Грянула молния.
После перебоев с электричеством в невидимом мире искусство совершило дарвиновский скачок и расползлось во все стороны изобилием новых форм. Люди перестали изображать видимый мир, будто сами переселились в зазеркалье, и стали рисовали скорость, клинья и крик; кубических женщин и плавящиеся часы; полоски, пятна и кляксы; потом те же пятна и кляксы, только женщинами…
Ветер, носивший по воздуху обрывки проводов и птичьи гнезда, разбил о Камень яйцо.
Люди сделали над собой усилие и перестали рисовать. Переселили искусство из произведения в голову зрителя, где оно должно само вылупиться из идеи, которая – секрет. Потом сделали еще одно усилие над собой и заменили искусство художником: стали сидеть взаперти с койотами, вставлять цветы в жопы другим людям, тысячу часов смотреть на белый лист и выставлять самих себя.
Ветер облепил «голову» Камня мокрой газетой и тут же унес ее.
Увлеклись мусором. Устали до фосфенов в глазах. Выбросили мусор и стали торговать пустотой как предметом искусства. Надули пустоту в шарики, закатали ее в банки с дерьмом, замуровали себя в ней заживо. Надоело. Тогда люди заполнили пустоту распиленной акулой, надувной собачкой, трехногим буддой и семечками.
А что еще им оставалось? Человек потерял божественность, душу, свободу воли, разум, а главное – смысл. Теперь ищет его везде. А смысл может быть где угодно: в тумане, паутине или даже в самом человеке, пока тот продолжает падать с небес в бездонный колодец с утюгами…
Камень стих и потемнел под грохотом дождя и ветра, завывающего в его бесчисленных отверстиях. Ручеек у меня под ногами унес белую фишку го в пруд с кувшинками. Я еще чуть подождала, но дождь не ослабевал, а ветер продолжал носить по небу мусорные пакеты, листья и вывернутые зонты. Я накинула капюшон дождевика и пошлепала по теплым лужам искать укрытия в кафе.
16Больше часов любви, чем можно возместить, и расплата за грехи
Дождь закончился ровно в тот момент, как я толкнула дверь неизвестного кафе, будто звон входного колокольчика послужил сигналом к отбою.
– Публичный ноготь или тридцать восемь? – спросила меня сонная девушка в маске за кассой, когда подошла моя очередь.
Я заказала капучино. Стойки с сахаром нигде не было, и я попыталась жестами изобразить, как вытряхиваю пакетик в чашку, разбрызгивая капли с дождевика и повторяя на английском «Сахар! Сахар…» Продавщица уставилась на мою руку с отвращением. Я проследила за ее взглядом. Действительно, выходило неприличное, стимулирующее движение. Я осеклась и замедлила движения рукой, будто у невидимки «все уже произошло». Отвращение на ее лице переросло в ужас. Я не нашлась, как быть в этой ситуации и, расплатившись за кофе без сахара, вылетела за дверь под издевательский перезвон колокольчика.
Я села за самый дальний столик – во-первых, чтоб не пересечься ни с кем из свидетелей этой сценки, а во-вторых, чтобы ни на кого не дымить – и закурила, скривившись от двойной горечи сигареты и кофе без сахара. Дождь омыл землю, но не небеса. Тусклое солнце висело в пепельном смоге между едва различимыми небоскребами, как бельмо.
Где-то на середине сигареты я заметила, как кто-то вышел из кафе и направился в мою сторону. Я автоматом нацепила неприветливое лицо. Невзирая на нарочитый игнор, человек все равно подошел вплотную и произнес на британском английском:
– Ты так быстро убежала, что я не успел помочь. Не хрустальная туфелька, но все же… – он выложил на столик два пакетика с сахаром.
От неожиданности я расслабила лицо и подняла глаза на благодетеля: привлекательный европеец примерно моих лет. Темные волосы, красивые скулы, бархатный взор… Какой-то даже слишком привлекательный – и знает об этом. Его полуулыбка излучала то грациозное безразличие, которое обычно удается только котам или людям, привыкшим к обожанию.
Я показала жестом на соседний стул, и он присел со своим кофе. Мы обменялись социальными паролями: художник… из Израиля… в Шанхае впервые… резиденция на три месяца. Журналист… британец… в Китае уже два года… работает на англоязычную прессу для экспатов.
На самом деле, все эти вступительные коды были лишь для проформы. Между «такими европейцами!» в Шанхае связь возникает совершенно иначе, чем «на своей территории». Тут они мгновенно перестают быть «иностранцами» друг для друга. Их слишком многое роднит: чувство чужеродности, невозможность затеряться в самой безликой толпе, какая-то выученная робость в глазах от постоянного ощущения, что ты – слон в чужой посудной лавке, не знающий ни языка, ни законов этого мира. К тому же, им не приходится подыскивать общие темы. По крайней мере, одна всегда наготове, огромная и волнующая – собственно, Шанхай и опыт пребывания в нем. Так что беседы с «такими европейцами!» тут клеились легко и свободно и сразу начинались с отметки «хорошие знакомые», а не «первые встречные».
– О чем пишешь? – спросила я журналиста.
– Как обычно. Что людям интересно? Список самых сексуальных членов компартии. Где выпить натурального чаю из фекалий панды по двести баксов за чашку?
Смешной.
– То есть новости?
– И новости тоже, конечно. Китайские ученые сосчитали всех дождевых червей в мире. Пекинская опера прервана из-за фаллоимитатора, который приняли за бомбу. Уйгурским подросткам надоел летний лагерь…
Смешной и злой. Все как я люблю.
– И над чем ты сейчас работаешь?
– В смысле, всерьез?
– Да, всерьез.
– Над заметкой о призрачных невестах.
Улыбка сползла у меня с лица. Я посмотрела на него. В воздухе сгустилась зомбомузыка. Что с этим местом такое? Я будто совершаю путешествие в загробный мир. Все сходится – от гипнобудок в первый день до недавних погребальных паутин и ослепительного света в конце тоннеля. Шесть четверок в номере телефона опять же… А может, я на самом деле умерла тогда, в первый день, под колесами тачек? И все, что было потом, – и впрямь бардо, в котором я встречаю разных духов? И Мастер Кунг-фу, Шанхайская Принцесса, Ананасный Карандаш, Розовая Мышь, Поэтесса, Разрушительница Инсталляций, этот шут Стив, Бегемоты-постмодернисты и Философский Камень, – все они – духи-проводники, которые ведут меня… А куда они меня ведут? Непонятно… Но ясно, что, когда одни меня покидают, тут же встречаются новые. Вот как этот.
– Так. Призрачные невесты, – повторила я и вся превратилась в слух. – Расскажи мне об этом.
– Тут есть такая древняя традиция, – заговорил он другим тоном, без издевки. – Если взрослый человек умирает рано, до брака, то семья разыскивает ему «труп невесты» подходящего возраста – чтобы ему было не одиноко в загробном мире.
– Как гуманно.
– И не говори. Хотя, по большей части, родственники пекутся о себе. Считается, что у холостых мертвецов от одиночества портится характер, и они начинают доставать живых. Голодный до любви призрак – беда в семье… Поэтому их женят посмертно специальным обрядом и хоронят рядом, как семейную пару.
– Каким обрядом?
– О, свадьбу с покойницей играют по всем правилам. Подбирают благоприятную дату по гороскопам жениха и невесты, приглашают медиума или буддийского монаха для проведения церемонии, зовут родственников, устраивают пир, гости желают «молодым» счастья, все дела.
– Ну… а как молодожены во главе стола?.. Сидят прям трупаки, как в фильме ужасов?
– А-ха-ха, нет, ритуал проводят со специальными куклами, не с телами. Но сам труп невесты нужен обязательно, чтобы захоронить пару вместе. Хотя иногда, в отсутствие настоящего тела, в гроб кладут фальшивое. Например, куклу с церемонии, а в последние годы бывает, что и надувную женщину.
Я вытаращила глаза.
– О да. Современные мутации древнего ритуала. Мертвые невесты – дорогой товар. Семья сделает все возможное, чтобы умерший не был одинок в вечности, но часто просто нет таких деньжищ.
– Ого! А как… ну… – у меня было так много вопросов, что я хватала руками воздух в поисках формулировок, – ну, как они их находят? Не на базаре же? Это что, сервис какой-то? Типа похоронного брачного агентства? Это прямо легальный бизнес?
– Конечно, легальный, – журналист по-волчьи осклабился, – сразу после торговли органами казненных преступников и сбивания детей чиновниками на «Мазератти»! Ты шутишь? Ритуал запретил еще Мао. Полиция расставляет на кладбищах камеры слежения, по телевизору идет пропаганда – мол, что за мракобесие? Но тела все равно продолжают выкапывать и продавать. Переубедить людей очень трудно…
– «Старые идеи умирают долго», – вспомнила я Принцессу.
– Именно. Древних императоров вообще хоронили с наложницами, слугами, охраной и акробатами для увеселений в гробу. Так, чтобы смерть ни в коем случае не нарушила уклада придворной жизни, и все они с утра продолжили как ни в чем не бывало, но уже «там». Массовые убийства прекратились эдак с тыщу лет назад, но обычай снабжать покойников всем необходимым остался. А что для человека самое важное? Без чего он не выживет, даже когда умер?
– Честно говоря, у меня нет версий.
Я развела руками и непроизвольно подалась вперед, чтобы узнать, что же для человека самое важное, даже когда он умер? Журналист выдержал паузу и, набожно воздев глаза к шанхайскому смогу, сказал:
– Любовь. Даже мертвые нуждаются в любви.
– А-а-а… – я тоже посмотрела на смог, в котором незримо парили изголодавшиеся по любви мертвые.
– Тут ведь как? – возобновил он серьезный тон. – Местный загробный мир, в принципе, ничем не отличается от этого, за исключением того, что он невидим. И духи умерших, как и живые, могут быть счастливы или нет, бедны или богаты, одиноки или любимы, с той разницей, что это – навсегда. Так что родители всеми правдами и неправдами постараются, чтобы их дитя не провело вечность в одиночестве. Они общаются во снах. Есть много задокументированных случаев. Типа: умерший сын или дочь является во сне кому-то из родителей, жалуется на жизнь по ту сторону, просит найти пару… Например, я брал интервью у семьи, совершившей ритуал. Покойный приснился матери. Сказал, что жив-здоров на том свете, счастлив и устроен, его загробная жена ждет загробного ребенка, а еще они открыли загробную ювелирную мастерскую и маленький бизнес загробных денежных переводов, так что дела идут хорошо, лучше некуда! Пф-ф-ф-ха-а-а-ха-ха-ха, у тебя такое лицо, будто я показываю тебе видео про котят!