Как поступил бы он на месте Можаева? Конечно, так же. Даже без любви – так же; может ли тут быть два решения?.. Однако он и устал!.. Он вздрогнул и открыл глаза. Заспанная прислуга внесла стакан чая и ром.
Он с жадностью стал пить горячий чай.
Внизу хлопнули двери, послышались шаги.
Вошел Долинин с незнакомым человеком.
Так вот он, Лапа! Этот полусонный апатичный господин с полуприкрытыми глазами. Весенин подал ему руку и с недоумением взглянул на Якова, но тот твердо сказал:
– Алексей Дмитриевич согласился помочь вам. Он знает в лицо Елизавету Борисовну, и это облегчит дело. Он готов хоть сейчас, и потому…
– Едем! – делая последний глоток, окончил за него Весенин и встал. – За все вам спасибо, – благодарил он Долинина, крепко встряхнув ему руку.
– Глупости! – ответил тот. – А я сделаю заявление и буду следить! Ну, помоги вам Бог.
Лапа молча следовал за Весениным и молча уселся с ним в коляску.
– Гони вовсю! В Можаевку! – приказал Весенин, и коляска снова заметалась из стороны в сторону. Весенин первый прервал молчание.
– Как вы думаете ее искать? – спросил он.
– А? Что? – переспросил Лапа, словно очнувшись. Весенин нетерпеливо повторил вопрос.
– Я еще ничего не думаю, – ответил он, – Яков Петрович попросил меня. Я для него согласился. Мне нужно прочесть письмо, видеть дом, комнату, тогда…
Он замолчал и, казалось, погрузился в дремоту, потом вдруг спросил:
– Как вы спохватились ее? Когда? Кто?
– Я не знаю!
– Надо все знать, – ответил он и опять замолк.
Восток уже алел; дождь слабо сеял с хмурого неба, дул свежий ветер. Коляска сделала два бешеных скачка, завернула и въехала во двор.
– Ее бегство тайна для всех, – торопливо предупредил Весенин Лапу, выходя из коляски. – Я привез доктора!
Лапа молча кивнул головою и поплелся следом за Весениным.
Можаев вскочил при его входе. Он лежал на диване, прикрывшись пледом, одетый, и теперь, при борющемся свете лампы с дневным светом, показался Весенину еще страшнее.
– Ну, что? Нашли? Кто это? – вскрикнул он, отступая при виде Лапы. Тот скромно поклонился. Весенин поспешил объяснить.
– Разве нельзя было без этого? – с упреком прошептал Можаев. Весенин покраснел.
– Нет, – ответил он твердо, – надо быть в доме, надо следить на вокзале, надо везде искать! Долинин и Алексей Дмитриевич по службе умеют хранить тайны.
Можаев опустил голову.
– Что же, пусть ищет! – сказал он упавшим голосом.
Лапа выступил вперед и твердо изложил свои желания видеть письмо, видеть ее комнату, дом.
– Проводи его, покажи! Письмо вот! – покорно ответил Можаев.
Лапа сел к столу и внимательно прочел письмо, потом, нагнувшись, он поднял с полу конверт, разгладил его рукою и внимательно осмотрел его.
Можаев оживился. Следя за Лапою, он становился все внимательнее. Наконец, Лапа обернулся к нему.
– А как вы получили это письмо? – спросил он.
– Я не получил, а сам взял у нее со стола, – ответил Можаев.
Он замолчал. Молчал и Лапа. Можаев провел рукою по лицу и продолжал:
– Было часов одиннадцать. Я пошел проститься с нею, комната растворена… беспорядок. Я увидел письмо и взял…
– Одиннадцать? – Лапа вынул часы и взглянул на них, потом встал.
– Покажите ее комнату! – сказал он.
– Скажите, она жива? – дрогнувшим голосом спросил Можаев.
Лапа пожал плечами.
– Верно одно только: она не думала о смерти, когда писала, а там… по дороге!
– Ах! – простонал Можаев.
– Ты ляг! – сказал Весенин, выходя с Лапою. Они прошли и осмотрели комнату. Потом Лапа обошел дои и через балконную дверь вышел в сад.
– Ворота запираются? – спросил он. Весенин кивнул.
– Сад выходит на двор, на дорогу и?..
– На луг, – ответил Весенин.
– Идемте туда, – твердо сказал Лапа.
Весенин повел его по саду к стороне, выходящей на луг. С каждым словом, с каждым шагом он проникался уважением и доверием к этому полусонному человеку.
– Она не могла выйти через двор. Надо было бы беспокоить сторожа; не могла и на дорогу, потому что, я видел, – там каменная ограда. А здесь?..
Весенин указал на длинный забор, закрытый до половины кустами малины и крыжовника.
– А! Посмотрим!
Лапа подошел вплотную к забору и осторожно пошел вдоль него.
– Вот! – сказал он, остановись подле выпавших из забора досок. – И вот! – он нагнулся и снял лоскут материи, зацепившийся о гвоздь нижней поперечины.
Весенин вскрикнул.
– Куда можно выйти через этот луг? – спросил Лапа, вылезая на луг.
Весенин пролез за ним.
– Если идти прямо, то будет проселочная дорога на деревни Ворсклово, Турово, Слезино и Погост.
– Так! Ехать можно?
– Понятно!
– Дайте мне лошадь и объясните дорогу, – сказал Лапа, пролезая обратно в сад.
Весенин торопливо повел его домой.
– Он нагонит ее, – уверенно сказал он, вводя его к Можаеву. – Я ручаюсь вам!
Можаев с мольбою взглянул на Лапу.
– Я ничего не пожалею, найдите ее. Скажите ей…
– Вы сами ей все скажете, – перебил его Лапа, – я найду ее, и вы к ней приедете!
– О, да, да! Боже, как мне благодарить вас за услугу, – вскричал Можаев.
Лапа покачал головою.
– После, после. Вам отдохнуть надо, укрепиться! – сказал он добродушно.
В дверь кабинета постучали.
– Лошадь готова, – сказал Весенин, – идемте!
Лапа приостановился.
– Дайте мне денег, мелочи!
Можаев кинулся к столу и раскрыл ящик, полный мелкой монеты.
– Вот, – торопливо сказал он, – это для конторы. Для расчета, берите!
Лапа взял несколько свертков и опустил их в карман пальто.
– Теперь ведите меня! – сказал он.
XXVI
Весенин вернулся в кабинет и уговорил Можаева лечь. Он стал послушен, как ребенок, и тотчас лег. Весенин накрыл его пледом и, поправив подушки, сел подле него.
Как велика сила любви! Ничтожного человека она превращает в героя, сильного – в слабое и беспомощное создание. Умный, находчивый Можаев растерялся: энергичный человек, который один боролся с десятками, обратился в слабого ребенка только потому, что молодая жена его оставила.
– Я чувствую, как падают мои силы, – слабо заговорил он, – но в то же время знаю: найди он ее, и силы ко мне вернутся. Если же он ее не найдет или… что еще хуже… я умру! Я не могу вынести мысли, что все время со мною она была как в тюрьме, страдала, и я не знал этого, не догадывался!.. Чем искуплю вину свою перед нею?..
– Вы же любили ее, – сказал Весенин.
– Любил! – Можаев приподнялся и сбросил плед. – Слово не передает моего чувства!.. Но я должен был понять ее, стараться об этом. Ведь она не обманывала меня. Она говорила мне: я глубоко вас уважаю, как умного и честного человека; взамен любви я дам честную привязанность. Безумец! Я пошел на эту подлую сделку! Разве я не знал, что сердце ее запросит любви; разве я не видел, что она почти ровесница моей Вере. Не суди меня, Федор Матвеевич, я уже осудил себя. Мой товарищ, умирая, поручил мне дочь, и вот моя опека! Жалкий, нечестный старик!..
Он упал на подушку, и голова его заметалась. Весенин нагнулся над ним и стал успокаивать его, но сам чувствовал, что перед нравственной пыткой старика слова его бессильны.
День уже вступал в свои права. Ясный, ликующий день над землею, омытой дождем. Мир и любовь вместо смятенья и ужаса! Ясное, чистое небо вместо грозовых туч, животворное солнце вместо грозного блеска молний!..
Можаев задремал. Весенин вышел распорядиться по дому и по конторе. Люди просыпались. Он с тревогою думал, как спасти имя Елизаветы Борисовны от пересудов прислуги и скрыть переполох в доме. Он осторожно пробрался в спальню Елизаветы Борисовны, привел в ней все в видимый порядок и нарушил строгую чинность постланной постели; после этого он запер дверь в спальню и, сойдя в людскую, приказал ставить самовар.
– Пожалуйста, – сказал он молодой горничной, – скройте от барышни, что Сергей Степанович захворал, барыня вернется и скажет ей!
– Помилуйте, Федор Матвеевич, разве мы бесчувственные какие, не понимаем! – ответила горничная, и по ее лицу Весенин сразу увидел, что совершенно напрасны были все его предосторожности.
– Уберите комнату барыни, – сказал он ей внушительно – строго, подавая ключ от спальни.
Как быстро, незаметно промелькнула ночь, так томительно, долго тянулось утро. Весенин с нетерпением ждал выхода Веры, поминутно заглядывал в кабинет и без конца прислушивался, когда ему слышался конский бег на дороге…
Мучительна была истекшая ночь!
Под проливным дождем, сбиваемая резкими порывами ветра, замирая испуганно при ударах грома, в паническом страхе погони, Елизавета Борисовна бежала все вперед и вперед, спотыкаясь, падая, поднимаясь и ускоряя свой неровный шаг. Быстрые кони преодолели пятьдесят верст, а она, измученная; усталая, пробежала только длинное село, перелесок, скошенный луг и, обессиленная, упала у дороги в намокшей одежде, забрызганная грязью, в полубессознательном состоянии. Ей слышалась погоня; она силилась подняться, судорожно хватаясь руками за землю, и бессильно опускалась; вокруг чудились крики, голоса, ее куда‑то несли, она рвалась и, снова теряя силы, впадала в забытье, невыносимый кошмар душил ее, и она стонала…
В бледных сумерках наступающего утра Лапа свернул с узкой колеи на луг, подъехал к самому забору можаевского сада и медленно, осматривая каждую кочку, объехал весь луг, потом снова выехал на дорогу и шагом поехал по ней, вглядываясь в редкий осинник, поросший по краям дороги. Зоркий глаз его не усматривал никаких признаков. Не будь ночь так ужасна, ни один след не остался бы не замеченным им.
Огромное село раскинулось перед ним; он переехал узкою дорогою поле, растворил ворота и въехал на улицу. Несмотря на ранний час, в селе уже просыпались. Стоя посреди улицы, пастух, пронзительно дудя в длинную дудку, созывал скотину, бабы вереницею шли за водою.