– «Я перестала понимать вас…» – повторял вслух Весенин и невольно улыбнулся. – Поймешь, пойммешь! – весело усмехаясь, сказал он. – Уж наша размолвка поможет уразуметь тебе, где правда. Недаром же мы работали над твоей душою! – Он хлопнул вожжами, Мальчик прибавил шагу… Он выехал из рощи, и дорога пошла полем, освещенным яркою луною. Впереди показалась коляска запряженная тройкой.
– Сторонись, барыня едет! – сказал себе Весенин и своротил к краю дороги.
Когда коляска поравнялась с ним, из нее высунулась Елизавета Борисовна.
– Весенин, вы?
– К вашим услугам! Хорошо прокатились?
– Устала, смерть! В городе духота, истома. Никого нет, но все же я довольна. Долинина правда арестовали, но никто не верит в его виновность, кроме следователя! Прощайте!
Коляска покатилась. Весенин оглянулся ей вслед и подумал: «Вот трезвая, сильная натура, только сбитая с толку!»
– Ну, ну, Мальчик! – крикнул он.
В стороне виднелась мельница, подле нее ютился небольшой домик, окруженный садом, в нем и жил Весенин. Он постучал в ворота.
Почти тотчас высокий молодой работник распахнул их. Весенин сдал ему лошадь и вошел в дом.
Маленькая передняя, гостиная, соединенная со столовой, двери которой выходили в сад, кабинет и спальня составляли все его жилище.
Он прошел прямо в спальню и быстро разделся.
– Простоквашу подала, барин! – раздался за дверью голос Ефимьи, женщины, служащей у Весенина.
– Спасибо, Ефимьюшка! – ответил он. – Ешь с Елизаром на здоровье, а я спать буду.
– Али умаялся больно?..
– Смерть как!
– Ну спи! Господь с тобою!
Весенин слышал, как она хлопотала в столовой, вероятно убирая посуду, потом услыхал осторожный шепот работника – и погрузился в крепкий сон наработавшегося человека.
Небо очистилось, и яркий свет луны заливал кругом все окрестности и творил чудеса: воду реки он обратил в расплавленное серебро, темноту ночи перерезал зелеными полутенями, оживил каждый куст, дерево, и цветы, очарованные этим светом, изливали одуряющий аромат. Душный воздух не колыхался; кругом все спало, и торжественная тишина ночи, озаренной луной, распаляла молодые мечты и будила неясные желания.
Вера сидела у раскрытого окна, и на душе ее было и тоскливо, и сладко: ей хотелось что‑нибудь любить бесконечно, с чем‑нибудь слиться душою, молиться и плакать.
Она сидела у окна без кофты, на открытые грудь и плечи падал лунный свет; распущенные волосы волнами струились по ее плечам, окружая, как рамкою, ее бледное, мечтательное лицо с глазами, устремленными вдаль. Она томилась и искала выхода своим мыслям. Что‑то постороннее вторглось в ее душу, за одну неделю вся ее жизнь перевернулась, и она растерялась. Перед нею был открыт мир, чисты были ее мечты… Пока не разразилась гроза над Анной Ивановной, И она не узнала, что есть еще мир, неведомый ей, мир любви. Анна Ивановна – в порыве отчаяния отдавшая руку нелюбимому, старику, и томившаяся пять лет безнадежной страстью. Молодой Долинин – в порыве любви творящий безумства. Что это? Что за неведомая сила и ради чего люди переносят мучения? Все – разум, как говорят Весенин и папа, но есть мир чувств, где этот разум бессилен. На свете есть нечто совершающееся над нами помимо нашей воли, и Вера испытывала это на себе и томилась.
Она собиралась в деревню со своими планами. Ее ждали мальчишки и девчонки, которых она собиралась учить летом, она думала сговориться с учителем и устроить воскресные чтения, а теперь ни до чего ей нет дела, и все скучно, и ничто не удовлетворяет ее, все бесцельно, за что она ни возьмется. Даже Анна Ивановна со своею тоской порою утомляет ее, и ей хочется чего‑то неизведанного, какого‑то особого счастья, безбрежного, как море, бесконечного, как это звездное небо.
Не спала в эту лунную ночь и Елизавета Борисовна, вернувшаяся из города. Письмо от Анохова, пересланное ей через портниху и наполненное тревогой и страхом, не испугало ее нисколько. Она приехала к нему и скоро сумела успокоить его, напуганного шантажистами. Что значат пятьдесят рублей? Она будет платить им четыре, ну, шесть месяцев, а там он ее вызовет в Петербург, она уедет и в письме покается мужу. Бог даст – наступит время, и они расплатятся с господином Можаевым!
Ее лицо сияло таким неподдельным счастием, она так горячо целовала Анохова, что тот поддался ее ласкам и стал вторить ее мечтам.
Под впечатлением этих сладких часов Елизавета Борисовна нежилась теперь, раскинувшись в постели. Жизнь дается только один раз, отчего же не использовать ее всю на свое удовольствие? Что в этом преступного? Иногда ее тревожат ужасные мысли, но сегодня все злые призраки отошли в сторону и не пугают ее своими ребяческими пугалами, как раньше, вначале, бессонными долгими ночами.
Она давала обеты в верности, но разве знала она, что с нею будет, и разве можно справиться со своим чувством?.. И к чему…
Правда, было бы лучше, если бы муж был груб и гадок, вот хоть как этот… Дерунов, но что же делать, если она полюбила. Он поймет и сам. Ведь еще давно, много раньше этого, он говорил ей:
– Сердцу нельзя приказывать!
Неужели же теперь он станет думать иначе? Он не одинок, у него взрослая дочь, есть близкий друг. Он любит ее? Боже! А если и она теперь полюбила!..
И с успокоенной совестью она снова думала об Анохове и переживала в памяти часы, проведенные с ним.
Счастье дается раз в жизни!.. Ах, если бы не эти векселя, тогда ни в чем она не знала бы упрека совести. И мысль о них на один миг омрачила ее мечты, но только на миг. Жажда жизни и личного счастья опять победила угрызения совести.
XV
Прокурор окружного суда Виктор Андреевич Гурьев сидел в кресле и с добродушной улыбкой смотрел на Казаринова, который метался по комнате, махая руками и извиваясь телом.
– Ну, будемте хладнокровны, – сказал наконец Гурьев, кладя себе на колено исписанный лист почтовой бумаги, – начнем ab ovo {Букв.: «от яйца»(лат.) – т. е. с самого начала.}. Вы подозревали…
– Никого или, вернее, всех, – перебил Казаринов, взмахивая руками, – я делал разведки, исследовал почву, взвешивал мотивы…
– Отлично! – Гурьев поднял, словно защищаясь, руку. – Является этот Иван, лакей убитого, и доносит на Долинина. Так – с! А следом за ним господин Захаров с повинной. Понимаю, понимаю, – остановил он Казаринова, уже замахавшего руками, – вы совершенно правильно арестовали его и были сбиты с толку. К вечеру он был без сознания переведен в больницу: по заключению врача, он уже дней пять как в нервной горячке и бреду. Ко всему, при обыске в кармане его брошенного пиджака нашли тот револьвер, которым он якобы убил Дерунова и который бросил в реку.
Казаринов вздернул плечами и молча развел руками.
– Совершенно верно. Галлюцинация убийства – бред, и вы тут не виноваты. Но теперь? Вы подозреваете Грузова, вот письмо с доносом на господина Анохова, но у вас в подозрении только господин Долинин, вы только на него одного обратили внимание и арестовали его. Не поспешно ли это?
– Ах, Господи! Виктор Андреевич! – воскликнул Казаринов. – Все улики против него. Пропадал до ночи, рукав в крови, поводов так много, злоба так сильна и, потом, фельетон этот… Вы изволили читать фельетон?
– Да… положим, – согласился Гурьев, – но как же Грузов не видел тогда трупа. Объясните?
Лицо Казаринова приняло лукавое выражение.
– Он, кажется, Виктор Андреевич, в шашнях с прислугой Долинина и ушел задами не так рано.
– Это ваша догадка?
Казаринов кивнул.
– Гм! Ну, ваше дело! – Гурьев встал. – Я только об одном хлопочу, чтобы не было потом недоразумений. Эти лишние аресты, шум из‑за этого, вот и председатель волнуется… А в то же время следствие надо кончать, кончать! Да! А письмо‑то возьмите!
Казаринов простился и прямо из кабинета прокурора пролетел в свою камеру.
– Вот – с! – сказал он, кидая на стол удивленному Лапе письмо. – Читайте! Еще новый убийца! Тут черт ногу сломит.
Лапа лениво читал письмо.
– Ну что, – спросил Казаринов, когда Лапа дочитал.
– Чушь, – ответил Лапа, – он франт, трус. Где ему!
– Отлично – с! – с злорадством сказал Казаринов. – Грузов тоже ни при чем?
Лапа покачал головою.
– Я наводил справки, делал даже приватные обыски. Никаких намеков. Одежда та же, белье все цело, спокойствие духа и, потом, опять…
– Не такой человек! – докончил с усмешкой Казаринов.
Лапа кивнул.
– И Долинин невиновен, хотя против него все?
Лапа опять кивнул. Казаринов вышел из себя.
– Ну, а я говорю: он, он и он! И докажу это. Кого сегодня вызывали? – спросил он сухо. Лапа подал повестки.
– Опять Ивана этого.
– Вы велели.
– Отлично! Значит, надо. Еще кто? Грузов, Лукерья Воронова. Это кто?
– Прислуга Захаровых!
– А! – следователь поднял руку. – Разве не улика против него, что он приходил к больному Захарову и внушал ему признаться? А?
Лапа промолчал.
– Он, он! – повторил следователь и, сев на свое место, взял в руку звонок. Ну, начнем!
И, как прилежный паук, он принялся ткать паутину из свидетельских показаний, которые все плотнее и плотнее окутывали Долинина.
Все было против него, кроме его личного признания. Отсутствие алиби: окровавленный рукав пиджака и рубашки; свидание с Захаровым, обратившееся в улику, и, наконец, его отношения к Анне Ивановне, тайна души его, ставшая достоянием городской сплетни и судейской любознательности. Даже его статья, написанная им под впечатлением жгучего раскаянья за свою измену, и та против него!
Николай Долинин сознал опасность и из чувства самосохранения искал защиты. Он понимал ясно, что клятвы в невинности бессильны против улик и подозрения.
Лицо его побледнело и осунулось, глаза увеличились от черных кругов. Он все время или беспокойно ходил по камере, или лежал, с тоскою думая о позоре, который навлек на себя своим безумным поведением. Страшно быть обвиненным в пролитии крови ближнего; ужасно – невинным идти на каторгу, запятнав имя свое именем убийцы, но не менее страшно быть причиной позора любимой