Несомненно, лабиринт для хомячка был произведением искусства, как и свитер из любовной переписки и все остальные необычайные предметы в этой студии. Но я не понимала, как эти вещи связаны между собой, кроме, разве что, изысканности каприза, толкавшего Принцессу на создание этих причуд.
Забавно, что она точно так же не понимала, по какому принципу я рисую то, что рисую.
– Ну все-таки, – не унималась Принцесса перед стеной в моей студии, – я не догоняю, что здесь такого? Как ты вообще все это замечаешь? Я этих львов у входов в здания в упор не вижу! Мне все это кажется ужасно обыкновенным. Нет, нарисовано очень круто. Но в самих же сценах не происходит ничего особенного… С чего ты их так облюбовала?
– Ты живешь здесь. Вот послушай, – я открыла перед ней свой блокнот с израильскими зарисовками. – Если на иерусалимском рынке встать на верхней ступени одной из улиц, откуда, как из рога изобилия, высыпаются толпы на маленькую площадь, то увидишь, как в море черных голов алым полыхает ящик с клубникой, а над ним зазывно машет руками и горлопанит басом молодой араб, здоровый, как шкаф, и красивый, как бог. Слов не разобрать, но очевидно – человек торгует с восточной страстью ассасина: «Клубника сегодня, потому что завтра все умрут!»
– Красиво!
– Да. Но для всей этой толпы на площади не происходит ничего особенного. А оно и не происходит! Но что плохого в изображении, влюбленном в такой момент? Люди разговаривают о праздном. Женщина едет с ребенком в велосипедной корзине, свежая рыба в пакете подвешена на руль и еще дергается. Человек поет караоке в розовой будке на станции метро после работы. Это то, о чем должны быть новости. Breaking news: «Во всех уголках планеты жизнь продолжается!» – вечная, удивительная новость. Мне кажется бессмысленным бомбить мир изображениями кровавых ужасов, безумия, травм, смерти, расчлененки и страдания. Этим заняты новости. Искусство не может соревноваться с новостями по части отвращения, бед и зла. Оно проиграет, даже в качестве медийного терроризма. Настоящим радикализмом в наши дни были бы изображения красоты обыкновенной жизни, преподносящие ее как фурор и сенсацию, которой она и является вот уже тысячи лет. В этот самый миг старики выгуливают птиц в шанхайском парке. В Венеции пацаны гоняют мяч во дворе бывшего монастыря, и колокольный звон невпопад отсчитывает им голы. На берлинской площади студенты воскуривают в косяках силу своей дурной, бесконечной молодости в небеса, где из нее рождаются новые звезды, а граффити смотрят на них со старых стен, как инопланетные иконы. Индийский фермер рисует корове на заду хищные глаза, чтобы уберечь ее от тигров. А на одном китайском острове храмовый хранитель… ну ты поняла. Для всех этих людей не происходит ничего особенного. Но это и есть новости! Повседневная жизнь – потрясающая новость. Глянь из окна. То, что ты видишь, – поразительная новость для большинства людей на планете.
– Звучит как манифест. Ты все это запиши. Это и будет твоим художественным высказыванием, – Принцесса воздела руки, будто произнося заклинание, чтобы вызвать мое художественное высказывание, как духа, из небытия. – Вечные Новости!
– Вечные новости, – повторила я, – как вариант… Ну, допустим. А ты? Какое у тебя художественное высказывание?
– О, я без понятия.
До меня постепенно начинало доходить, что мы были не просто людьми внутри очень разных шаров, которым чудом посчастливилось сдружиться, – мы по-разному мыслили и у нас были противоположные способы проживать жизнь.
– Ты собираешься запустить это в производство? – спрашивала я, напяливая свитер из любви.
– Не знаю.
– Ну что-то же ты планировала, когда его делала?
– Не знаю. Я просто его сделала.
Она все делала «просто». Мне же всенепременно нужен был план, ясная цель и гарантии, что одно приведет к другому. При этом я хотела, что твой хомячок, по дороге из лабиринта выиграть джекпот, съесть морковку и вообще отлично провести время. Принцесса же ничего не хотела. Она «просто» делала вещи, не задумываясь о целях и результатах. Этот подход распространялся на все – от тоскующего дивана до жизни.
– Что ты будешь делать после резиденции? – как-то спросила я.
– Не знаю. Эта резиденция подвернулась очень кстати, потому что я больше не могла платить за квартиру.
– А что потом? Вернешься на работу в «Эппл»?
– Не знаю. У меня еще три месяца, что-нибудь придет. Я не волнуюсь.
Она не волнуется. Она ни о чем не волнуется. Она не волнуется о проекте – «что-нибудь придумается», не волнуется о финальной выставке – «что-то подвернется», не волнуется о деньгах и о работе – «как-то оно будет».
Ей было чуждо все, присущее мне, – целеполагание, контроль, деятельность. Ее стихиями были созерцание, расслабленность и праздность. Если меня неизвестность страшила, то Принцесса ценила жизнь за силу ее перемен. Она ни с чем не боролась, ничему не противилась и «просто» следовала обстоятельствам, как вода. По вопросам жизни и смерти она сохраняла императорское спокойствие, зато ее да волновало, как устроить хомячку в лабиринте Диснейленд!
Больше всего меня в ней очаровывала эта страстная увлеченность праздным и несущественным. Она была полна жизни и жгучего любопытства. Могла изводить недели на бессмысленную для меня дребедень. В ней не было спешки, не было напряжения. Ее не мучили амбиции. Словом, она не утратила способности жить «просто так». Я же следовала нелепой догме, что жить нужно зачем-то. Что во всем всенепременно должны быть смысл, стремленье и тернистый путь.
Однажды я даже застала ее за каллиграфией. Она прицепила кисть к длинной палке от швабры и стоя выводила иероглифы на устланном рисовой бумагой полу.
– Что ты делаешь?
– Хочу попробовать, а что если на палке?!
– Зачем?
– Не знаю. Просто…
Неуемное любопытство к бесцельному.
– Даоска, – завидовала я.
Из-за рисования и долгих зависаний на Принцессином диване мои вылазки в город сделались совсем редкими: шнурки, пельменная, максимум – улица вожделения, если стерлись кисти или закончилась тушь.
В один из таких дней, возвращаясь с новым уловом кистей, я обнаружила дверь своей студии открытой, а у двери – несколько тележек с моющими средствами, полотенцами и прочим гостиничным добром. Случилось что? Может, потоп или опять что-то с проводкой? На прошлой неделе вырубался свет…
Я заглянула внутрь. В студии происходило нечто вроде симпозиума уборщиц. Было немного похоже на парт-ячейки в старом городе: Разрушительница Инсталляций стояла у стены, как докладчик, и водила руками по воздуху около рисунков, будто гладила невидимых зверей сложных форм. Остальные слушали, кивали и издавали одобрительные гласные. Заметив меня, они заулыбались, расхватали свои тележки и упорхнули, словно вспугнутые мотыльки.
Много уборщиц. Совсем все плохо.
9Муж героический и возвышенный
– Собирайся, мы идем на обед со Стивом, помнишь? – Шанхайская Принцесса стояла у меня на пороге.
– Я – некрасивая подруга, неизбежное зло. Помню.
Я не помнила и не хотела никуда идти, но деваться было некуда: Стив не унимался, а Принцесса была настроена на волну «покончим с этим!»
– Отлично! Мы идем есть морепродукты. Ты любишь морепродукты?
– Нет.
– Ну разумеется… Но мы все равно туда идем! Я специально выбрала людное, неромантичное место, где все мы через пять минут будем выглядеть, как чучела.
– Почему?
– Увидишь.
Мы спустились в холл к зеркальной икебане. Нарядный и причесанный Стив был уже там. Сначала он увидел Принцессу, а потом – меня, и его волшебная улыбка… нет, не погасла, но будто превратилась в посмертную маску самой себя.
– Ну что? Пошли поедим? – сказала Принцесса с пионерским задором и, не притормаживая у икебаны, выпорхнула через дверь-вертушку прямо в плотное тело толпы.
Она так быстро лавировала в толчее, что я едва за ней поспевала, а Стив так и вовсе плелся, понуро натыкаясь на людей, как человек, понесший большую жизненную утрату. Со мной он не разговаривал, как с подлым предателем, каковым я и была.
Принцесса плутала в бетонных спагетти, как следопыт, пока не привела нас в типичную шанхайскую забегаловку «для своих»: ветхое одноэтажное здание, неприметный вход без фонариков, никаких мегафонов.
Внутри было тесно. Несколько сдвинутых для экономии места столов были заняты, остальные посетители ели у стен стоя. Тут же была кухня, где повар колдовал над мохнатыми крабами, раками и прочими членистоногими. Надо всем этим стоял чад, пар и ор застольных бесед.
Повар поднял голову на звук входного колокольчика и шумно приветствовал Принцессу как старую знакомую. Они стали орать дружескую беседу через зал, но было слишком шумно, и Принцесса протиснулась к кухне, казалось, прямо по головам. Мы со Стивом остались у дверей и тревожно смотрели ей в спину, как собаки, которых хозяин привязал у входа в супермаркет.
– Послушай… у нее есть парень, – утешала я Стива.
Стив не утешился.
– Она даже связала свитер…
«Раков будете?!! – проорала в этот момент через зал Принцесса. – Самый сезон! Хозяин сказал брать раков!!! Так что?! Раков?!!»
Мы со Стивом испуганно кивнули, и Принцесса развернулась обратно к повару, он же – хозяин. Из двери в глубине зала, за которой мелькнула жилая комната, вынырнула хозяйка и чуть ли не тряпкой разогнала козырный столик у окна. Потом как бы сгребла меня со Стивом и расторопно втолкала нас за столик, выкрикивая то ли команды, то ли возгласы радушия.
– Неловко как-то… – сказала я.
– Это потому что мы иностранцы, – сказал Стив. – Хозяйка хочет, чтобы все в окно видели, что у них обедают белые.
– Стыд какой! Что ты такое говоришь?!
– Чтоб ты знала, – мстительно произнес Стив, – у них тут есть целая система трудоустройства, называется White Monkey. Единственная необходимая для работы квалификация – быть белой мартышкой. Просто ошиваться в дорогом клубе, спортзале или офисе – типа, смотрите, у нас тут иностранцы, а не абы какая забегаловка…