым и великодушным. И она мне судья. И ему, деду, я тоже судья.
– Что теперь делать? – спросила Надя.
– Не волнуйся, – сказал я. – Ничего он тебе не сделает, этот Грибоедов. Его мы одолеем. Останется у тебя собака.
И пусть у каждого, кто захочет, будет собака.
И пусть поскорее наступит такой день, когда мы будем счастливы и когда с полуслова будем понимать друг друга и по первому зову приходить на помощь. Вот это и будет счастливый день.
А пока мы стояли и думали обо всех наших бедах. Нет, мы не плакали, ведь мы были солдаты, и даже маленькая девочка Надя не плакала. Но и весело нам еще не было.