Не имею понятия, как так вышло, но подозреваю, что для меня это опасно.
За обедом я говорю Джеймсу, что мне нужно в библиотеку.
– Старик, – сообщает он мне, – библиотеки – для девчонок.
От Рианнон нет новых посланий, и я пишу свое:
Рианнон,
Как ни странно это звучит, но сегодня ты бы меня узнала. Я проснулся в теле брата-близнеца Джеймса. Я думал, что это поможет мне кое в чем разобраться, но пока не получается.
Хочу снова тебя видеть.
А
От Натана тоже ничего нет. Надеясь найти еще пару публикаций с его откровениями, я снова ввожу его имя в поисковик.
Выскакивает более двух тысяч результатов. Все – за последние три дня.
Информации становится все больше. В основном она поступает с сайтов евангельских христиан, которые, похоже, оптом приватизировали все заявления Натана о дьявольском наваждении. Для них он просто еще один пример похищения души, как в нашумевшем фильме «Счастливая клюшка».
В детстве мне пришлось выслушать немало версий сказки о мальчике, который кричал «волк, волк!». И я не помню ни одной из них, где уделялось бы много внимания размышлениям о чувствах самого мальчика, особенно в тот момент, когда волк в конце концов появляется. Я хочу понять, что сейчас творится в голове у Натана, конечно, при условии, что он действительно верит в то, о чем говорит. Статьи и блоги в этом помогают мало – он везде повторяет одно и то же, а люди то выставляют его сумасшедшим, то превозносят как оракула. Ни у кого не появляется желания просто сесть и поговорить с ним как с обычным шестнадцатилетним парнем. Действительно важных вопросов они не задают, предпочитая те, которые могут привести к сенсации.
Я открываю его последнее письмо.
Ты не сможешь вечно увиливать от ответов на мои вопросы. Я хочу знать, кто ты такой. Я хочу знать, зачем ты делаешь то, что ты делаешь. Скажи мне.
Ну и как ответить, хотя бы частично не подтвердив при этом рассказанную им историю? Я понимаю, что он в некотором роде прав: я не смогу вечно увиливать от его вопросов. Они начнут сверлить мой разум. Они будут преследовать меня, в каком бы теле я ни пробудился. Один ответ – и он получает это подтверждение, а такого допускать мне не следует. Ведь это только утвердит его решимость следовать избранному пути.
Для меня будет лучше, если он начнет чувствовать, что в самом деле малость не в себе. Хотя это и отвратительно – пожелать такое человеку. Особенно если тот вполне вменяем.
У меня появляется желание попросить совета у Рианнон. Но я и так примерно представляю, что бы она ответила. Или, возможно, я просто проецирую на нее свои лучшие качества. Ибо я знаю ответ: не стоит действовать из чувства самосохранения, если в итоге ты не сможешь жить в мире с тем, кого пытаешься сохранить, – с самим собой.
Я виновен в том, что он попал в эту ситуацию. И теперь несу за него ответственность.
Хоть и неприятно это сознавать, но ничего не поделаешь.
Я понимаю ситуацию в достаточной мере, чтобы не начинать печатать текст ответа тотчас же, не сходя с места. Нужно немного подумать. О том, как помочь ему, ничего при этом не подтверждая. К последнему уроку я, кажется, нахожу решение.
Я знаю, кто ты такой. Видел в новостях, как ты рассказываешь свою историю. Я ко всему этому не имею никакого отношения; ты, должно быть, ошибся. Мне все-таки кажется, что ты рассматриваешь не все возможности. Понимаю, как тебе тяжело было перенести то, что с тобой случилось. Пойми одно: дьявол тут ну совершенно ни при чем.
Я быстро набираю и отсылаю текст, пока не началась тренировка.
Успеваю еще проверить почту, нет ли письма от Рианнон.
Ти-ши-на.
Остаток дня прошел без всяких происшествий. Я еще раз задумался над тем, когда же у меня появилась надежда на то, что мои дни смогут наполниться реальными событиями. Прежде я всегда старался жить так, чтобы со мной не случалось ничего, влекущего за собой какие-нибудь последствия; даже немного гордился тем, что хорошо овладел искусством в любых ситуациях выходить сухим из воды. Сейчас меня возмущает, что день проходит как-то более скучно, что ли. Ведь раньше я относился ко всему просто как к череде событий. Я был в них наблюдателем, а не участником, и времени с избытком хватало на то, чтобы бесстрастно их изучать. Мне это было интересно; теперь же все как-то утратило смысл.
Я тренируюсь. Еду домой. Выполняю какие-то домашние задания. Что-то ем за обедом. Смотрю телевизор в кругу семьи.
Это и есть ловушка, в которую попадают те, у кого появляется в жизни какая-то цель.
Все, что не имеет к ней отношения, кажется им бессмысленным.
Мы с Джеймсом ложимся спать раньше всех. Пол на кухне, обсуждает с матерью распорядок дня на выходные. Пока мы переодеваемся ко сну, шествуем в туалет и обратно – не произносим ни слова.
Я забираюсь в постель, и он выключает свет. Жду, что сейчас раздастся скрип кровати, но Джеймс не торопится ложиться. Он топчется посреди комнаты.
– Том?
– Мм?
– Зачем ты спрашивал, что я вчера делал?
Я сажусь в кровати:
– Да не знаю. Ты выглядел слегка… э-э… не в форме.
– Мне просто показалось это странным. Я имею в виду то, что ты спрашивал меня.
Джеймс идет к своей кровати. Слышу, как он ложится.
– Значит, ты ничего такого не почувствовал? – спрашиваю я, надеясь, что на поверхность его сознания хотя бы сейчас что-нибудь всплывет.
– Ничего такого, о чем стоило бы говорить. Помню один забавный момент, когда Снайдеру пришлось закончить тренировку раньше времени. Ему нужно было идти учиться с женой, как правильно дышать в родах, или типа того. Но я думаю, это было самое яркое воспоминание дня. Просто… тебе не кажется, что сегодня я тоже не в форме?
Трудно сказать, после завтрака я почти перестал за ним наблюдать.
– А почему ты спрашиваешь?
– Да просто так. Я себя отлично чувствую. Понимаешь, не хочу делать вид, что со мной что-то не в порядке, когда на самом деле я в норме.
– Ты выглядишь на все сто, – заверяю его.
– Ну, тогда ладно, – говорит он, устраивая подушку поудобнее.
Мне хочется еще что-нибудь добавить, но ничего такого не приходит на ум. Люблю я эти задушевные ночные разговоры. Когда выключается свет, даже слова начинают звучать как-то по-другому. Самыми удачными для себя я считаю такие вечера, когда приходится ночевать в гостях или даже просто в одной комнате с братом или сестрой или с самым лучшим другом. Подобные разговоры действовали на меня умиротворяюще, и бывали моменты, когда мне казалось, что можно в чем-то и приоткрыться. В конце концов ночь вступала в свои права, но засыпал я тогда совсем по-другому: не проваливался в сон, а именно засыпал.
– Спокойной ночи, – тихо говорю я. Но на самом деле прощаюсь. Я ухожу отсюда, покидаю эту семью. Я прожил в ней всего лишь два дня, но этот срок все же в два раза длиннее того, к которому я привык. И это только намек, слабый намек на то, какой была бы моя жизнь, просыпайся я каждое утро там, где заснул.
Я не должен об этом думать.
День 6005
Некоторые считают, что психическим расстройствам подвержены лишь люди, имеющие к этому склонность, что это свойство характера. Они думают, что депрессия – это просто разновидность уныния, а ОКР[7] – некий вид тревожного состояния. Они полагают, что это болезнь души, а не тела, и верят, что у человека есть хоть какая-то возможность выбора.
Все они крупно ошибаются, уж я-то знаю.
В детстве я этого не понимал. Бывало, просыпался в новом теле – и никак не мог понять, отчего это все вокруг кажется мне таким расплывчатым и будто в сумерках. Или же, наоборот, я бывал перевозбужден, не мог сосредоточиться. Как включенный на полную громкость радиоприемник, у которого быстро вращают переключатель радиостанций. А из-за отсутствия контакта с эмоциями тела приходилось верить, что они мои собственные. Однако в конце концов пришло понимание, что все подобные отклонения – такая же неотъемлемая принадлежность тела, как цвет глаз или тембр голоса. Ну да, чувства, которые я испытывал, были необъяснимые, аморфные, но в этом случае их причиной были химия и физиология тела.
Это тяжелое время. Тело с тобой борется. Эта борьба приводит тебя в еще большее отчаяние и только увеличивает несогласованность между ним и тобой. Подчас требуются нечеловеческие усилия, чтобы продолжать подобную жизнь. Раз за разом я сталкивался с примерами подобной борьбы, и в каждом случае, когда я оказывался в теле такого человека, мне приходилось соответствовать и проявлять такую же (если не большую) силу духа.
Я узнаю сейчас знакомые признаки: я имею представление, когда нужно принимать таблетки, а когда можно позволить телу справляться самому. Я должен постоянно напоминать себе: дело не во мне. Это химия. Физиология. Моя личность здесь ни при чем. Как и личность любого из таких больных.
Сознание Келси Кук погружено во мрак. Я понимаю это, еще не успев открыть глаза. Разум в смятении. Разнообразные мысли и слова безостановочно мечутся, налетая друг на друга. Мое собственное сознание пытается как-то обособиться внутри этого хаоса. Тело реагирует – его бросает в пот. Я пытаюсь успокоить свои мысли, но тело – в заговоре против меня, старается исказить их, затянуть в тот же хаос.
Обычно утром еще не бывает так невыносимо. Если мне так плохо уже сейчас, должно быть, дальше будет еще хуже.
А за всем этим безумием в глубине таится жажда страдания. Я открываю глаза и вижу материальные, так сказать, следы всего этого бесчинства. И не только на ее теле (хотя они есть и там: сетка тонких, как волос, царапин по всей коже). Эти следы видны во всей комнате: на стенах, на полу. Живущей здесь девушке уже нет ни до чего дела. Со стен свисают наполовину сорванные постеры. Зеркало расколото. Предметы одежды валяются на полу, как трупы солдат на поле боя. Шторы оборваны. Книжки на полках торчат вкривь и вкось, как гнилые зубы. В какой-то момент она, должно быть, сломала авторучку и размахивала ею в воздухе: если приглядеться, то можно заметить, что все стены и потолок покрыты брызгами засохших чернил.