Яков Абрамович хотел сказать им, что кордон недалеко, километрах в шести, но хитренько засмеялся: пусть-ка фашисты сами доставят его спутников и Розу сюда – к этому времени Яков Абрамович своей речью повернет ход событий, и красноармеец Иван Прохоров вместе с отчаявшимся цыганом увидят, что может сделать их политрук, владеющий диалектическим методом познания действительности.
Возвратившийся унтер лихо запрыгнул на коляску позади арестованного, и мотоцикл рванулся к ближнему дому возле церкви. Из подвала дома в это время выходил в сопровождении автоматчика темноволосый парень, без шапки, босой, со связанными за спиной руками. Яков Абрамович догадался, что это учитель, и махнул ему из коляски рукой:
– Выше голову, коллега!
Учитель озадаченно поднял брови и, увидев старичка в пионерском галстуке, усмехнулся. Под глазами у него темнели синяки, пухлые губы были в запекшейся крови.
Мотоцикл остановился у крыльца.
– Скоро вы будете свободны! – крикнул Яков Абрамович в спину учителю и выпростал ногу из коляски.
Соскочивший унтер, глумливо улыбаясь и кланяясь, подбежал к нему и сделал рукой пригласительный жест:
– Biitte, Genosse Jude![1] – и, взяв Якова Абрамовича за шиворот, сбросил на землю.
Солдаты, стоявшие у крыльца, весело заржали.
Недолго им осталось быть скотами, уже сегодня они устыдятся своего неблаговидного поступка.
Яков Абрамович нащупал перед собой соскочившие очки, не вставая с четверенек, хотел надеть, но унтер вырвал их и спрятал в карман, а потом снял с него галстук и под общий смех солдат повязал на шею водителю. Яков Абрамович хотел заявить протест, но унтер уже впрыгнул в коляску, и мотоцикл, громко стреляя и дымя, укатил по улице в сторону леса. Солдаты тоже пошли на площадь, оставив Якова Абрамовича на попечение часового, стоящего у крыльца. Вероятно, в этом доме был штаб немецкой части или комендатура.
Яков Абрамович сел на нижнюю ступеньку, у ног часового, и стал ждать, незряче посматривая в сторону площади. Там еще некоторое время кричали солдаты и сгоняемые женщины, но потом все стихло, и донесся знакомый голос офицера, сопровождаемый гнусавым голосом переводчика. Яков Абрамович улавливал отдельные слова, но полностью речи расслышать не мог. Да он и не старался особенно, ибо ход событий, каким бы он до сих пор ни был, с прибытием Якова Абрамовича предопределен, и он сейчас работал над этим, он мысленно выверял будущую речь.
Голоса на площади смолкли, послышалась резкая команда офицера. Яков Абрамович догадался, что свершилось непоправимое, вскочил, но часовой грубым толчком бросил его обратно на ступеньку крыльца. Яков Абрамович хотел поправить очки, но их не было, он досадливо потер глаза и сел поудобнее. Что ж, пусть у фашизма одной жертвой будет больше, это только ускорит его поражение. Именно с упоминания этой свежей жертвы и надо начать свою речь. Сейчас же. Вот кто-то топает сюда, возможно, послали за ним.
И точно. Прибежал солдат с автоматом, крикнул часовому, что господин гауптман приказал доставить жида на площадь, и потащил Якова Абрамовича за рукав, приговаривая: «Schnell, schnell!»
Очутившись в окружении толпы перед виселицей, охраняемой солдатами, Яков Абрамович растерялся. Но судьба ему благоволила: он заметил только темный силуэт повешенного и не увидел ни обезображенного смертной гримасой лица его, ни босых вытянутых ног, ни качающейся рядом пустой петли, приготовленной уже для него самого.
– Товарищи фашисты! – обратился он по-немецки к офицеру и солдатам с автоматами. – Позвольте сказать вам...
– Ты еврей? – перебил его офицер.
– Да, я еврей, – сказал Яков Абрамович. – Я только хотел бы сказать...
– Повесим рядом, – сказал офицер. – Можешь говорить, это твое последнее слово.
– Вдумайтесь, поймите, остановите кровопролитие. Ваш великий народ забыл своих учителей, напомните ему, скажите, что все люди братья...
– Взять его! – приказал офицер. – Он коммунист, повесьте его рядом с русским братом.
Подскочили двое солдат с автоматами, схватили Якова Абрамовича под руки и, не обращая внимания на его протесты, потащили к виселице. «Вот так же когда-то обращались с Христом и с настоящими учеными, – подумал он, – а потом воздвигали им памятники».
Без очков он почти ничего не видел. Когда его поставили на табуретку рядом с повешенным и надели через голову веревочную петлю, он не различил перед собой ни одного человека – толпа была чем-то расплывшимся, серым, бесформенным. Он повернул голову в сторону леса, над которым взошло солнце, увидел его слепящий круг, но тут солдат выбил у него из-под ног табуретку, и яркий круг сразу стал воронкой от взрыва, которую Яков Абрамович видел у дороги и которая подала ему мысль о единой природе сил созидания и разрушения. В эту темную воронку он и полетел, не видя ее дна.
XI
Вся земля была большим цыганским табором, и в середине него, в самом центре, на высоком бугре стояла повозка Дрибаса, которого единодушно избрали вожаком этого мирового табора.
– Теперь только ты поведешь нас! – кричали со всех сторон внизу стоящие цыгане, русские, немцы, украинцы, евреи, негры, китайцы и другие разные народы. – Веди же, Дрибас, мы станем тебя слушаться!
Возле повозки была живая жена с обоими детьми, и все трое они плясали у его ног, прищелкивая пальцами.
Дрибас вдруг почувствовал себя легким-легким, отделился от земли и стал возноситься на небо. Все народы удивленно затихли, а сам Дрибас так обрадовался, что... проснулся и тревожно приподнялся на локте. А приподнявшись, увидел рядом спящую девушку.
Почти в то же время проснулся от шуршания сена Прохоров. Он спал на боку и, когда открыл глаза и удивился, что в сарае так ослепительно светло, тут же й увидел, как заспанный Дрибас, весь в сене, полулежит на локте и ошалело смотрит на спящую Розу.
Мягкость ли и теплота постели, крыша ли над головой, такая непривычная в последние недели, тому причиной, но спала Роза вольно, как дома, закинув руки за голову и разметав оголившиеся ноги. Платье на них задралось много выше колен, и Дрибас, едва увидел это обнаженное смуглое тело, такое ладное, тугое, с острыми под платьем холмиками грудей, подавился зевотой и не мог отвести завороженного взгляда.
Прохоров смущенно сел в своей постели и тронул спящую за локоть:
– Роза, Роза, вставай!
Роза, вздрогнув, сразу села, поспешно оправила платье, кофточку на груди и, потупившись, стала причесывать гребенкой взлохмаченные, в сене, волосы. Дрибас, вздохнув, отвернулся.
А Прохоров торопливо наматывал волглые от росы портянки, натягивал сапоги и виновато бормотал:
– Так проспать, так проспать... вот паразитство! Или уж мы умучились донельзя...
Взошло солнце, первые, самые бойкие его лучи просачивались сквозь деревья на поляну, на просеку, и там, где они проникали, росная серебряная трава зеркально вспыхивала, искрилась.
– И ведь до полуночи только решили, всего до полуночи, – терзался Прохоров, выглядывая осторожно из сарая. – И Абрамыч куда-то подевался. Ах ты, беда-то какая!
Прохоров обошел кругом сарай, сразу замочив росой сапоги, и увидел позади него обширное болото, которого вечером не разглядел. Значит, в случае опасности через пролом в стене выскакивать нельзя, надо подаваться через просеку. Слава богу, что такой необходимости пока нет. Надо быстрее сматываться отсюда.
Прохоров перебежал к избушке, осмотрел ее, обнаружив за сенцами обвалившуюся картофельную яму, поглядел, прислушиваясь, в окошко, потом зашел внутрь – Абрамыча в избушке не было. Вот еще наказанье на больную голову! Часового оставил, называется, дежурного, политрука! Ах ты, паразитство!..
Встревоженный Прохоров перебежал опять к сараю, у которого Роза громко звала отца: «Папа! Папочка, где ты?!»
– Чего орешь! Не в городе ведь, не у себя дома! – рассердился Прохоров. Но заметил в распахнутых ее глазах тревогу и смягчился: – Никуда не денется твой папочка, здесь где-то шляется, по своим личным делам.
А сам уже видел: от сарая к колодцу и дальше, через полянку, по просеке уходили утренние, уже не совсем свежие следы: примятая трава почти вся приподнялась, роса с нее была сбита не сейчас – прошло не меньше часа, если не больше, как протащились здесь лапти ученого политрука. Черти бы его подрали!
– Ушел? – спросил Дрибас, расчесывая пятерней бороду с приставшими к волосам сухими травинками. Он тоже заметил следы, но еще не понял, куда мог уйти старик и зачем.
А Прохоров вдруг вспомнил дурацкое бормотанье Абрамыча все про одно и то же: надо-де на фашистов настоящую пропаганду навести, повернуть их против Гитлера, и войне конец. Вот так-то думал, думал, поди, в одиночку, а к утру и надумал в село. Он и о виселице вчера как-то с раздумьем переспрашивал, вроде бы прикидывал уже что-то.
– Вы оставайтесь пока здесь, а я его поищу, – сказал Прохоров. Он надеялся, что рассеянный старик не выдержит прямого направления, свернет в одну из поперечных просек и по следу его можно будет обнаружить и догнать. Не такой уж он быстрый ходок, чтобы Прохоров не мог его настигнуть. – Я вблизи покружу, а вы сидите здесь, без нужды не маячьте снаружи.
– Я боюсь, я пойду с вами, – сказала Роза, умоляюще глядя на Прохорова.
– Нельзя, одному мне сподручней, быстрее. Где пойду, где побегу, и следы его со своими не спутаю, не затопчу. Ждите оба здесь. – Он проверил, в кармане ли граната, и, удостоверившись, что она на месте, предупредил цыгана: – Ты, Дрибас, ее не пугай, а то, знаешь... И следи за просекой.
– Не дитенок, – сказал Дрибас хмуро, без обычной своей улыбки.
Прохоров отметил эту хмурость в нем, подумал, что цыган близок к полному выздоровлению души, но все же прибавил:
– Я тут поблизости буду, я живо обернусь, так что ждите и не беспокойтесь.
– Возьмите меня с собой. Пожалуйста! – со слезами попросила Роза.
Прохоров не ответил, скорым шагом вышел на поляну к колодцу, и тут у него под ногами мелькнула кошка, перебежав ему дорогу. Прохоров досадливо плюнул ей вслед, перешел просеку и нырнул в лес. И сон нехороший видел, и кошка эта наперерез выскочила. Хоть возвращайся.