Я села и закурила у одного из кораблей, дочитывая справку о Мандзони. Она заканчивалась на оптимистичной ноте: после смерти художника от инфаркта его Дерьмо сильно подорожало. Ему было всего двадцать девять. Банки расползлись по музеям и коллекциям мира и продавались на аукционах по таким феноменальным ценам, что отец Мандзони, поди, в гробу вращался, как в стиралке.
Эти алхимические банки послужили окончательным доказательством того, что люди больше не покупают искусство. Они покупают художников, их имена и кусочки их прихотливых личностей. Более того, именно покупка банки с дерьмом за баснословные деньги и дает ей статус искусства, а покупателю – сопричастность к нему. Как там было у «фосфенов» из музея невидимого искусства? Деньги банальны, пока не потрачены с болью.
В тексте была удивительно нежная приписка:
Отчасти «Дерьмо художника» обрело столь широкую известность из-за томительной неизвестности, действительно ли банки содержат экскременты Мандзони? В период, когда репутация (имеется в виду смерть) художника подняла рыночную ценность его работ, эта неуверенность ощущалась особенно остро. Таинственное содержимое банок горячо обсуждается по сей день, поскольку вскрытие произведения искусства разрушило бы его ценность.
Ну да. «Фантазировать важнее, чем знать», как выразился мистер Ын. Невероятно. Сохранившийся от старой культуры пиетет к произведению искусства не позволяет коллекционерам и музеям просто взять и открыть банку. Интрига прямо…
Тот факт, что человечество способно задаваться подобными вопросами, не потеряв серьезного лица, привел меня в восторг. Возможно, всеми своими достижениями люди обязаны именно этой способности с одинаковой страстью задаваться вопросами: «Дружественна ли к нам вселенная?», «Сколько ангелов уместится на кончике иглы?», «Как распознать геном?», а также… также – «Есть ли в банке дерьмо?»
Я провела остаток дня у Философского Камня. Перед беседой с ним всегда следовало принять хоть немного совриска, вместо галлюциногенов, и я надеялась, что несчастного шарика хватит. Однако сочащиеся из него молекулы любви, которыми я надышалась, оказались, видимо, особо забористыми, потому что на сей раз Камень мне все подробно объяснил.
Начал он так: Искусство – по-прежнему о том, чего не видно.
Вот поэтому с Камнем было интереснее, чем с потолком. Подобно тому, как в подаренной Принцессой книжке про китайские вещи двенадцать небесных стеблей вели к красным трусам, Философский Камень задавал мистическую ноту, даже если вопрос был задан о банках.
Искусство всегда занято невидимым миром, и только им, – продолжал Камень. – Разумеется, невидимый мир изменился. Он больше не населен богами и демонами, в нем упразднены ад и рай, но он все так же волнует умы. Теперь там сны, чувства, молекулы, идентичности, биг дата, цифровые репликанты…
Идеи изменились, но они по-прежнему овладевают людьми. Раньше это называлось одержимостью. Современный человек хмыкает над призраками, бесами и духами, но сам просто орудует другими словами: галлюцинация, интроекция, перенос… От того, что люди перестали считать идеи сущностями, те не изменили своей природы: они вселяются в человека, манипулируют им, соблазняют его, разрывают на части, ведут за собой или обводят вокруг пальца. Они – как духи, вернее, они – и есть духи.
Большинство человеческих действий – от надевания носков до распятия – не имеет никакого смысла вне мира идей. Вещи и события формируются сначала в нем, а уж потом «окаменевают» в реальности. Если в невидимом мире древних греков толпились боги и духи, оживляющие все вокруг – от деревьев до морских волн, то именно они, просачиваясь через сито искусств в реальность, превращались в мраморные статуи, селились в специально воздвигнутых для них храмах и подчиняли себе человеческое поведение. Дельфийский храм с оракулом невозможно ни понять, ни объяснить вне греческого мира идей.
Современная же мифология заключается в том, что человек существует один бессмысленный миг в громадном, равнодушном космосе и представляет собой, по сути, биологическую машинку по производству себе подобных на тот краткий срок, что органическая жизнь во вселенной вообще возможна… Согласно этим идеям, в материальной реальности не будет дельфийского храма, а будет НАСА и телескоп Хаббл.
Разные невидимые миры – разные реальности.
Это объясняет так называемую «важность культуры». Люди твердят «искусство – это важно», а «культура бесценна», но если шестилетка спросит «почему?», мало кто сможет внятно объяснить, что лежит за этими внушениями. А важно это потому, что это и есть план, по которому возводится человеческая реальность и почти все, что в ней происходит.
Время от времени невидимый мир полностью меняется, а вслед за ним трансформируется и «объективная реальность». Взять того же Бога. Сначала он умер на уровне идеи, а уж потом выяснилось, что ему негде и быть. Где он может находиться, если его дом – небеса – населен мириадами звезд, крабовидными туманностями и антиматерией? С человеком произошло то же самое. Сначала в невидимом мире ослабла идея души, внутреннего «я», свободы воли – как ни назови… А уж потом наука выяснила, что за глазами – лишь миллиарды клеток мозга, и внутреннему «я» просто физически нет места.
Мир и человек неразрывно связаны. Они зеркалят друг друга: что внизу – то и наверху, что внутри – то и снаружи. Если в космосе умирает бог, то внутри человека исчезает душа. Если из материи исчезает дух, потому что «на самом деле» она состоит из молекул, то и человек превращается в набор частиц из звездной пыли, движимых нервными импульсами.
Подобные сдвиги полностью перекраивают реальность. Трансформация происходит через ритуальный процесс, известный как апокалипсис. Это отчасти объясняет, почему современное искусство занято абсурдом и неопределенностью. Совриск – один из ритуалов по смене источника реальности. Его суть – магия хаоса, из которого строится новый мир. Сначала хаос следует разбудить и призвать его миньонов самых невообразимых форм… Этим и занято искусство. Заигрывает с хаосом, приглашает на чай, как те драконы, сверлит в нем отверстия, пока он не умрет и из его тела не родится новая вселенная. Мир всегда рождается из мертвого бога.
Миссионеры и идеологи веками занимались именно этим: вмешивались в чужой невидимый мир, крушили его – и тогда народы увядали или подчинялись новым идеям сами, оставляя за собой мертвые скорлупы зомбокультур.
Реальность эластична, а в ее сердце бьется тайна. Миссионеры это знают, а художники лишь чувствуют, а потому нащупывают источник мира вслепую. И всякий раз, как он меняется, художники чуют это первыми, как пиявки в банке на корабле, взбесившиеся от надвигающегося шторма. И настраивают мир на новый источник, чтобы он не затерялся, не обесточился или не умер от скуки и трупного яда мертвого, погасшего начала. Установив связь, они впускают в мир новые идеи и задают ему другие смыслы. Греки впустили красоту. Средневековье – страдание. Ренессанс – магию. Просвещение – прогресс. А совриск – абсурд.
Ветер усиливался, сгибал бамбуковую рощу и сшибал камни с досок для игры в го. Сезон тайфунов был в самом разгаре, пора было возвращаться в гостиницу. Но Философский Камень еще даже не дошел до сути вопроса…
Белая фишка го стукнулась о Камень, скатилась из впадины в дыру, а там, по ложбинке – в затянутую паутиной пустоту, оттуда, как на батуте, – на извилистую горку… и упала на землю к моим ногам.
Мир идей меняется постоянно, апокалипсисов было много. Их хроники выглядят примерно так, как только что продемонстрировал камешек го:
Человек был богом, венцом творения. Обладал бессмертной и божественной душой. Жил, овеваемый музыкой сфер, в центре мироздания, сотворенного специально для него, человека. Идея первородного греха превратила его в слегка подпорченного бога, а потому – запертого в мире страдания. Затем идея гелиоцентрической модели мира выселила человека из центра вселенной. Научная революция отняла у него магию, сузив реальность строго до того, что можно потрогать, измерить и посчитать. Дарвинизм лишил человека божественного происхождения. Прогресс превратил в машину, управляемую химико-биологическими реакциями. Психоанализ выдал человеку «эго», «я», «оно» и прочие такие вещи вместо души. Эволюционный бихевиоризм отнял у него даже «я», превратил в набор импульсов во имя репликации генов. А постмодернизм разобрал все, что осталось, на «социальные конструкты»…
Будущее непроглядно, но пока мы наблюдаем путешествие камешка го: какое-то бесконечное ниспровержение человека с лучезарных небес в бездонную пустоту. Человек лишался смысла постепенно, как заложник, от которого по частям отпиливают то палец, то голову… Пока не лишился его полностью. Неудивительно, что он так голоден до смыслов всего сущего и себя самого в особенности.
Я вспомнила туристку, упавшую в пруд с утюгами во дворике музея. Ветер не утихал. На Камень упали первые крупные капли дождя. Я заерзала. Равнодушный к тайфунам Камень продолжал:
Искусство – это зеркало, но не реальности, а невидимого мира, который эту самую реальность кроит и перекраивает. И в этом зазеркалье происходило похожее движение от грандиозного к нелепому.
Условно, историю западного искусства можно представить себе так: сначала этот параллельный мир был населен прекрасными богами, нимфами, дриадами и прочими духами. Потом его надолго заселили распятые люди и мадонны с младенцами. Много разных. Иногда к ним приходили волхвы. Отшельники ютились по пещерам, безголовые мученики бродили по дорогам, и очень большой материк занимал адище. Несколько веков там бесконечно плодились и размножались демоны и прочая нечисть. Потом внезапно этот мир заселили богоподобные люди! Но ненадолго. Потом – отрубленные головы, люди в гофрированных воротниках, короли и королевы, еда, роскошь и изобилие. И вдруг – обычные живые люди! Девушки задумчиво читают письма, уличные музыканты горланят песни под скрипку и полосатую мандолину, шарлатан на площади рвет зуб… Потом в этом мире какое-то время живут аристократы в париках, полководцы на лошадях, много воинственных людей, короче, текут реки крови. И вдруг снова – расслабленные люди на пикниках, разнеженные дамы за пианино, балерины, пруды с кувшинками, подсолнухи и звездные ночи. Затем мир населили страшные угловатые тетки из Авиньона, и все пошло кубиками. А там уж – рукой подать и до квадрата, причем черного, будто в невидимом мире вырубило пробки.