Прохоров размотал портянки и коснулся босыми ногами сухого сена – щекотно, колко, хорошо. Господи, как же хорошо-то! Вот так на сенокосе бывало: разуешься у речки после жаркого дня, после работы, ноги задубели, гудят – подойдешь к бережку и не купаться сразу бросаешься, а сядешь на травку и опустишь ноги в воду: остываешь. Благода-ать!
Ухают, озоруют, хохочут перед тобой мужики и холостые ребята в омуте, визжат и плещутся в сторонке бабы с девками, а ты сидишь и радуешься оттого, что в любой миг, вот прямо хоть сейчас можешь вскочить и сигануть с разбегу в эту веселую прохладную воду – чтобы превратиться в чистого, обновленного.
Хорошо это – быть дома и знать, что в любую минуту ты можешь сделать то, что тебе больше всего хочется.
Прохоров улыбнулся, пошевелил голыми пальцами ног и встал. Ничего, вешать нос еще рано. Мы на своей земле, и она так просто нас не выдаст.
Он вздохнул и пошел к колодцу мыть ноги.
IX
– А наша вера запрещает есть конину, – продолжал Прохоров прерванный разговор, чтобы не заснуть. – Сказка про это есть или былина, не знаю уж, как правильно назвать. О рождении Христа. Родился Иисус Христос будто бы в хлеве среди скотины, и пришлось ему полежать какое-то время в кормовых яслях. И вот подошла к яслям лошадь, стала есть сено, выдергивает его пучками из-под младенца, и нечаянно перевернула младенца вниз лицом, затрусила сеном. Младенец стал задыхаться, того и гляди, погибнет, но тут подошла свинья, разрыла то сено и перевернула младенца лицом кверху, спасла от смерти. Вот Бог-отец и проклял с тех пор лошадь, назвал поганой и обрек ее всю жизнь работать, а свинью отличил – гуляй без трудов, радуйся, нагуливай сдобное тело.
– Странно, – сказал Яков Абрамович раздумчиво. – Бог вроде бы отличил свинью, осчастливил, но если объективно, то жестоко наказал, разрешив есть ее мясо. Ведь все мы любим молодое мясо, оно качественней, и, следовательно, век свиньи резко укорачивается.
– Зато молодые всегда счастливые, Абрамыч. Погляди на людей: что ни моложе, то и веселее, радостней. И потом, свиньи ведь не работают, а лошадь весь век в хомуте и в хомуте. До старости. Охо-хо-хо-хо! И чего это он в ясли попал, сын божий?
– Зеваете? А вы поспите. У меня действительно бессонница, я подежурю, с вашего позволения.
– Ладно, часок-другой надо соснуть, а то глаза слипаются, никак не пересилю себя.
– Он не дома родился, Иисус Христос, – сказал Яков Абрамович. – В те дни, по Библии, кесарь Август повелел сделать перепись по всей земле, и вот люди пошли записываться, каждый в свой город. Пошли в Вифлеем и Иосиф с беременной Марией. Она была уже на последнем сроке и родила в Вифлееме. А места в гостинице им не нашлось, вот поэтому и лежал Христос первое время в яслях.
– А я думал, война была или смута какая. Тогда ведь тоже много воевали и зверствовали. Библию эту читать совестно, столько там разного зверства, даже младенцев резали. – Прохоров лег, не снимая ватника, рядом с Дрибасом, сунул босые ноги в сено. Сапоги с обернутыми вокруг голенищ волглыми портянками он оставил проветрить. – Ты за просекой гляди, Абрамыч. Она к селу выходит, а оттуда всего ждать можно. Я виселицу видел у церкви.
– Виселицу? Да, да, товарищ Дрибас говорил, что это для учителя, завтра будут казнить. Ужасно! Казнить человека, который нес людям свет разума, знаний. Не исключено, что эту казнь увидят и дети, его ученики, а не увидят, так непременно узнают о ней от взрослых. Самое ужасное, что мы тоже бездействуем. Знаем о казни и бездействуем. Мы никак не некем поверить в силу слова, хотя известно, что именно слово может и часто становилось самым сильным оружием. Ведь кто такой Гитлер? Прежде всего ловкий демагог. Только безудержной демагогией, обещаниями и наглостью он пробрался к власти, а мы выступим со словами правды и справедливости, и, я уверен, мы добьемся успеха у его же солдат и офицеров. Надо прежде всего развенчать их кумира, сбросить его с пьедестала. Вы сказали, просека выходит прямо к селу, товарищ Прохоров?..
Но Прохоров уже не слышал его. Он ничего не слышал и был самым счастливым, как в детстве, человеком. Он даже легкость испытывал такую же, беспечность и видел себя не взрослым, а мальчишкой, не считая это превращение чудом или сном – просто ему было легко и радостно бежать по сенокосному лугу, с узелком в руке.
Он бежал босиком, ноги слегка покалывало, в узелке был обед для отца, деда и матери, приготовленный бабушкой: вареные яйца. Почему-то одни только яйца, много белых крупных яиц и больше ничего, даже хлеба не было, даже соли. Забыла, что ли, бабушка?
А в другой руке он сжимал три монетки: две серебряных и одну медную. Бабушка велела отдать эти монетки деду. Маленький Прохоров боялся их потерять, сжимал руку крепко, и пальцы у него вспотели и онемели в кулаке. И рука, в которой был узелок, тоже устала.
Их сенокосная делянка примыкала к речке. У речки паслась большая черная лошадь, неизвестно чья. Завидев его, лошадь пошла навстречу, но он не знал ее и, остерегаясь, побежал берегом к шалашу, где сидели дед и отец с матерью.
Прохоров подбежал к деду, чтобы отдать ему монетки и остудить горячую потную руку, но сперва почему-то бросил под ноги узелок с яйцами. Узелок сам собой развязался, яйца покатились в разные стороны.
«Пусть они собирают», – сказал дед с улыбкой, и Прохоров, подавая ему монетки, увидел цыгана и Розу, которых принял за отца и мать. Оба они, Дрибас и Роза, сидели в обнимку и смеялись, глядя, как черная лошадь подбирает мягкими длинными губами яйца и, причмокивая, ест их, выплевывая скорлупу.
Маленький Прохоров тоже засмеялся, но не только потому, что увидел, как лошадь ест яйца и выплевывает скорлупу, а от удовольствия: руки его отдыхали, он сидел рядом с дедом и дед гладил его по голове, благодарил за монетки.
«Это сон, внучек, нехороший сон, – сказала ему бабушка. (Откуда она взялась, она же дома осталась?) – Остерегайся, милок. Лошадь – это ложь, что-то неправедное, злое; яйца – кто-то явится. С этой ложью и злобой».
«А монетки?» – спросил маленький Прохоров.
«Монетки, внучек, еще хуже. Мы ведь с дедушкой-то давно умерли, а дать что-нибудь покойнику – это к потере. Что-то возьмет у тебя дедушка к нам в могилу. Крови не видел?»
«Крови не видел, бабушка».
«Ну, слава богу. Значит, кровные твои родные пока в благополучии, об них не тревожься».
Потом Прохоров мельком увидел убитого командира батареи, который лежал у орудия, отгоняя зеленой веточкой от себя мух, и услышал мяуканье кошки. Он стал искать кошку, но так и не нашел, хотя мяукала она рядом.
Но это уж был сигнал из действительности: живая лесникова кошка, здешняя хозяйка, сидела безбоязненно у двери сарая, потому что дежурный Абрамыч ушел в село проводить контрпропаганду среди фашистов.
X
– Я буду говорить откровенно. Да, коммунисты ненавидят фашистов, да, их идеологии полярны, однако не коммунисты двинули свои армии на вас, не коммунисты руководствуются политикой захватов, не Сталин толкнул свою страну на путь агрессий...
Яков Абрамович торопливо шел и видел себя на широкой площади, перед ним застывшие шеренги фашистских солдат во главе с офицерами, рядом толпы советских крестьян, и все замерли, слушают его впитывают каждое слово истины, рожденной в муках большой тревоги за человечество.
Яков Абрамович объясняет вред лженаучной концепции Горбигера, человеконенавистническую суть расовой теории, истоки ненависти Гитлера к так называемым народам без родины – евреям и цыганам, которых фюрер обрек на истребление. Это же элементарно, эго доступно даже слабоорганизованному мозгу.
Разумеется, у немцев возникают вопросы о недостатке жизненного пространства и жизненной энергии, это вбивали им в головы много лет, и ответить не так-то просто. В конце концов, и захватническая война не прогулка, а жестокое, рискованное предприятие, сопряженное с большими потерями и лишениями для агрессора. Однако война, развязанная для перераспределения жизненной энергии, не добавляет ее, а уничтожает, наука и техника, обслуживающие войну, теряют смысл, а между тем только научный и технический прогресс способен изменить судьбу человечества к лучшему...
Выбрасывая перед собой то одну, то другую руку, Яков Абрамович почти бежал, приминая мокрыми лаптями росную траву – на просеке за ним оставался неровный темный след.
Он уже привык к пешему передвижению за последние две недели и сейчас не замечал усталости, несмотря на бессонную ночь. Его вела вперед благородная цель, он видел освобожденного от смертной казни сельского учителя-коммуниста, видел просветленные лица немецких офицеров, озаренные лучами подлинной истины, слышал радостные крики солдат, которые решили повернуть оружие против Гитлера, и за всем этим вставал вечный мир и реорганизованная на началах гуманизма и научно-технического прогресса жизнь человечества. Реорганизованная благодаря усилиям Якова Абрамовича Альпенштока.
Голова его горела, седые волосы влажными прядями облепили вспотевший лоб, ноги в мокрых лаптях дрожали от слабости, но Яков Абрамович этого не замечал. Он почти ничего уже не замечал постороннего, не имеющего прямого касательства к его задаче.
И лая собак он вроде бы не слышал, и на крики немецких солдат у околицы села не обратил особого внимания.
Когда его посадили в коляску мотоцикла и повезли к церковной площади в центре села, он воспринял это со спокойным удовлетворением, потому что именно на площади, перед всем народом и войсками собирался он открыть спасительную для всех истину.
А на площадь с новенькой сосновой виселицей посередине уже сгоняли народ, хотя было еще очень рано.
Мотоцикл остановился неподалеку от виселицы, унтер, переглянувшись с водителем, побежал докладывать стройному офицеру в пенсне, который распоряжался на площади.
Офицер выслушал унтера, коротко глянул на Якова Абрамовича и спросил, где был задержан этот старый жид в галстуке. Яков Абрамович понял их, он неплохо знал немецкий. Унтер ответил, что жида взяли у околицы села на дороге, ведущей в лес. Один из местных жителей сообщил им, что эта дорога ведет на лесной кордон, который сейчас заброшен, потому что лесник ушел вместе с Красной Армией. Офицер приказал проверить кордон, если он находится не очень далеко от села. Надо быть осторожней на оккупированной территории.