– Значит, ты как художник все-таки будешь колотить навоз палкой в вечности, раз вы – такие всадники Апокалипсиса, – передумал Раскольников.
– Ну нет, какие художники всадники? Так… подзуживают всадников. Вот, скажем, дадаисты сто лет назад устраивали карнавал бессмыслицы. Хотели империю абсурда. Расшатывали по такому случаю нервы мира, плевались в буржуа гиперболой о крокодильем парикмахере и прогулочной трости, пичкали публику за ужином снами морских насекомых и хрустальных пальцев, стихи читали про всякий там кикакоку экоралапс… Кого они вызвали этой инвокацией? Поди знай. Но сами они считали искусство «развлекательным ритуалом для воцарения абсурда как основной силы жизни». Уповали, что в будущем весь мир станет одним большим Дадаистом. А теперь, если заглянуть в новости, то не так уж и смешно при мысли об инвокации, не правда ли? «Эрегированные небоскребы кончают в небо». «Овец научили узнавать Барака Обаму по фотографии». «В космос впервые запустили трусы небинарных порноактеров». Что это, если не великие дадаистические акты? Дадаисты преуспели. Абсурд воцарился.
– А-ха-ха-ха, но не хочешь же ты сказать, что из-за дадаистов…
– Нет, конечно. Не только из-за дадаистов. Кто дальше? Сюрреалисты! Тоже топили за все иррациональное, желали освободить мир от норм и границ, ну хорошо… Что там говорил Бретон про самый простой сюрреалистический акт? «Выйти с револьвером на улицу и стрелять по толпе»? Ну так теперь подобный сюрреализм – опять же, дело новостных лент, а не музеев. Дальше! Акционисты снизили порог ужасного, размыли грани приемлемого: то, что раньше высаживало людей на Марсе, теперь едва-едва приподнимает бровь. Ну так… «Отец шестерых стал пятилетней трансгендерной девочкой». Да хоть чупа-каброй! «Голландские телеведущие съели по кусочку плоти друг друга в прямом эфире». Что ж. «Школьников заставили играть с плюшевым Гитлером»…
– Хорошие заголовки.
– Так это твои. Я тебя погуглила.
– Я и говорю. Рука профессионала.
Раскольников рукой профессионала сделал жест «ну и? продолжай».
– Я хочу сказать, что все эти борзые апостолы нонсенса так или иначе совершили грандиозный фокус-покус и призвали в мир сущности, которые им теперь и управляют – Абсурд, Хаос, Игра. Здравый смысл устарел. Границы наконец размылись! Люди превратились в «социальные конструкты» и абстракции. Нет больше ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи – есть только абсурд. Ни один из «самых важных вопросов», над которыми философы, писатели и художники бились веками, больше не предполагает внятных или, не дай бог, серьезных ответов. Сегодня, если на вопрос «В чем смысл жизни?» художник напишет на луне «кока-кола» – это будет «критически-точным и хлестким ответом», а какое-нибудь там «Жить нужно так, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы» – смешным мемасиком для подростков. Словом, шалость удалась! Кика-коку экоралапс, во имя Дюшана, Бретона и Тзары, аминь!
Мысль разворачивалась стремительно, как цветок в убыстренной съемке, – я едва успевала проговаривать ее в вытянутое лицо Раскольникова:
– Не помню, кто сказал, что реальность – это черта, на которой замерли боевые действия противоборствующих шаманских банд? Битва шаманов против привычного порядка вещей происходит на странных предметах – велосипед Хофманна, писсуар Дюшана, банки с дерьмом, вермишель, воздушный шарик, мертвый кот, откушенное яблоко, тампон… Суть в том, что вроде как искусство уж больше века занято черт-те чем – детские рисунки какие-то, кляксы, лепет, большой интерес к содержимому горшка… Но только вдруг! Вдруг. Страдание перестало быть основным мотивом мироздания. Им стала игра!
Группа подростков переместилась от жаровни поближе к нам, чтобы «незаметно» заснять на телефон, как я машу руками на Раскольникова. Со стороны это, наверное, выглядело, как разборка влюбленных. Я заговорила почти шепотом и вжалась обратно в колченогий стул, от которого уже было оторвалась, а Раскольников подался вперед, чтобы хоть что-то разобрать:
– Смена распятого бога закончилась. На дежурство заступил новый религиозный мотив – ребенок, который балуется с кубиками реальности, разрушая ее, чтобы созидать. Возможно… А может, просто балуется. Только это, конечно, случилось не «вдруг». Апокалипсис всегда происходит на изнанке мира, потому-то его никто и не замечает, пока не становится слишком поздно. Но и тогда о нем никто не знает, так как исчезает сам прежний мир, подмена происходит почти бесшовно.
Подростки, перекочевавшие обратно к жаровне, шумно запихивались блинами, снимая друг друга на телефон – у кого сколько блинов за раз помещается в рот. Повар в майке вальяжно отделился от них и направился к нам.
– Куда уходят старые миры? Где все эти люди в шляпах и корсетах? В напудренных париках и панталонах? В остроносых туфлях и рогатых кандибоберах на головах? Допустим, все разошлись по своим вечностям и колотят там палками навоз, каждый по законам своего загробного мира. Но почему их реальность была именно такой, а потом полностью исчезла, бесследно? Мы не знаем, каким был мир до прежних апокалипсисов.
Раскольников перевел взгляд с меня на повара, ожидавшего у стола с блокнотом и ручкой:
– Я сделаю заказ.
– Знаешь, как моя местная подруга называет искусство ренессанса? «Парад дебелых нудистов»! И знаешь что? Мы, люди западной культуры, со всеми нашими поездками в Ватикан и прочтенными «кирпичами» на тему искусства, представляем себе, о чем там речь, немногим лучше. Потому что мы живем под властью иных идей. И то мировоззрение для нас утрачено.
– Я буду блины… – Раскольников развернул телефон к повару и ткнул картинку в меню на телефоне.
– Ренессансный человек объяснялся со звездами и суккубами так же, как мы – с налоговой или дорожной полицией. И представить нам это сегодня просто невозможно! Ему не нужно было верить в душу и магию, как от нас не требуется верить в электричество и микробов. Это было не верой, а знанием о мире. Несмываемой татуировкой мозга. Мы же просто знаем свою картину мира – так есть, и все тут. Они тоже знали! И жили в ней. Источник мира был другим. И у него тоже были свои взлелеянные образы и смыслы, которых мы теперь не различаем в «параде дебелых нудистов».
– Она тоже будет блины… – перевел Раскольников терпеливо ожидающему хозяину.
– И вот это постоянное производство новых миров – и есть основной человеческий продукт. Человек – это машинка по материализации идей, то есть по выделке реальности.
– Еще чай с лимоном, – перевел Раскольников.
– Апокалипсис нашего мира идет прямо сейчас, незаметно, на изнанке вещей. Это его признаки проступают в пространстве музеев дикими, нездешними фантазиями. Трехногий будда объясняет смерть протонов мертвому зайцу, гуляя по саду хрустальных кишок в крабовидной туманности… Кому какое дело? Но только однажды ты просыпаешься и понимаешь, что мир иной, а старый уже невообразим, как бывает, когда пытаешься объяснить детям, что вырос без интернета, губки боба и плейстейшен – когда-то давно, в эпоху динозавров, в другом, затерянном мире.
– Два чая, – Раскольников показал хозяину два пальца, ткнув в чай на телефоне. Тот ушел.
– Так что ты прав про художников и шаманов. Это те, кто, сознательно или нет, тюнингуют источник реальности. Но «духовное исцеление общества»? Ага, жди! Этот мир отправится туда же, куда и остальные. Старые миры не остаются, только их скорлупы разбросаны в искусстве. Бесконе-е-ечная вереница изображений из потерянных, отвергнутых миров простирается в прошлое на века, как нерасшифрованные сны человечества. Там расступаются моря, возгораются кусты, поют звезды… Будто когда-то был совсем иной, невозможный мир, даже много! А потом, со сменой источника, все это преобразилось полностью – от панталон до законов физики. Художники, в том, широком смысле слова – тщеславные люди. Они не лечат, а переделывают мир по образу и подобию своих грез и кошмаров. А остальным приходится в этом мире жить.
– Так. И в каком же мире нам уготовано жить?
– А я знаю? Это же всегда только задним умом понятно. Современное искусство видал? Все сложно. Выглядит как лабиринт возможностей того, чем может стать мир. Но одно точно: Уроборос уже отложил яйца. Все миры гаснут вместе со своими источниками, а потому ключи к ним потеряны. И когда-нибудь будет трудно представить себе мир, в котором живем мы, – точно так же, как мы сейчас не способны воспринять мир глазами человека Ренессанса или династии Тань. Память о старых мирах исчезает вместе с их богами и идеями, что одно и то же, на самом деле. На фото останутся города, здания и люди в странной одежде, а в музеях – ссохшиеся шарики, полоски и парад дебелых мутантов, но не невидимый мир, которому на самом деле подчинена наша жизнь…
– О, блины!
Мы ели молча. Я сердилась на себя за то, что нарушила главное правило интересной беседы – узурпировала право на реплики. Это не мешало мне заодно дуться и на Раскольникова за то, что он не слушал. Камень в парке – и тот…
– Знаешь, что я думаю? – перебил Раскольников мои невысказанные укоры.
– Нет, я этого не знаю!
Я закурила и уставилась на подростков через дорогу. Один ездил на плечах у другого, размахивая тарелкой. Как только повар допекал блин, он размахивался сковородкой, и не глядя, стоя спиной к улице, швырял его через дорогу подросткам. Пришпориваемый пацан в роли «лошадки» шатко перебегал поближе к цели, а «наездник» у него на плечах пытался поймать блин тарелкой. Остальные снимали это действо на телефоны.
– Вот ты говоришь, реальность всякий раз комбинируется из нового источника, – добродушно сказал Раскольников, выуживая сигарету у меня из пачки. – Что, если с человеческой жизнью так же? Что, если в человеке тоже время от времени меняется источник? Все те же процессы? Вот то острое чувство, будто ты провел детство в другом мире, который уже невозможно не то что пересказать – вообразить? А потом кажется, что и юность ты провел в каком-то ином измерении, а потом… – Раскольников запнулся, будто раздумывал, что идет после юности и не рано ли ему об этом рассуждать. – Наверное, на старости лет человек чувствует, что пожил в нескольких мирах, побывал разными людьми в разных телах и с разными взглядами на жизнь. Это потому что человек тож