Солнце поднималось вместе с шумом, будто регулировало саундтрек города: птиц унесли, хозяева ушли на работу, а звон колокольчиков заглушила атональная какофония дорог – гудки машин, грохот грузовиков, велосипедные звонки, визжащее сопрано дрелей поверх стаккато перфораторов и парящее над всем соло полицейской сирены.
Вместе с шумом повышалась и плотность населения. К тому времени, как я возвращалась в гостиницу на завтрак, толпа была уже на месте в полном составе. Лужи испарились, а съемочная группа спешно упаковывала ночной декаданс по клетчатым баулам. У стилистки сзади на футболке было вышито «Искусство – это либо плагиат, либо революция», а у фотографа на дождевике – «Мне уже все равно».
Каждый раз выходя из гостиницы и возвращаясь в нее, я проходила мимо огромной светодиодной богини Гуччи на фасаде шоппинг-молла. Она смеялась и купалась в золотом бассейне, осыпаемая лепестками небесных вишен. По вечерам на тротуаре под ней стоял старый китаец, естественно, с тачкой и продавал вонючий тофу – местное лакомство, источавшее такой невыносимый смрад, что я всякий раз переходила на другую сторону улицы. В этом был весь Шанхай. В городе будто работала машина времени, которая постоянно глючила между двумя режимами – прошлое и будущее. Вход в Эппл-центр охраняли каменные псы Фу, а лишь в сотне метров от неонового олимпа начинался потусторонний мир старого города: дряхлые двухэтажные дома, клубки проводов и старики, занятые традиционным времяпрепровождением шанхайцев их поколения – сидеть в пижаме на раскладном стуле и наблюдать, как мир проходит мимо.
В старом городе иностранец бросается в глаза, как тарантул на ангельском пирожном, и уже через пять минут я чувствовала себя представителем международного сообщества путешественников-вуайеристов – вздорных, поверхностных людей, которые по каким-то фривольным причинам вторгаются в рутинный уклад местной жизни своим праздно-любопытным носом.
Заглядывать во дворы было рискованно, потому что, может статься, это и не двор вовсе, а общественный душ, и там все голые. А может, там клуб: все набились в духоту, курят, машут руками и играют в маджонг, китайские шахматы или карты. А может, там дверь с охранным амулетом и одним кроссовком на гвозде посередине – стучите, мол, тапкой. А может, парт-ячейка, и там все тоже курят и машут руками, но про коммунизм. Или таки двор, где старики курят и машут руками вокруг боя сверчков. Люди бьются об заклад, а боевые цикады – насмерть.
Сверчки продаются тут же, в маленьких плетеных тюрьмах размером с детский кулак, и при приближении человека пронзительно орут из-за соломенной решетки, как пленные рабы-гладиаторы. А еще, возможно, там спят. В домах-клетушках душно, люди выносят кровати прямо на улицу и отключаются в измученных позах, с запрокинутыми головами, придушенные жарой и хаосом.
Согласно одному из китайских мифов, чтобы мир материализовался, бог хаоса Хуньдунь должен был умереть. И было это так. Хуньдунь жил посереди Нигде и представлял из себя шестиногую и двукрылую тушу без головы. По бокам Нигде обитали два богодракона. Они приходили к Хуньдуню в гости и очень его любили. Хаос умел хорошо танцевать, поил друзей чаем, в общем, был мил. В благодарность за гостеприимство драконы решили подарить ему лицо – просверлить в нем семь отверстий, чтобы он мог дышать, видеть, есть, слышать и обонять. Они проделывали по дырке в хаосе ежедневно, и на седьмой день Хуньдунь умер.
Этот миф используется для иллюстрации двух противоположных назиданий. Первое – о губительности благих намерений, а второе – о невозможности развития без насильственного вмешательства со стороны.
Но очевидно Хуньдунь не умер. Он просто переехал в старый город в Шанхае. И живет там, как гений трэш-арта, нагромождая швабру на будду, бодхисаттву на мопед, белье на каменных псов Фу – и производит из своего нутра тысячи велотачек.
Тачки расползаются по городу, как миньоны хаоса, издеваются над гуччи и луи виттоном, окуривая их вонючим тофу, а по ночам возвращаются обратно в старый город, нагруженные, чтобы скормить Хунь-дуню собранный за день хлам.
Единственная причина, по которой хаос еще не заполонил мир, – это стражи. Во всех странах, во всех городах, старых и новых, они сидят в одинаковых позах, на одинаковых скамейках, с одинаковыми палками, прическами и выражениями лиц – стерегут хаос. Следят за порядком: чтобы белье было чистым, дети – вымытыми в тазах, девицы – прилично одетыми, мужики не орали пьяными, сверчки не разбежались, а охранные амулеты не выгорели на солнце. Бабки на лавочке, вездесущие стражи, бдят на своих боевых постах, чтобы хаос снова не накрыл собою землю.
– Ты такая европейка! – злилась Шанхайская Принцесса на мой восторг от старого города, вышагивая по крыше с сигаретой.
– Что? Почему? Я же… Слушай, ты произносишь «европейка» как «ты меня ужасно раздражаешь!»
– Ну потому что ты!.. такая европейка! У вас нездоровая одержимость культурным шоком. Хибары, нищета, грязь, общественные туалеты… О боже, в ста метрах от понатыканных небоскребов нет водопровода, вы только представьте! Эти дикари харкают себе прямо под ноги, а дети какают на асфальт у витрины «Коко Шанель», потому что вы видели эти очаровательные китайские ползунки с разрезом на попе?! – Принцесса с такой экспрессией изображала шокированных европейцев, что сигарета в ее руке выписывала огненные иероглифы гнева на фоне ночного неба. – О змеях и прочих ужасах китайской кухни я вообще молчу! Европейцы – скверные воры. Они приезжают сюда вот как ты! Не зная ничего! Перед ними несметные сокровища – тысячелетние традиции, затейливая многоэтажная культура, три спутанные между собой религии… Да в одном резном шарике из слоновой кости – истории на пять томов, но не-е-е-е-ет: все, что они увозят отсюда – это потрясающее знание о том, что китайцы едят собак и водят детей на поводках! Еще какой-нибудь рассказ из желтой прессы всенепременно в придачу – про повара, которого ужалила мертвая змеиная голова спустя полчаса после того, как он ее отрубил. Повара не спасли, змею сварили в суп! К супу подавали собачьи пенисы. Ничто так не возбуждает западного человека, как очередной рассказ путешественника о собачьих пенисах из серии «их нравы»…
Я виновато молчала, мысленно отмечая, обо что из перечисленного я уже исправно шокировалась, а обо что еще только предстоит, потому что Принцесса попала в точку – я была «такая европейка!»
– У меня для тебя подарок! – с тем же возмущением сказала Принцесса, выудила из-за стула пакет и хлопнула на стол книжку. Бокалы тихо звякнули.
Книжка называлась «Китайские вещи» и была сборником фотографий, собственно, китайских вещей с небольшим описанием: что это, зачем оно и как так вышло, что оно такое странное. Я развернула книгу к тусклому свету свечи на столе и раскрыла наугад. Разворот назывался «Красные Трусы». На фото был мужчина в красных труселях крупным планом от пупа до бедер. На трусах красовался золотой иероглиф. Текст начинался так: «Китайский лунный календарь включает в себя двенадцать земных ветвей и двенадцать небесных стеблей…»
Люди с «тысячелетними традициями и многоэтажной культурой» таки знали толк в интриге. Хочешь-не хочешь, а прочтешь – любопытно же, как эти стебли приведут к красным труселям.
– Спасибо тебе.
…
– Ты права насчет европейцев. Прости.
– Да при чем здесь?.. – бросила Принцесса. – Все понятно, я сама такая. Посмотрела я твоего Микеланджело. Наверное, ты так смотришь на образцы каллиграфии – как баран! Видела у тебя в студии, что за туристическую фигню ты прикупила… У меня такое же с твоим Ренессансом. Ну, много дебелых голых людей, какой-то… парад просто дебелых голых людей. Непонятная, инородная красота. И каллиграфия, и голые люди раскрывают свой смысл только знающему. Чужими сокровищами нельзя завладеть, только понять. А как понять? Нужно разбираться, тратить годы, продираться через дикие дебри чужих культурных кодов и вообще… стать китайцем. Ну или европейцем. Собачьи пенисы куда как проще, что ж я, не понимаю, что ли?
– Сто процентов. А скажи, вы же тоже шокируетесь о нас?
– Конечно.
– Расскажи мне про это.
– Сейчас ты – гость на моей земле, и я наблюдаю твой натуральный шок, ужас и восторг. Вот приеду к тебе в Израиль – тогда и восхищусь, как дико вы все там живете.
Ладно.
Неподалеку от гостиницы была школа. Напротив школы – ремонт обуви и мобильных телефонов (вместе, да) и массажный салон, где на входе также продавались сверчки в плетеных темницах. В районе трех часов перед школой начинали толпиться родители – встречали пионеров. Я любила смотреть, как пионеры высыпались из школьных ворот, а родители расхватывали их, рассовывали по тачкам и развозили в разные стороны, словно в мультике.
Как-то мы возвращались с Шанхайской Принцессой из конфуцианского храма в послеполуденную жару. Школьные занятия как раз закончились и всюду сновали пионеры. В горячих волнах над плавящимся асфальтом они двоились и множились, как оборотни.
– Скажи, а ты тоже была пионером? – спросила я Принцессу.
– Кем?
– Ну вот дети в красных галстуках. У нас они назывались пионерами. Я была.
– А, ну да. Просто так положено в школе – носить красный галстук. В младших классах – зеленый, но это только в Шанхае.
– У нас в младших классах были значки в форме звезды с Лениным посередине. Это октябрята. Подготовка к пионерам. А потом комсомол и партия.
– Ну да, у нас тоже потом партия. Но я не вступала.
– А что вы делали пионерами в школе?
– В смысле?
– Ну, мы вот собирали макулатуру и металлолом, помогали старушкам перейти улицу или нести сумки, пели песни про Ленина и апрель, читали стихи про партию и родину, убирали мусор и сажали деревья на субботниках, ездили на урожай огурцов, кричали на линейках «будь готов!» – «всегда готов!»…
– Мы просто носили красные галстуки.