Каждый день в лесу кажется веселым праздником. Но это только кажется. С песнями птиц и шепотом листвы здесь ежедневно, ежечасно идет великая неутомимая работа. Глубоко под землю, в сырость и темноту ушли корни. Они прощупывают и обсасывают каждый колючек почвы, достают необходимые соли и воду, подают к стволу, а ствол гонит пищу к меткам и к вершине, формирует новые клетки, отпускает новые побеги и листья, а листья разворачиваются, дышат, растут, тянутся к солнцу.
С ростом дерева приходит забота о семенах, и вот клен выпускает крылатые семенные коробочки, отливает на солнце желуди дуб, развешивает зеленые гроздья тополь.
В заботах и делах незаметно пройдет лето. И вот уже курлычут в небе журавли, похолодали вечера, знобяще свежими стали утренние зори. А там повиснут над землей затяжные дожди, поржавеет непросыхающая листва на деревьях, разлетятся веселые птицы. И повторится прежняя картина. Но лес не будет жалеть растерянную листву. Зачем она ему, ржавая и мертвая? Размечи ее ветер, расстели под ноги, не жалей. Придет другая весна, вырастет новая листва, зеленая и свежая, под дождем. И, обнаженный, продрогший, будет терпеливо ждать, глядя на сосну, и неприютно станет в нем, и в голых прутьях засвистит студеный северный ветер.
Покачивая хвойной вершиной, пожалеет сосна голые деревья и будет зеленеть изо всех сил: пусть лес глядит и верит в будущую весну.
И деревья будут глядеть и всю долгую зиму будут удивляться, что она, голая и прямая, как палка, все еще зеленеет своей далекой вершиной.
Они не подозревают, как трудно быть вечнозеленой, сохраняя в то же время способность к долголетней жизни. Весной и летом, когда весь лес облачается в новый наряд, она не сбрасывает зимнюю хвою, чтобы вырастить новую, а экономно и бережно роняет только старые, ослабевшие хвоинки, заменяя их молодыми. И все лето она будет стремиться вверх, к солнцу, и в этом неудержимом стремлении будет сбрасывать нижние ветки.
За свою долгую, двухвековую жизнь сосна достигла исполинского роста и большой толщины, но почти не сохранила ветвей; только у самой вершины остались несколько лап да и те с редкой хвоей. Подталкиваемые стволом, они напряженно тянутся вверх, всматриваются в далекую солнечную голубизну и грустно шумят под верховым ветром. Небо еще далеко, а она уже стареет. Одеревенели гибкие когда-то корни, слабее стал приток воды и пищи, медленнее подымаются по стволу жизненные соки.
А прежде, в годы молодости казалось достижимым и солнце, и вечное небо. Стоило только расти быстрей, не жалеть сил, и тогда небо будет твое, можешь даже потрогать его ветками. Ах как хотелось его потрогать!
Славное, счастливое было время. Тогда рядом с ней росло еще несколько сосен, которых давно уже нет. Они росли весело, наперегонки, хотя и было нелегко в те далекие лихие годы. Сколько опасностей подстерегало их, неокрепших, сколько трудностей встретили они, выбираясь из чащобы чернолесья на свет, сколько мук перетерпели, чтобы только выжить!
Еще в детстве, когда они едва были по пояс соседнему кряжистому дубу, на молодые деревца напал беспощадный лесной вредитель – большой сосновый слоник. Личинок его они особенно не боялись, страшны были жуки слоника. Они выгрызают кору на стволах, которые, если вовремя не окольцевать, начинают исходить живицей, чахнуть, отставать в росте, и наконец деревья гибнут. Было обидно умирать от этих ползучих ничтожеств, но все же несколько молодых сосенок посохли. Оставшиеся деревья спас лесник.
Следующей зимой счастливые деревца сильно повредили лоси. Они любят мягкие молодые побеги, особенно зимой, когда нет никакого другого корма. Одну маленькую сосенку они обглодали начисто, а другие, потверже корой, повредили, и если бы не уход лесника, сосенки зачахли бы.
Позже, лет через пять, она и ближние две сосенки почувствовали угнетение оттого, что оказались под тенью старого дуба. Он был разлапистый, с густой, плотной кроной, и его тенистая опека чуть не погубила их.
Сосна неприхотлива к почве, может вынести самую жестокую засуху, но она не терпит тени. Липа, та может расти и сто и двести лет под пологом сосны, ели и даже дуба. Есть тепло, и ладно. А сосне подавай свет, подавай солнце, да не маленькое, не сквозь чужие ветви процеженное.
Дуб же навесился тогда над ними темным шатром, прикрывал от зноя и ветра, но его отеческое покровительство было тягостным, нестерпимым. И стали они слабеть, бледнеть, скуежились, как в крещенскую стужу. И тут их опять выручили люди. Они свалили дуб, обрубили и сожгли сучья, а ствол увезли куда-то.
Просторно, весело, светло стало сосенкам. Над ними впервые открылся лоскут неба, не затененный ни одной веткой. И был этот лоскут таким голубым, таким ярким и прозрачным, что им захотелось подняться и потрогать его ветками. Это желание стало заветной мечтой и крепло от года к году.
Они росли с радостной стремительностью, пока не почувствовали, что им стало тесно. Они были рядом, корни их переплетались, стало не хватать пищи. Наша сосна успела подняться выше и стала давить другие. Она совсем не хотела заслонять подруг, ей было скучно одной в выси, но они, не сумевшие подняться вровень с ней, слабели в ее тени. Она не хотела их гибели, но молодые корни брали все соки вокруг, всасывали и гнали их по стволу к вершине, которая взметнулась над подругами и заслонила солнце.
Сосны-недомерки мучительно переносили это покровительство, сбрасывали нижние ветви, чтобы быстрей вырваться на волю, но года через два выдохлись, ослабели. Тонкие, почти лишенные ветвей, они стояли, как подпорки, возле подруги и видели солнце лишь сквозь густую сетку ее ветвей. И это солнце было мягче, ласковей для них, слабеющих, и они медленно, без мук умирали.
Через несколько лет мужики срубили хилые деревья, вытащили их тела на просеку и увезли на лошади куда-то.
И вот сосна осталась одна среди чернолесья. У ней было много пищи, над ней голубело заветное небо и сияло солнце, она быстро пошла в рост и на двадцатом году перегнала взрослые клены. К тому времени она стала цвести.
Пора цветения была самой лучшей в ее жизни, самой счастливой, хотя цвела она сдержанно, почти незаметно. Ее соседи, тополь и береза, даже не предполагали, что она, всегда колючая и строгая, способна на такое веселое легкомыслие. Да и цветов-то вроде у нее не было. Это же не липа, от которой за версту несет медовым запахом и сама она в пору цветения размякнет вся, выпустит из-под листьев бисеринки цвета и стоит млеет, а по цветам ее ползают мохнатые шмели да пчелы.
Сосна и эту счастливую пору встречает одна. В конце мая – начале июня, когда установятся солнечные, погожие дни, почувствует она, глядя на буйно зеленеющие деревья, смутную тревогу, выкинет яркие свечки новых побегов и стоит не шелохнется, полная тайной радости. А среди посветлевших от напряжения хвоинок уже развернулась семенная почка, уже цвет есть, никем не замеченный, и лепестки, и пыльца – все, как у других деревьев. И сядет в ту пору на ветку тяжелый глухарь, тряхнет ее, и полетит легким облачком золотистая пыльца. Цветет сосна!
Шишки у нее появятся только через год после цветения, она бережно продержит их все лето и всю осень и не сбросит даже в ноябре, когда они созреют. Не то что другие деревья, которые в два месяца родят свои семена и беззаботно сбросят их на землю – авось прорастут. Целый год нянчится сосна со своими шишками, и только зимой, в феврале – марте, они станут опадать и их унесет куда-то хозяйственный бородач – лесник.
Сейчас, может, где-то стоят такие же сосны из ее семян, глядят на полураздетые лиственные леса и мечтают, как она, о вечном небе.
К сорока годам сосна вытянулась почти вровень с ближними высокими деревьями, но ей хотелось подняться еще выше и поглядеть, что находится за ними.
Зимы сменялись веснами, быстро пролетала летняя пора, косяки журавлей с тревожными криками тянули с севера осень. И снова наступала зима. Проходил год за годом, а она стояла на одном месте, глядела на одни и те же деревья, слушала одни и те же песни и жалобы. Однообразно, утомительно, скучно.
Но вот наконец поднялась она выше столетних берез, заглянула через них и удивилась: земля была необъятно велика и жил на ней не только лес. За лесом желтели поля с крестцами снопов, за полями дымилась река с парусными суденышками на ней, за рекой темнел такой же лес, а дальше, за ним, похожие на облака, вставали голубоватые Жигули. Широкой, светлой, просторной была земля. И вот тогда ей захотелось вырваться на волю, встать под солнцем и глядеть во все стороны, пока она не увидит все. А потом – перебраться через реку и лес, дойти до Жигулей и посмотреть, что находится за ними и дальше, за самой крайней дрожащей чертой, где земля смыкается с небом. Это желание надолго бы захватило ее, если бы не один случай.
В полуверсте отсюда, за опушкой леса, росла у дороги одинокая сосна. Когда-то, вероятно, в детстве она выбежала из леса и остановилась на зеленой луговине. Вокруг нее было много света, ей никто не мешал, и она росла на приволье, весело поглядывая на покинутый лес.
Она не тянулась ввысь, а пошла в толщину, в сучья, стала приземистой, нахохлившейся и совсем не думала о небе. Ей и так было хорошо. Зимой она одна зеленела среди снегов и не слышала треска раздетого леса, замерзающего без листвы, по веснам к ней прилетали чибисы и с плачем просились в прошлогодние гнезда, а солнечным летом любили здесь играть ребятишки. Они собирали на поляне вокруг клубнику, разглядывали в гнездах пискливых птенцов, лазали по ее корявому стволу, легко добираясь до вершины. Довольная и счастливая, она стояла под солнцем, раскинув толстые ветви, и млела и нежилась, истекая янтарной смолой.
Но прожила она недолго. В одну из осенних ночей ее вырвало с корнем, хотя была она приземистой и крепкой. Впрочем, многие деревья тогда в несколько часов стали буреломом.
Жуткой, нескончаемой запомнилась эта ночь. Тяжелые, низкие тучи еще с утра заволокли небо, а к вечеру поднялся сильный ветер. Он то налетал вихрем и срывал мокрую листву с деревьев, охапками взвивая ее к небу, то наваливался темной сырой массой и прижимал все высокое к земле. Позже ветер усилился и всю долгую черную ночь ошалело ревел над вздрагивающей землей. Растревоженный лес гудел басовито, серьезно. Иногда его гул разрывался треском падающего дерева, и был этот треск как отчаянный крик о помощи, и жутко слышался он во тьме сырой непроглядной ночи.