«Да будет это угодно вашей светлости господину председателю. На последнем заседании суда я от имени палаты общин Англии представил и подал в суд обвинение в государственной измене и других тяжких преступлениях человека, находящегося перед нами… Милорд, тогда он не пожелал дать ответ, а вместо ответа начал оспаривать полномочия этого Высокого суда. Мое скромное ходатайство… состоит в том, чтобы заключенному было предписано дать положительный ответ либо путем признания, либо отрицания; и если он откажется сделать это, то суть обвинения будет считаться pro confesso[7], и суд сможет продолжить работу в соответствии со справедливостью».
Карты были брошены. Если король не ответит на обвинение, то будет считаться, что он признал свою вину. Брэдшоу опять же выступил с эмоциональным, но неубедительным заявлением, что суд «полностью удовлетворен своими полномочиями» и что все королевство, включая короля, тоже должно быть удовлетворено ими.
Теперь король услышал одну угрожающую речь и одну слабую. Он вмешался, оставаясь таким же хладнокровным и умелым оратором, как и в первый день, но только еще более непреклонным, так как лучше узнал слабости своих оппонентов и прояснил свой разум, записав свои мысли на бумаге. Но он говорил не по записям.
«Если бы это было только мое конкретное дело, я был бы удовлетворен протестами, сделанными мной в прошлый раз по поводу законности суда, так как короля не может судить никакая высшая инстанция на Земле. Но это не только мое дело, речь идет о свободе и вольностях народа Англии. Ведь если беззаконная власть может устанавливать законы, изменять фундаментальные законы королевства, я не знаю, какой подданный в Англии может быть уверен в своей жизни и в чем-то, что он называет своим».
Карл сказал, что теперь объяснит более подробно причины своего отказа отвечать судьям. Но Брэдшоу его торопливо прервал. Суд не может слушать аргументы и дискутировать с преступником, сказал он. Король должен подчиниться и дать им «точный и прямой ответ».
Но Карла было нелегко запугать. Он знал не только свои неотъемлемые права короля, но и свои права как англичанина.
«С вашего позволения, сэр, – произнес он с ироничной вежливостью, – я не знаю формы права, я знаю, что такое закон и разум, хотя я и не профессиональный юрист; я знаю о законе столько же, сколько любой джентльмен в Англии, и поэтому (с вашего позволения) я защищаю свободы народа Англии больше, чем вы; и поэтому, если бы я навязал какую-нибудь веру какому-нибудь человеку без объяснения причин, это было бы необоснованно».
Брэдшоу снова возвысил голос, чтобы прервать его. «Сир, вы говорите о законе и разуме; это вполне уместно там, где должны быть закон и разум, и они оба против вас». Они были не против него, как, вероятно, Брэдшоу знал и поэтому чувствовал себя неловко. Против короля было его собственное злоупотребление законом в прошлом, его призыв семь лет назад не к разуму, а к оружию. Но это было невозможно доказать, если он не ответит на обвинение. «Сир, вы не должны оспаривать наши полномочия, – заявил Брэдшоу без какой-либо надежды, что король ему повинуется. – Сир, будет принято к сведению, что вы выражаете неуважение к суду, и это неуважение будет соответственно зафиксировано письменно». Это звучало немного слабо: обвинять человека в неуважении к суду, который уже обвинялся в измене и убийстве.
«Я не знаю, как король может быть преступником…» – задумчиво протянул обвиняемый, ссылаясь на слово, сказанное раньше лордом-председателем, и дальше стал доказывать, что преступник он или нет, но каждому человеку позволено протестовать, если он может продемонстрировать причину, чтобы подвергнуть сомнению компетенцию суда.
Брэдшоу этого не ожидал. Никому, бушевал он, не позволено подвергать сомнению компетенцию этого суда. «Они заседают здесь по праву, данному палатой общин Англии, и все ваши предшественники и вы несете ответственность перед ними».
То, что монарх нес ответственность перед палатой общин, а не палата общин – перед монархом, было теорией, которую ни один из предшественников короля не признал бы. Карл тут же ухватился за это: «Где хоть один прецедент?»
Брэдшоу пришел в ярость: «Сир, вам не следует перебивать, когда суд обращается к вам».
Но короля нельзя было заставить замолчать. Он, несомненно, знал закон так, как любой джентльмен в Англии, и знал больше, чем большинство.
«Палата общин в Англии никогда не была судебным органом, – возразил он. – Хотел бы я знать, как она им стала».
Это был очень чувствительный удар. Парламент действительно был судом, но не палата общин. В отчаянии Брэдшоу приказал секретарю Эндрю Бротону призвать подсудимого отвечать на обвинение. Если он надеялся, что эта формальность переключит поток красноречия короля, то ошибся. Тот просто продолжал повторять свое: «Я буду отвечать, как только узнаю, по какому праву вы это делаете». И Брэдшоу мог только закончить заседание, приказав охране увести короля. Но ему не суждено было так легко решить эту проблему, потому что Карл не желал уходить. «Я требую, чтобы мне дали возможность изложить причины, по которым я не отвечаю на обвинение, и выделили время для этого». – «Подсудимые не могут требовать», – укорил его Брэдшоу. «Сэр, – парировал король, – я не простой подсудимый».
Судьи воздержались от принуждения, и солдаты не стали окружать короля и уводить силой. И он заговорил, требуя, чтобы выслушали его причины. «Покажите мне тот судебный орган, где доводы рассудка не должны быть выслушаны», – потребовал Карл.
Брэдшоу потерял голову и самообладание. «Мы покажем его вам здесь, – взорвался он. – Это палата общин Англии». Затем, поняв, что он совершил оплошность, поспешил пригрозить королю, что следующее заседание будет для него последним.
Карл не поднялся, чтобы уйти. «Итак, сэр, – сказал он, – помните, что королю не позволили изложить свои доводы в пользу вольностей и свободы всех его подданных».
Наконец Брэдшоу увидел возможность возразить истцу: «Насколько большим другом законов и свобод народа вы были, пусть судит вся Англия и мир!»
Король потерял уверенность, или, может, охрана начала его постепенно окружать, и необходимость говорить быстро теперь сделала его речь запинающейся. «Сэр, с вашего позволения, – начал он, – именно вольности, свободу и законы я защищал с оружием в руках – я никогда не брал в руки оружие против народа, а только ради соблюдения законов».
Таким неопределенным образом закончился день, и король покинул зал суда под привычные крики: «Справедливости!» Но в узких коридорах между залом и домом Коттона – по крайней мере, так написал Герберт несколько лет спустя – один из солдат стражи громко сказал, когда Карл проходил мимо: «Да благословит вас Господь, сир». Король поблагодарил его, но офицер ударил солдата по голове тростью. «Наказание чрезмерно для проступка», – сказал король и позднее, если верить Герберту, размышлял над тем, что солдаты не держали на него зла, они скандировали «Справедливости!» потому, что им было приказано так делать, и делали то же самое для своих командиров, когда возникла такая необходимость.
Эта иллюзия была утешительна для короля, но это была иллюзия. Некоторые солдаты были на самом деле дезертирами или перебежчиками из его собственной армии, но, наверное, из-за этого они не любили его больше.
Некоторые из них были добродушными и добропорядочными людьми, испытали естественную жалость к нему, когда увидели его в таком положении, и уважение к достоинству и спокойствию, с которыми он встретил это испытание, достаточно жалости и достаточно уважения, чтобы время от времени вырывались слова: «Благослови вас Господь, сир!» Однако большинство солдат ненавидели его за то, что он начал войну против своего народа не один раз, а дважды, за попытку привлечь иностранные войска или даже необузданных ирландцев, ненавидели за то, что он отказался от поддержки протестантов в Европе, за преследование благочестивых священников в Англии, за покровительство папистам и поощрение друзей своей французской жены-папистки.
Если они верили всем клеветническим слухам и циркулировавшим в то время памфлетам, то также и ненавидели его за переписку с папой, за предательство протестантов Ла-Рошели и за потворство убийству своего отца. Грубо говоря, многие из них ненавидели его просто за то, что он король, с мягкими белыми руками, носящий тонкое белье и бархатный плащ, король, который приказал убивать и резать своих бедных подданных в сражениях, бить и морить голодом пленных и осудил честного Джона Лилберна на порку кнутом на задней части телеги.
В своей комнате в доме Коттона король, как писал позднее Герберт, спросил о составе так называемого Суда правосудия. Герберт ответил, что судьи представляют собой смешанную коллегию из членов парламента, офицеров и жителей Лондона. Король, видимо, не стал продолжать расспросы, просто констатировав, что он внимательно смотрел на всех них и узнал не больше восьми человек. Так оно и было. Он должен был узнать Кромвеля, Харрисона и нескольких высших офицеров, Генри Мартена, которого терпеть не мог, низкорослого лорда Грея и своего бывшего придворного Джона Дэнверса. Но Брэдшоу и два его помощника – Лайл и Сэй – и большинство других уполномоченных судей были совершенно не знакомы ему, это были люди, которые, насколько ему было известно, до сих пор не играли никакой заметной роли в делах страны.
На следующий день, во вторник 23 января, в полдень в Расписной палате было созвано короткое совещание. Уполномоченные решили повторно применить свой метод предыдущего дня. Ничто в сдержанном протоколе, который вел Джон Фелпс, не указывает на то, кто говорил или что было сказано, но намерения судей не изменились с конца недели. Они решили, что дадут королю еще один шанс ответить на обвинение, прежде чем перейти утром в среду 24 января к приговору.
Заседание в Вестминстер-Холле началось в ранний полдень. На нем присутствовал 71 уполномоченный – и это была самая большая посещаемость на тот момент, хотя по-прежнему чуть больше, чем половина общего числа назначенных судей. Щит с национальным символом – крестом святого Георгия – был повешен в центре на стене над судьями, явное новшество в этот день.