Отказывался ли он до того дня верить, что Кромвель, Айртон и грозные полковники, которые составляли их свиту, все делают всерьез? Это кажется единственным объяснением. Как ответственный землевладелец, честно веривший в права и обязанности мелкопоместного дворянства, он не испытывал симпатий к левеллерам и боялся их новшеств. Верил ли он, что суд – это уловка Кромвеля с целью дискредитировать левеллеров и расчистить путь для возвращения короля на трон на условиях армии? Возможно. Или, может, он думал, что угроза суда и низложения (но ведь не смерти же?) используется с целью заставить короля сделать уступки, которых хотели индепенденты.
Ферфакс, пребывая в своем озадаченном состоянии, возможно, согласился зайти так далеко – косвенно он уже согласился зайти так далеко. Он любил свою армию и хотел, чтобы его людям платили жалованье и чтобы их верная служба была реабилитирована вопреки неблагодарности пресвитерианцев в парламенте. Он также хотел, чтобы в Англии снова воцарился мир и вернулось устоявшееся правительство.
Боясь левеллеров и ненавидя пресвитерианцев, он с некоторой благосклонностью поддерживал требование своей армии справедливого суда над королем. Он ввел войска в Лондон. С его молчаливого согласия произошла Прайдова чистка парламента. Он не отказался, чтобы его имя стояло в списке уполномоченных судей во время процесса над королем. Но на этом первом заседании в Расписной палате он наконец осознал, что суд – это не политическая уловка или даже если он когда-то и был задуман как таковая, то уже не был ею. Без какого-либо публичного заявления, не выражая никакого зафиксированного где-либо протеста, он покинул суд.
Было ли этого достаточно? Не должен ли он был действовать – этот талантливый военный, этот добросовестный командир, этот озадаченный человек, который никогда ничего не понимал в политике? Он не сделал ничего. Да, он должен был заниматься повседневными делами своей армии. У него не было много времени для себя. Было естественно, и это было заметно, что Кромвель, Айртон и «полковники-ставленники» постоянно находились рядом с ним. Наблюдатели-роялисты писали о нем, что он был «затравлен» ими – «всю ночь травили новыми собаками», как гласит один комментарий. Несомненно, они следили за ним – почтительно, но непрерывно.
Но достаточно ли весомый этот предлог? Разве он не мог высказаться в Расписной палате, как это сделал Алджернон Сидни? Позднее, когда убийство короля (ведь таковым он его считал) было уже неотвратимо, Ферфакс оправдывался тем, что накануне казни его протест расколол бы армию и вызвал бы гражданскую войну. Но в самом начале суда он, несомненно, мог бы озвучить настроение уполномоченных судей, по крайней мере мог бы аргументировать свою точку зрения ради спасения жизни короля. Вместо этого он самоустранился, молча вложив свои полномочия и авторитет в руки Кромвеля.
Уполномоченные судьи встретились во второй раз, как уже говорилось, 10 января; присутствовали 45 человек. На этом заседании председательствовал, видимо, малозначимый барристер Августин Гарланд. Главным вопросом повестки дня было избрание правоведа достаточно высокого ранга, который председательствовал бы на последующих заседаниях и суде над королем. Законники были так слабо представлены среди комиссаров, что самым подходящим кандидатом на занятие кресла председателя суда стал Джон Брэдшоу, который ранее на протяжении нескольких лет был судьей в лондонском суде шерифа и недавно был назначен главным судьей Честера и судьей в Уэльсе.
В качестве дублера лорда главного судьи Джон Брэдшоу был ничем не примечательным выбором, но наиболее подходящим человеком из всех имевшихся. Однако он не присутствовал в Расписной палате и не приходил на предыдущее заседание. Откажется ли и он, как более значимые его коллеги, от этой серьезной должности, навязанной ему? К огромному облечению его коллег-комиссаров, он появился на их третьем заседании в пятницу 12 января, произнес неизбежные (и в этом случае обоснованные) оправдания в своей некомпетентности для выполнения такой серьезной функции, но его убедили занять стул и принять титул лорда-председателя суда.
К этому времени на менее значимые судебные должности люди уже были назначены – не без труда. Секретарь, выбранный в помощники Фелпсу, господин Гривз сослался на то, что другие дела не дают ему возможности посещать заседания. Его отговорки были приняты – уполномоченные явно были обеспокоены тем, чтобы создавать как можно меньше проблем, – и на его место был назначен другой человек, Эндрю Бротон.
Гораздо более серьезным, чем отступничество Гривза, был отказ в самую последнюю минуту генерального прокурора Энтони Стила. Возможно, он и был настолько болен, как говорил, и уполномоченные судьи хотели поверить в это, но более вероятным кажется, что у него сдали нервы на одиннадцатом часу. Ответственность за изложение сути дела, возбужденного против короля, была возложена на Джона Кука, который не обладал ни мужеством, ни убежденностью для такого дела и верил, что его выбрали для выполнения такой благородной освободительной работы для народа Англии. Действительно, он принялся за нее слишком горячо, видя в короле Карле более злобного убийцу, чем Каин (который не имел преимущества быть христианином), и он в большей степени заслуживал наказания, чем заговорщики, которые устроили сицилийскую вечерню, Варфоломеевскую ночь и Пороховой заговор, так как они – бедняги – были папистами и не понимали, что к чему. Его неприкрытая мстительность по отношению к пленнику в конечном счете оказала большую услугу, увековечив память о короле, чем о нем. Но Куку были неведомы такие тонкости; он в самом деле не сознавал, что его действия были окрашены личными чувствами, когда он составлял свои испепеляющие речи, чтобы обрушить их на голову «Карла Стюарта, которого Господь в своем гневе дал этому народу в качестве короля».
В то время как Кук и Дорислаус составляли обвинение против короля, группа комиссаров инспектировала Вестминстер-Холл. Этот крупный судебный процесс вызвал значительные волнения. Зал был общим местом заседаний и расчетной палатой английского правосудия. На протяжении какого-то времени там заседали несколько судов, отделенные друг от друга грубыми перегородками. Вокруг стен скучились временные будки и палатки торговцев, в которых продавали перья для письма, бумагу, воск, чернила, очки и другие сопутствующие товары. Все это нужно было убрать. Нужно было много чего снести, проделать много плотницкой и обивочной работы, прежде чем короля, по выражению уполномоченных, «можно будет представить перед публикой торжественным образом». Суд также следовало провести, уделив должное внимание безопасности – этот факт был молчаливо признан, когда Кромвель с Харрисоном, Ладлоу и другими военными вошли в комитет, занимавшийся его подготовкой.
В субботу 13 января, когда они сделали свой отчет, в воздухе пронеслось дуновение страха. Парламентский пристав получил приказ обыскать и закрыть подвалы под Расписной палатой. Только после выполнения этой меры предосторожности уполномоченные приступили к делу, и вездесущий Августин Гарланд сообщил о решении Кромвеля и его комитета. По их рекомендации короля следовало судить в южном крыле Вестминстер-Холла, где можно расчистить достаточно места, убрав перегородки между Судом Королевской скамьи и Судом казначейства, которые там находились. Остальную часть зала следовало расчистить от разных заграждений для размещения публики.
На первый взгляд все это было предназначено для того, чтобы судить короля на виду у его народа, но приготовления отличались от тех, которые были сделаны для других арестантов, и различие вызывало тревогу, которая терзала уполномоченных. Обычно публичный суд проводили ближе к центру холла, чтобы подсудимый был виден со всех сторон. Это вынуждало вводить обвиняемого в зал через главную дверь и вести его через толпу зрителей на предназначенное для него место. Но они не могли рисковать, ведя короля через зал. При проведении суда в самой дальней южной части зала появлялась возможность заводить его в зал через сеть построек, которые располагались за пределами зала между ним и рекой. Если король будет заходить отсюда, то будет проходить через комнаты и коридоры, в которые публику можно было не допускать, и расставить достаточное количество солдат.
Было и другое преимущество в таком выборе места проведения суда. Огромная масса зрителей в основной части зала будет иметь возможность видеть и слышать очень мало из происходящего, так что сам жест – устроить над королем открытый суд – был минимально рискованным. Для усиления безопасности часть холла для публики должна была быть отделена от судей и обвиняемого двумя параллельными барьерами – деревянной перегородкой, которая тянулась от стены к стене, а в нескольких футах за ней – крепкой железной оградой для сдерживания зрителей. В основной части зала должна была быть установлена другая ограда по всей его протяженности, вдоль которой должны были быть расставлены солдаты.
Тем не менее должны были быть галереи для богатых зрителей с видом на место самого суда. На них можно было попасть из частных домов, примыкавших к холлу, и комиссары, очевидно, чувствовали, что не могут осрамиться, запретив сооружать такие галереи и с выгодой продавать на них места. У них даже не было никакого плана изучения личностей или проверки имен тех, кто эти места занимал. Однако опасность, что какой-нибудь отчаявшийся роялист выстрелит с этого выигрышного места в судей короля – в самого Кромвеля, Брэдшоу или Кука, была очевидна. Кромвель, по-видимому, не тревожился об этом, а Кук с некоторым нервным подъемом сослался на угрозу его жизни, и Брэдшоу распорядился сделать в его шляпу вставку из стальных пластин. Конечно, было невозможно для кого-нибудь с галереи добраться до короля, а также какому-нибудь убийце-роялисту скрыться, так как все подходы охранялись солдатами. И все равно из-за ужаса и отчаяния, царившего теперь среди роялистов, королевские судьи подвергали себя некоторой опасности. Наверное, для Кромвеля и его однополчан, которые планировали организационные мероприятия в Вестминстер-Холле, было типично, что они прини