– Вы пришли поздно? После господина Весенина? Да?
Николай с видимым раздражением отвечал на вопросы. Яков следил за ним с нескрываемой тревогой.
– И когда вы пришли, трупа не было?
– Я же сказал!
– Да, да! Я и забыл… Ну, а где же гуляли все время? По дождю? В непогодь?
Николай передернул плечами.
– Везде был! В городе, на Волге, в горах.
– И вас везде кто‑нибудь да видел?
– Вероятно!
– Ведь вы же разговаривали с кем‑нибудь, а?
Николай хотел что‑то ответить, но, видимо, раздумал.
– Ни с кем! – сказал он.
– Ни с рыбаком, ни с мещанином каким‑либо. Но вы, вероятно же, ели, пили?
– Не ел, не пил!
Следователь пожал плечами. Подозрение его усилилось.
– Ну, а костюмчик, в котором вы ходили, вероятно, промок? – вкрадчиво спросил следователь. – Вы, вероятно, его сбросили?
– Наверное!
– И, вероятно, дома.
– Не на улице же!
– И вы позволите на него взглянуть? А?
– Сделайте одолжение, – ответил Николай и в раздражении громко закричал: – Лиза, принеси мою одежду, что я вчера снял!
– Но позвольте, – вмешался взволнованный Яков, – после его прихода ушел мой письмоводитель, вот при нем, – он указал на Весенина, – если бы был труп, он бы вернулся, поднял крик!..
– А – а! – протянул следователь, и в его уме Николай тотчас очистился от подозрений, а Грузов стал несомненным убийцей.
– Не надо пока! – отодвинул он принесенный прислугою костюм. – А где же ваш письмоводитель?
– Он, вероятно, скоро придет. К девяти часам!
Следователь кивнул и вдруг обратил свое внимание на принесенный костюм. Это была светлая суконная тройка и вышитая сорочка. Ее правый рукав, как и подкладка пиджака, был залит кровью.
– А что это, Николай Петрович? – спросил следователь.
– А вот что! – Николай быстро отвернул рукав рубашки и почти сунул к носу следователя свою руку, от запястья до локтя которой почти во всю длину проходила глубокая царапина. – Садился в лодку и о багор разодрал.
Следователь быстро закивал головою.
– Так, так! Но вы позволите? – и он указал на отложенные вещи.
– Сделайте одолжение!
– Занесите в протокол: рубашка и пиджак! – сказал следователь Лапе.
В это время на пороге конторы показался Грузов.
– А, – воскликнул следователь, – господин письмоводитель. Ваше звание? имя? отчество? фамилия? жительство? Так! Скажите, вы ушли от господина Долинина после возвращения его брата?
– После, – ответил Грузов, подходя к столу.
– Часу?..
– Во втором, в начале, – ответил Грузов.
– Так, так! А где вы шли?
– У нас один выход; вот тут!
– Через дорожку, в калитку? Так! И трупа не видели?
– Нет! – ответил Грузов.
Подозрение таяло. Следователь нахмурил белые брови.
– И ничего подозрительного? Крика? Стона?
– Ничего!
– А вы лично знали, что убитый должен был прийти к господину Долинину?
– Яков Петрович при мне получил от него записку. Но мы его уже не ждали.
– Почему?
– Поздно!
– Да, поздно! А еще кто‑нибудь знал про его намерения посетить господина Долинина?
– Уж этого не знаю! – Грузов развел руками и отошел от стола. Следователь устало выпрямился.
– Ну, пока все! – сказал он. – Яков Петрович, может быть, чайку?
– Сделайте одолжение! – Яков поспешно встал. – Я велел приготовить завтрак. Господа, милости просим!
За стол сели он с братом, Весенин, следователь, Лапа и пристав с доктором. Следователь разговорился.
– Вы меня извините, Николай Петрович! У меня система. Все (он указал рукою на всех, не исключая даже Лапы) у меня в подозрении – и я с этого начинаю. Это ни для кого не обидно. Мало – помалу лица передо мной оправдываются, и остается один (он поднял указательный палец), знаете, как в математике: с помощью исключения третьего! Ха – ха – ха! Возвращаясь домой, он спросил Лапу:
– Что вы думаете, Алексей Дмитриевич?
– А?
– Я говорю, что вы думаете об убийстве? Есть подозрения?
Лапа, будто проснувшись, раскрыл широко глаза и ответил:
– Надо навести справки, много справок, много…
Контора нотариуса Долинина приняла прежний вид. Спустя два часа Сухотин с Весениным совершили в ней крупную сделку, и Яков Петрович скрепил их договор. Грузов писал бумаги; Лиза гремела на кухне посудою; часы монотонно тикали в столовой. Николай куда‑то ушел, и сердце Якова, отчасти успокоенного, все еще тревожно сжималось. Он провел, как и Николай, бессонную ночь и успел увериться в его невинности, но тревога за него не покидала его сердца. Николай в одну ночь побледнел и осунулся. Он все время говорил с Яковом, как безумный. То радовался и убеждал, что Дерунов понес заслуженную казнь, то с ужасом и слезами думал о том, как перенесет эту весть Анна, что она заподозрит его. Потом говорил, что знает убийцу, и снова отказывался от своих слов. Едва уехал следователь и был убран труп, Николай оделся и вышел из дома.
Яков не мог заниматься.
– На сегодняшний день мы закроем контору, – сказал он Грузову, – можете идти, Антон Иванович.
Грузов стал убирать бумаги.
– А завтра?
– Завтра наведайтесь. Сегодня я уж утомился очень. Не спал… волнения…
«Странно, – подумал Яков, когда Грузов ушел, – на этого человека смерть Дерунова не произвела никакого впечатления. Словно он знал о ней еще вчера. Фу, какие скверные мысли!.. Дерунов был плохой человек…»
Грузов, наклонив голову и приседая в коленях, медленно брел по улицам, раскаленным полдневным солнцем. Путь ему предстоял немаленький.
Если пройти всю Московскую улицу, которая оканчивается оврагом, и перевалить за него, то очутишься в предместье города – «на горах». В этом предместье улицы не мощены и в жаркие дни уподобляются песочнице, а в дождливые – чернильнице; домишки в нем все деревянные, перекошенные, изредка с мезонином и балкончиком; селятся здесь торгующие на базаре мещане, владельцы домов, извозчики и в качестве жильцов – бедные конторщики, люди темных профессий, мастеровые и фабричные. Нравы здесь буйные и полное господство демократичного стиля, так что франт, появившийся на улице в модной шляпе, рискует обратить свое украшение в одно воспоминание. Днем по улицам шумной ватагой бегают ребятишки, гоняя какую‑нибудь несчастную собаку или отбившуюся от дома свинью; вечером и в тихую летнюю ночь сидят веселыми группами удалые мещане с девками и под визг гармони какой‑нибудь голосистый тенор выводит:
Она, моя милая,
Сердце мое вынула;
Сердце мое вынула,
В окно с сором кинула!
После чего хор весело подхватывает припев:
Алон, камбалон
Вдвоем, втроем пропоем!
Причем девицы стараются как можно пронзительнее визжать, и потом все раскатываются веселым смехом. А из раскрытых окон трактира» Зайдем здесь» льются томительные звуки старого, рассыхающегося органа, играющего» Дунайские волны».
В этом предместье, на краю одного из оврагов, как раз наискось от веселого трактира, в собственном домишке проживал Антон Иванович Грузов со своею матерью. Мать его была благообразная старушка, с лицом красным, как малина, и сморщенным, как печеное яблоко, с совершенно квадратной фигурою и толстыми короткими руками.
– Антоша! – воскликнула она, хлопая руками по бедрам, словно курица крыльями. – А обед‑то еще и не сварился!
– Я сегодня раньше, маменька. У нас история, – ответил сын, опускаясь в глубь дивана, потому что на диван сесть нельзя было, до такой степени сиденье его ушло вниз.
– А что же случилось, Антоша?
– У нас Дерунова убили!
– Ах ты Боже мой! – старушка опять хлопнула крыльями. – А кто же убил, Антоша?
– Да я – то, маменька, откуда знаю? – рассердился Антоша. – Вы лучше вот что: мазь приготовили?
– Как же, Антоша.
– Так дайте мне, я покуда ею до обеда усы помажу.
Старуха вытащила из печки жестяную кастрюлю с какой‑то мазью и сказала:
– А я бы, Антоша, тебе керосином советовала. От керосина волос скоро растет!
– Ну, и без вас знаю! Пробовал я этот керосин. Одна вонь!
И, перейдя к стенному зеркальцу, он захватил указательным пальцем изрядную порцию из кастрюльки и тщательно намазал ею верхнюю губу, отчего у него тотчас появились усы, но какого‑то странного серого цвета и жесткие, как жгуты.
– Теперь я до обеда прилягу, мамаша, – сказал он, идя в соседнюю каморку, – а вы загляните к Косякову. Скажите, чтобы он не уходил из дому, меня бы подождал. Дело есть! Так и скажите!..
– Хорошо, Антоша! Спи, голубок!
Грузов скрылся, и скоро из‑за деревянной перегородки раздался его богатырский храп…
Спустя два часа, выспавшись, смыв серую мазь с лица, плотно пообедав, Грузов приоделся и уже взял шляпу, но спохватился, зашел за ситцевую занавеску, где стояла постель его матери, и запустил руку под тюфяк.
– Антоша, что ты там ищешь? – спросила старушка, убирая со стола после обеда.
– Не ваше дело, мамаша! – закричал Грузов. – Сколько раз я просил вас не спрашивать о том, чего вы никогда не поймете! Пожалуйста, не лезьте сюда!
– Ну, ну, не пойду, Антоша, – испуганно ответила мать.
Через минуту Грузов вынырнул из‑за занавески, что‑то старательно упихивая в боковой карман пиджака, и сказал:
– Я теперь уйду, мамаша. Если бы кто пришел, скажите, что в трактире. Я там буду. Косякову‑то сказали?
– Как же, как же, Антоша!
Антоша надел шляпу и, нагнув голову, шагнул за двери и очутился в сенях, заставленных ведром для помоев, кадкой с водою, лоханью, корытом и всякой рухлядью, без которой не может обойтись кухонное хозяйство. Обойдя корыто, швабру, он крепко стукнул в дверь с другой стороны сеней, за которой и жил Косяков.
Никодим Алексеевич Косяков снимал комнату в домишке Грузова и состоял, таким образом, единственным квартирантом Грузова, а – попутно – и единственным его другом. Судьба, несомненно, хотя и не без его участия, немало поглумилась над Косяковым: она произвела его на свет балованным ребенком богатых родителей; потом, сделав его сиротою, помогла ему рано ознакомиться с» прелестью бытия», после чего, ранее благосклонно ему улыбаясь, вдруг нахмурила свое чело и начала трепать, встряхивать и метать несчастного Косякова во все стороны. Будучи безусым корнетом армейского драгунского полка, он прокутил в три года все наследство родителей, кроме нерушимого благословения, и бросил полк, увлеченный девятипудовой помещицей; оставленный ею за коварную измену с более воздушным созданием, он ухитрился сделаться управляющим у соседа помещика, который имел непобедимое влечение к всевозможным тяжбам. Прослужив у него два года, Косяков внезапно был лишен его доверия и покровительства, неосторожно взяв с соседнего кабатчика малую мзду за