Тем временем пресвитерианские священники в лондонских церквях с гневом и скорбью читали проповеди о захвате армией власти. Эдмунд Калами в церкви Святой Марии в Олдерманбери собирал большую состоятельную аудиторию – «редко меньше шестидесяти карет» можно было видеть в ожидании в день его еженедельной «лекции». Уильям Дженкин, «афористичный, изящный проповедник», и Корнелиус Берджес, более театральный декламатор и немного демагог, привлекали представителей среднего и нижнего классов общества. Обадия Седжвик в соборе Святого Павла в Ковент-Гардене рассказывал своим состоятельным прихожанам о злодеяниях армии; они уже были прекрасно осведомлены о них, так как аркада их прекрасной пьяццы была превращена в импровизированную конюшню, где солдаты привязывали «своих коней к дверям домов знатных людей, рыцарей и джентльменов». Томас Уотсон с еще большей смелостью прочитал проповедь перед остатками палаты общин в церкви Святой Маргариты в Вестминстере, в которой сказал, что они – вообще не парламент. Их негодование, хоть и настоящее, было мягким: они воздержались от своей обычной практики выразить вотум благодарности, но больше ничего не предприняли.
Священники-пресвитерианцы составляли большинство в Лондоне, но было и красноречивое меньшинство проповедников-индепендентов, которые превозносили армию как орудие Божьего суда. Много любопытных лондонцев толпились во дворе Уайтхолла, чтобы услышать знаменитого армейского капеллана Хью Питера, читающего проповедь войскам на открытом воздухе. Он был хорошо известен своим живым, народным стилем речи и выразительными жестами. И солдаты не оставались разочарованными. Они внимательно слушали, когда Питер заявлял, что королевство – их мать и находится в серьезной опасности; а парламент – ее дурной старший сын, который запер ее и спрятал ключ, чтобы армия, как младший ее сын, не нашла другого способа спасти ее, кроме как выломать дверь. В заключение он уверял, что главнокомандующий или любой другой офицер охотно ответят на любые волнующие их вопросы.
Хорошо известным лондонцам и производившим гораздо более сильное впечатление, чем Хью Питер, был Джон Гудвин, священник конгрегации индепендентов на Уоулман-стрит, который в победно названном памфлете «Встреча права и силы» приветствовал приход армии, чтобы применить исключительное лекарство в исключительных обстоятельствах и защитить народ от предательства и лицемерия пресвитерианцев.
Однако некоторые раскольники, повернутые на мистицизме, были потрясены тем, что армия святых уступила грубым чувственным амбициям и захватила политическую власть. Одним из них был Уильям Седжвик, который несколько месяцев тому назад представил королю свои религиозные размышления под заголовком «Листья с дерева жизни», однако получил их обратно с комментарием: «Автору необходимо выспаться». Несмотря на такое пренебрежительное поведение, Седжвик был потрясен угрозой жизни Карла. В открытом письме Ферфаксу он уверял его, что армия могла бы каким-то необъяснимым образом выполнять работу Бога, так как Бог знает, как поступать и с врагами, и с друзьями. Навуходоносор или даже сам дьявол невольно делали за Бога его работу. Но ни в каком другом смысле армия не является инструментом Небес. Напротив, солдаты полны гордыни и тщеславия, а их мысли – кровавы.
По причинам, которые были вовсе не мистическими, а больше практическими, левеллеры тоже смотрели на этот новый поворот событий с подозрением, видя в нем волю и руководящую роль Кромвеля и его зятя Айртона и опасаясь, что далеким от обеспечения свободы, справедливости и мира результатом будет военная тирания под руководством Кромвеля.
Бунты во время войны высвободили новые силы и стимулировали новые требования народа. Движение левеллеров было самым мощным в Лондоне и еще сильнее в армии. Рядовыми в армии были молодые люди – сыновья йоменов, торговцев, ремесленников. Они представляли ту часть народа Англии, которые редко – до нынешних времен – поднимали голос в политике. Очень немногие из них были – в любом формальном смысле – образованными. Многие были неграмотны. Но с тех пор, как парламентские вооруженные силы весной 1645 г. были реформированы в Армию нового образца, эти солдаты, многие из которых находились в возрасте формирования мышления и были внушаемыми, подверглись моральному, духовному и интеллектуальному влияниям, которые не только дисциплинировали их тело, но и дали им уверенность и просвещение как мужчинам. Проповеди, которые они слушали, убедили их в том, что они воюют за правое дело. Победы, которые они одерживали, доказывали, что их лозунг «С нами Бог» выражает несомненную правду. Свободное изложение Библии и свободное обсуждение научили более умных из них развивать и доверять своим собственным способностям рассуждать. Они стали ценить себя выше как христиан и как граждан.
В промежутке между двумя войнами в армии имели хождение всевозможные памфлеты; религиозные идеи и политические учения обсуждались свободно, а имя и принципы Джона Лилберна стали знакомы всем. Солдаты стали требовать гораздо большего, чем парламентские привилегии и реформа церкви, за которые и шла война. Они хотели, чтобы было расширенное избирательное право, более частые созывы парламента, более простое и лучшее отправление правосудия, а также чтобы были отменены торговые привилегии, которые мешали менее состоятельным торговцам. Главные пункты программы были изложены в ноябре 1647 г. в «Народном соглашении» – документе, который продвигали армейские левеллеры и который был предназначен стать основой мира.
Несвоевременная попытка бегства, предпринятая королем, бунт левеллеров в армии, такой же несвоевременный, и, наконец, начало второй войны привели к тому, что «Народное соглашение» было оставлено без рассмотрения. К зиме 1648/49 г. левеллеры в армии стали слабее, чем год назад, и утратили своего самого главного сторонника среди офицеров – острого на язык полковника Рейнсборо, который был убит роялистами в Донкастере.
Приверженцев левеллеров в чинах вдохновляли и организовывали во время двухлетнего мирного затишья между войнами. После полугода возобновившихся боевых действий их ядро осталось, но многие из тех, кто принял идеи левеллеров в месяцы бездействия, когда разговоры или споры были главным занятием, потеряли к ним интерес, снова оказавшись в боях. Офицеры, которых они критиковали как вельмож во время мирной передышки, снова стали их командирами в сражениях, которые принимали решения, рисковали своими жизнями вместе с ними, приносили им победу. Движение левеллеров в армии стало слабеть по мере того, как стали восстанавливаться былое доверие и традиционные обязательства между руководителем и подчиненными, мелкопоместным дворянством и арендаторами, хозяевами и слугами под примитивными стрессами войны. Когда война закончилась, жгучее негодование на короля, который был ответствен за вспышку этой второй войны со всем ее бесполезным кровопролитием, ощущали в равной степени и офицеры, и рядовые. Отсюда и ходатайства о правосудии над Великим преступником – королем.
Но это смелое решение – уничтожить короля – затмевало более важные, но менее страшные требования предыдущей войны. Лидер левеллеров Джон Лилберн, который не участвовал в летних сражениях, осознал это и сразу же понял, как его старые враги, гранды, могут обратить это себе на пользу, сосредоточив все действия и внимание на уничтожении короля, а впоследствии отказавшись удовлетворять любые другие требования реформ.
Лилберн впервые привлек к себе всеобщее внимание как молодой человек, по возрасту чуть старше мальчика, когда получил жестокий приговор от королевского правительства за распространение брошюры против епископов. Подвергшись бичеванию на улицах и будучи привязанным к позорному столбу в Вестминстере, он довольно красноречиво обратился к толпе и демонстративно раздавал экземпляры оскорбительной брошюры даже во время наказания. Это был стройный, лихорадочный, привлекательный молодой человек, обладавший быстрым умом и неугасимым духом.
Когда был созван Долгий парламент, Кромвель взялся за его дело и добился его освобождения. Позже, когда разразилась гражданская война, Лилберн отличился как солдат и дорос до звания подполковника. В 1645 г. он ушел в отставку по соображениям совести, не желая давать присягу, навязанную офицерам Армии нового образца. Начиная с того момента его недоверие к Кромвелю стало расти. Теперь Лилберн в памфлете и ходатайстве выступал за общественные реформы: реорганизацию правосудия, расширение избирательного права, более частую смену парламента и отмену торговых привилегий, которые мешали простому человеку. Так как его методы нападения часто были клеветническими и личными, он постоянно и шумно вступал в конфликт с законом. Он никогда не молчал, редко находился вне стен тюрьмы и неуклонно приобретал все большие популярность и влияние в войсках и среди мелких лондонских торговцев, чьи интересы отстаивал. Самому ему не нравилось слово «левеллер», потому что ни он, ни его последователи верили не в «уравнивание», а в общество, которое откроет возможности, будет справедливым к маленькому человеку и предоставит ему лестницу, чтобы подняться повыше в этом мире. Кромвель, ставший когда-то его благодетелем, теперь был осуждаем как «гранд», «шелковый Индепендент», предатель дела, за которое велась война. Лилберн в равной степени не доверял как офицерам, которые были людьми, обладавшими положением в обществе и собственностью, как сам Кромвель, Айртон, Ладлоу, Уолли, так и людям, которые, подобно Харрисону, Джону Оки, Прайду и другим, сделали карьеру благодаря своим заслугам. Те, кто не был грандами по рождению, стали ими ради выгоды и были «креатурами» Кромвеля.
Когда летом 1648 г. война разразилась снова, парламент освободил Лилберна из тюрьмы не из какой-то любви к нему или симпатии к его идеям, а для того, чтобы он противодействовал Кромвелю и тем самым подрывал единство армии.
Они неправильно оценили характер Лилберна. А он был безоговорочно сосредоточен на самом себе. Все, что писал, было основано на его личном опыте и проиллюстрировано ссылками на собственные достижения и страдания, а также на несправедливые махинации его врагов. Но при этом лично для себя ему много не надо было; он не желал мести. Лилберн хотел свободы для таких людей, как он сам, законодательной реформы и ограничения привилегий. Молодой человек знал, что если он вызовет разногласия в армии и подорвет авторитет Кромвеля, то просто укрепит власть парламента, который, по его словам, не отстаивал «ничего, заслуживающего похвалы или симпатии… в отношении свобод и вольностей народа».