– Думаешь, Бог прислушивается к просьбам таких людей, как ты? – проговорила Майка и тут же поняла, что ее слова прозвучали гораздо жестче, чем она рассчитывала, но времени размышлять об этом уже не оставалось. Не отрывая взгляда от тропы, рыжая прошептала:
– Смотри.
Чувствуя, как ее измученное сердце бьется от страха, боясь увидеть то, что ей в любом случае предстояло увидеть, Майка медленно моргнула и перевела взгляд с лошади на черного всадника.
Какое-то время всадник приглядывался к Аркану с любопытством, будто не знал, чего от него можно ожидать, а потом, словно птица, взмахнувшая крыльями, совершил гимнастический скачок, завис в воздухе буквально на пару секунд и, переместившись в пространстве, сел на корточки таким образом, чтобы заглянуть лабрадору в глаза.
– Нет, – прошептала рыжая, потому что всадник занес правую ладонь над мордой пса, левой уперся в бетон и, будто вторгаясь в энергетическое облако собачьей души, принялся считывать необходимую ему информацию. Тут наконец Аркан гавкнул. Негромко, но это помогло Косте очнуться, он поднял голову.
– Что происходит? – пробормотал он с большим трудом и предпринял безуспешную попытку пошевелиться. Всадник же, считав всю нужную ему информацию, понял, кому принадлежит пес, и с любопытством повернул капюшон в сторону сарая.
Майка умоляюще помотала головой. Нет, пожалуйста, только не это. В мире не осталось ни одного звука, даже запах океана, казалось, растворился – впрочем, как и остальные слои реальности рядом со всадником. С неба на поляну четырьмя глазами смотрели бледные, почти белые луны, подчеркивая черную пустоту под капюшоном, на месте которой должно было быть лицо.
А потом все изменилось, потому что лицо, которого не было, оказалось совсем рядом с ее собственным, и вдруг ей показалось – неужели только показалось? – что из-под капюшона на нее взглянул папа, и горе, которое она вынашивала, как кенгуру вынашивает кенгурят, наконец прорвалось наружу.
– Я больше так не могу, пап, я больше не могу тебя ждать, я все время жду, я ловлю себя на мысли, что даже когда я что-то делаю, я все время жду, я жду, что ты позвонишь, войдешь, напишешь, я жду, что это закончится, потому что это не может быть правдой, я жду и не хочу больше притворяться, что все хорошо, я жду и больше не могу скучать, я жду и больше не могу искать знаки, которых нет, да и зачем? Просто забери меня, тебе же ничего не стоит, ну, правда, я готова, просто забери меня, забери, пожалуйста…
Где-то совсем вдалеке, как будто из-за толстого стекла, раздались чьи-то сдавленные голоса. Майка с удивлением посмотрела на Костю, который каким-то чудом, видимо, совершив над собой титаническое усилие, пришел в себя и теперь бежал по поляне. У него было странное лицо; никогда она еще не видела, чтобы у Кости было такое лицо, а потом поняла, что смотрит на него как бы сверху и он удаляется от нее, оставаясь на земле, а звезды, наоборот, становятся все ближе и ближе. Ближе. Ее крепко держали, она спокойно взглянула за спину существа, которое уносило ее в небо, и увидела, что они сплелись с ним в одно целое – ни воронье, ни человеческое, а в нечто полуворонье-получеловеческое, – и выдохнула с облегчением. Две темные мощные руки кольцом обхватили ее тело и душу, и это объятие было почти нежным.
Все кончено?
Рядом с ней на мокрую траву с солнечной улыбкой прилег папа и подбросил в воздух желтый теннисный мяч. Все было кончено.
Майка протянула руку, чтобы перехватить желтый теннисный мяч, а потом и дотронуться до папиной руки, но что-то пошло не так, она зацепила край видения кончиками пальцев, и оно расплылось, как будто не вынесло чужеродного вмешательства. Нет, нет, нет, нет, я тут, па, я тут, я жду тебя, пожалуйста, не уходи, не уходи.
– Ш-ш-ш… – Черный всадник прижал ее голову к своему плечу, перевернулся прямо в воздухе, словно самолет, совершающий рискованный пилотаж, и перед Майкиными глазами мелькнули по́лы закручивающегося вокруг них двоих плаща, который защищал и всадника, и ее от пушистых веток. – Ш-ш-ш, Волчок, сейчас все закончится, я обещаю.
И через несколько секунд все закончилось. Что-то происходило со всадником. Казалось, они проходили через кольца огня, и его черный плащ сначала превратился в красный, в опаленный, в белый, потом снова в черный, на голове всадника мелькнула корона, а потом исчезла, ветер свистел в ушах, звезды кружились рядом.
Они обогнули несколько маленьких производственных вышек робозавода и плавно опустились на землю. Голова у Майки шла кругом, перед глазами мелькали точки света. Не выпуская ее из объятий, укутав ее в полы широкого плаща, черный всадник с вороньим клювом, – впрочем, это уже был совсем не он, – тихонько развернул ее лицом к поляне и показал в сторону старого здания, под чердачным окошком которого виднелся нарисованный крест.
Чердачное окошко горело неярким янтарным светом, за ним то появлялись, то исчезали чьи-то тени.
Она чувствовала за спиной волну тепла, которое исходило от его тела – оно убило прежний холод, не оставило холоду ни единого шанса. Пустыми, мутными глазами, словно через толстое стекло, Майка смотрела на протестантскую церковь робозавода, и ей было все равно. Она не знала, на кого злится больше: на маму, которая в этот раз даже не появилась в ее видении, на папу, который ей это позволил, или на них обоих, потому что они снова оставили ее одну. Легкий ветерок ласково дотронулся до ее разгоряченного лица, пошевелил волосы, ненадолго принес облегчение.
– Волчок, – прошептал всадник, положив подбородок ей на плечо, и дотронулся горячими губами до ее шеи, раскачиваясь и раскачивая ее, словно подчиняясь ритму мелодии, известной ему одному.
В этот раз папа подошел слишком близко, и ей казалось: еще чуть-чуть, еще совсем немного, и она окажется с ним рядом, но и в этот раз он, оказывается, только дразнил ее, чтобы снова оставить одну. Почему? За что такая жестокость?
И тут на время затаившаяся горячая злость, словно рвота, волной поднялась к горлу. И хотя где-то под толстыми слоями оцепенения Майка и понимала, что рядом с ней человек, которого она так хотела увидеть, а точнее, не-человек, которого она так хотела увидеть, которого искала и ждала, ей было важно только то, что папа с мамой снова бросили ее и, похоже, не планировали забирать ее отсюда, может быть, даже, никогда.
– Зачем они меня мучают? – спросила она, поворачиваясь к всаднику, и, увидев ее полные слез глаза, он и сам слегка изменился в лице. – Я что-то сделала? Скажи, я плохой человек, я плохая дочь? Я, наверное, заслужила. Если я что-то сделала, я могу исправиться, правда, мне просто нужна возможность попросить у них прощения…
– Это не они. – Он наклонил голову и мягко дотронулся до ее лица, прерывая этот поток самобичевания; шершавые пальцы в опояске из лейкопластыря и черных полосок тату прочертили на ее щеке горячий след, оставили на нежной коже уха живой ожог. – Это твоя память.
– Моя память?
– Да.
– Ты знаешь, как избавиться от памяти? – тихим шепотом проговорила она, опуская лицо в его ладонь, на внутренней стороне которой затерялось несколько мокрых травинок. На запястье блеснул черный иллюминатор. – Избавь?
В его серьезных, глубоких, как океан, глазах застыли золотистые крапинки, может быть, это был тот самый океан, который ее звал и который она слышала все это время.
– Давай ее сюда, – просто сказал он и дотронулся своим лбом до ее лба, – я заберу.
Боль стала настолько сильной, что мешала думать, дышать, разрывала сердце на части. Он был близко: его лицо, его запах, его руки, и губы, и тепло, которое исходило от него все это время, будто для того, чтобы укутать ее в нем, убаюкать, – и она приподнялась на цыпочки и поцеловала его, не задумываясь о том, что делает, зарываясь пальцами сначала в его волосы, а потом и под черную футболку, поближе к израненным теплым рукам, поближе к горячей коже, поближе к его сердцу, чтобы забрать себе эту лесную дикость, энергию, силу, стать другим человеком, стать им и, наконец, перестать быть собой.
Ей хотелось отдать ему столько же тепла, столько же доброты, сколько он отдавал ей, и когда он ответил на поцелуй, по-настоящему ответил, и их языки сплелись в первобытном танце, электрическая волна одновременно из жара и холода окатила ее с ног до головы, испугав своей силой, заставив ее отстраниться, но он не позволил ей отстраниться, потому что в нем дремал, а теперь проснулся тот же самый голод, и он начал пить из нее, так же, как она пила из него – память, жизнь, Космос, Бога и одну на двоих судьбу.