Хоуп кивнула, вспоминая, чем в свое время увлекались Джейкоб и Рейчел.
– А как прошел переходный возраст?
– У него уже образовался свой круг общения – приятели, постоянная девушка. Был период, когда я в Булавайо чувствовал себя держателем гостиницы, но я понимал тягу сына к независимости и относился к этому спокойнее, чем Ким. Ей было труднее отпустить от себя сильно подросшего маленького мальчика.
– Со мной та же история, – призналась Хоуп. – Наверное, это чисто материнская особенность.
– Труднее всего пришлось, когда он уехал в университет. Это очень далеко, я не мог приезжать часто, да Эндрю этого и не хотел, поэтому мы виделись на каникулах либо между семестрами. Но это уже совсем не то. Возвращаясь из буша в Булавайо, я не находил себе места, не знал, куда себя деть. Поэтому, услышав про львов, живо собрался и уехал в Ботсвану.
– Эндрю к тебе приезжал?
– Да, но нечасто. Иногда мне казалось, что я зря продал дом в Булавайо. Эндрю никого не знал в Габороне – у меня там была квартира, – а приезжая на каникулы, он хотел повидать друзей. Ким тоже требовалось общение с сыном. Иногда я возвращался в Булавайо и останавливался в гостинице, но это все было не то. Сын уже стал взрослым. Я видел, что у него своя жизнь.
– А кто Эндрю по специальности?
– Сперва он выбрал химию и говорил, что будет инженером, но после выпуска заинтересовался драгоценными камнями, особенно цветными бриллиантами. Теперь он бриллиантовый брокер, регулярно летает в Нью-Йорк и Пекин. Он был хорошим мальчишкой, из которого вырос прекрасный человек.
– Я бы хотела с ним познакомиться, – сказала Хоуп.
– Я тоже хочу вас познакомить.
– А в Зимбабве он ездит?
– Нечасто, как и мы с Ким. Там сейчас непростые времена.
– Я слышала о конфискации земель. Это и вашей фермы коснулось?
Тру кивнул.
– Да. Бесчинств, которые творили люди вроде моего деда, не счесть, но все равно отбирать землю было жестоко. У Родни в правительстве имелось множество знакомых, поэтому он был уверен, что ему ничего не грозит, но однажды на грузовиках подъехали солдаты с представителями власти и окружили ферму. У них с собой были официальные бумаги, где говорилось, что ферма конфискуется вместе со всем имуществом, буквально до нитки. Отчиму и сводным братьям дали двадцать минут на сборы самого необходимого из личных вещей и вывели с фермы под дулами автоматов. Кто-то из наших работников попытался протестовать – их застрелили на месте. Вот так отчим со своими сыновьями лишился всего. Ферма им больше не принадлежала, и ничего поделать они не могли. Это случилось в 2002 году. Я тогда был в Ботсване. Мне рассказывали, что отчим быстро опустился, начал пить и через год покончил с собой.
Хоуп сидела молча, вспоминая историю семьи Тру. Эпический, мрачный, прямо шекспировский сюжет.
– Это ужасно.
– Да. Те, кому раздали эту землю, мучаются до сих пор. Они не знают, что с ней делать, не умеют ее обрабатывать, не понимают, как чинить оборудование, что такое ирригация, не умеют грамотно чередовать культуры. Сейчас вообще ничего не растет. Теперь ферма стала пристанищем для непонятных людей, и так по всей стране. Прибавь сюда крах национальной валюты…
Тру не договорил. Хоуп попыталась себе это представить и не смогла.
– Похоже, ты вовремя оттуда выбрался.
– Радоваться тут нечему. Зимбабве всегда была моим домом.
– А твои сводные братья, что с ними?
Тру осушил бокал и поставил его на стол.
– Оба в Танзании. Снова фермерствуют, но, конечно, не сравнить с тем, что было. Земли у них мало, и она далеко не такая плодородная, как на ферме деда. Я знаю об этом только потому, что им пришлось занять денег у меня, и они не всегда вовремя вносят платежи.
– С твоей стороны было благородно помочь им.
– Они, как и я, не выбирали семью, в которой родились. Да и мама, наверное, хотела бы, чтобы я так поступил.
– А твой биологический отец, ты с ним еще встречался?
– Нет, – отозвался Тру. – Мы пару раз говорили по телефону, когда я вернулся в Зимбабве, но он вскоре умер.
– С его другими детьми ты так и не стал знакомиться?
– Нет, – ответил Тру. – Уверен, они тоже не горят желанием. Письмо от поверенного, в котором меня извещали о смерти отца, ясно дало это понять. Не знаю, какими соображениями они руководствовались. Может, я для них лишь напоминание о том, что их мать не была единственной женщиной, которую любил отец, или они боялись, что я предъявлю права на наследство, но я не видел причин игнорировать их волю. И мой отец, и его дети для меня остались практически чужими людьми.
– Все же я рада, что тебе удалось с ним познакомиться.
Тру отвел взгляд от огня.
– Я тоже. Я по-прежнему храню рисунки и фотографии, которые он мне отдал. Кажется, это было так давно…
– Это и было давно, – тихо сказала Хоуп.
– Слишком давно, – произнес Тру, взяв ее за руку, и Хоуп вдруг поняла, что он говорит о ней. Она почувствовала, как запылали щеки, когда Тру пальцем начал поглаживать ее кожу. До боли знакомое прикосновение. Как же им посчастливилось отыскать друг друга? Тру словно и не изменился за четверть века, но это лишь подчеркивало, какой неузнаваемой стала ее жизнь. Если он был, как прежде, хорош собой, Хоуп ощущала себя постаревшей. Если он чувствовал себя легко в ее присутствии, то у нее его прикосновение вызывало волну эмоций. Еле справившись с собой, Хоуп сжала его руку, а затем отпустила: она еще не готова к большей близости. Но все же ободряюще улыбнулась Тру, прежде чем отодвинуться.
– Значит, я правильно поняла: ты был в Хванге до девяносто девятого или двухтысячного, а затем перебрался в Ботсвану?
Он кивнул.
– Я уехал в девяносто девятом и прожил в Ботсване пять лет.
– А потом?
– А вот для дальнейшего рассказа мне, пожалуй, нужно еще вина.
– Я принесу, – взяв у него бокал, Хоуп скрылась на кухне и через минуту вернулась. Накрывшись мягким пледом, она подумала, что комната наконец-то прогрелась. Как уютно… День продолжал оправдывать ожидания.
– Так, – начала она. – В каком году это произошло?
– В две тысячи четвертом.
– А что случилось?
– Я попал в аварию, – сказал Тру. – Довольно серьезную.
– Довольно – это насколько?
Он отпил вина, глядя Хоуп в глаза.
– Я умер.
Умирание
Лежа в кювете у шоссе, Тру чувствовал, что умирает. Он смутно осознавал, что пикап перевернулся, полностью смяв переднюю часть, и одно из колес долго крутилось в воздухе. Тру едва заметил, что к нему бегут люди. Он не очень понимал, где находится и что случилось, почему перед глазами все расплывается. Тру не знал, отчего ноги перестали слушаться и откуда взялись волны сильнейшей боли, накатывавшие на него.
Очнувшись в незнакомой больнице в совершенно другой стране, Тру ничего не помнил об аварии – он же возвращался в лодж, проведя несколько дней в Габороне! Только позже медсестра рассказала, что на него со встречной полосы вылетел грузовик. Тру не был пристегнут и от удара вылетел через лобовое стекло (отчего треснули кости черепа) и приземлился футах в сорока, получив еще восемнадцать переломов, включая оба бедра, все кости правой руки, три позвонка и пять ребер. Незнакомые люди, оказавшиеся рядом, положили его на тележку торговца овощами и бегом повезли во временный медпункт неправительственной организации, где делали прививки жителям ближайших деревень. Там не было ни необходимого оборудования, ни лекарств, ни даже врача; пол был грязный, а в палате лежали дети, не обращавшие внимания на мух, роившихся над их лицами и телами. Медсестра, молодая шведка, терявшая голову от обилия больных, не знала, что делать, когда Тру вкатили в приемный покой, но люди ждали от нее помощи, и она подбежала к тележке проверить пульс. Пульса не было. Медсестра прижала пальцы к сонной артерии. Тишина. Она наклонила голову к губам Тру и прислушалась. Не почувствовав дыхания, девушка кинулась к медицинской сумке за стетоскопом. Прижав кругляшок к груди, она напряженно вслушивалась, ловя малейший шум, но стетоскоп молчал. Тру был мертв.
Владелец тележки попросил убрать тело – он торопился вернуться на шоссе и собрать овощи, прежде чем все разворуют. Девушка пыталась доказать, что он должен дождаться полиции, но торговец кричал громче ее и в итоге настоял на своем. Они с отцом одного из больных малышей сняли тело Тру с тележки и положили на пол в углу. Сломанные кости при этом щелкали и скрипели. Медсестра накрыла тело одеялом. Люди потеснились, освободив место мертвецу, но особого внимания не обратили. Владелец овощной тележки сразу ушел, и вакцинация пошла своим чередом.
А чуть позже Тру закашлялся.
В больницу в Габороне его привезли в кузове попутного грузовика. Дорога от деревни заняла больше часа. Врач, осматривавший его в приемном покое, мало что мог – чудо, что Тру был еще жив. Носилки оставили в людном коридоре и стали ждать, когда он умрет. Медики рассчитывали, что смерть наступит через несколько минут, максимум через полчаса. Между тем солнце уже клонилось к закату.
Тру не умер. Он дожил до утра, но у него начался сепсис. В больнице не хватало антибиотиков, а дорогие препараты на безнадежных не тратили. От жара развился отек мозга. Прошло два дня, потом три, а Тру все находился между жизнью и смертью. Известили Эндрю как ближайшего родственника, указанного в удостоверении личности Тру, и сын вылетел из Англии к отцу. Эндрю сообщил о случившемся матери, и Ким прилетела в Ботсвану из Йоханнесбурга, где она жила в то время. Удалось срочно организовать медицинский самолет, и Тру перевезли в травматологическую больницу в ЮАР. Каким-то чудом он перенес перелет и сразу получил огромную дозу антибиотиков, пока врачи откачивали избыток мозговой жидкости. Восемь дней он лежал без сознания, но на девятый наступил кризис, Тру очнулся и увидел Эндрю у больничной койки.
Он провел в больнице семь недель, пока одну за другой ему чинили сломанные кости, вставляли спицы и накладывали гипс. Потом полупарализованного, с двоением в глазах и постоянным головокружением его перевели в реабилитационную клинику.