Но в целом они считали более вероятным, что король будет продолжать молчать, и в таком случае лорд-председатель должен был лишь зачитать приговор, предоставив сначала слово Карлу, если бы он того пожелал. Далее судьи договорились, что для того, чтобы показать, что смертный приговор был решением всего состава суда, они должны будут все встать при его чтении в знак своего согласия с ним.
Больше ничего не оставалось делать до начала последнего судебного заседания, и они прервались до второй половины дня.
Большинству присутствующих и, безусловно, подсудимому было известно, что цель суда – вынести приговор. Чтобы подчеркнуть торжественность момента, Брэдшоу впервые облачился в красное. Когда вошел король, солдаты и некоторые зрители закричали: «Справедливости! Казнить!» Карл был спокоен и целеустремлен. В промежутке между заседаниями суда он думал сделать суду предложение не столько для спасения своей жизни, которую он никогда не боялся потерять, сколько для спасения монархии для своего сына, или, возможно, просто чтобы создать задержку в надежде на какую-нибудь новую революцию при такой неспокойной ситуации в стране.
Вместо того чтобы подождать, пока лорд-председатель откроет заседание, он сразу начал: «Я хотел бы сказать свое слово, чтобы меня немного послушали, и надеюсь, что не дам повода себя прерывать».
Брэдшоу был застигнут врасплох, но решил, что подсудимому не следует позволять говорить вступительную речь. Произошла короткая стычка, прежде чем король сдался при понимании, что он будет выслушан позже. И Брэдшоу обратился к суду: «Господа, как хорошо известно всем или большинству из присутствующих в зале, что подсудимого несколько раз вызывали и приводили в суд, чтобы он ответил на обвинение в измене и других тяжких преступлениях, инкриминированных ему от имени народа Англии…»
В этот момент произошло движение на одной из галерей, где рядом друг с другом сидели две дамы в масках, и одна из них выкрикнула: «Ни от имени половины, ни четверти народа Англии! Оливер Кромвель предатель!» Полковник Акстелл, ответственный за порядок в зале, приказал своим людям навести на нее мушкеты. Некоторые говорили, что слышали, как он крикнул: «Долой шлюх!» Находившиеся рядом с ней на галерее люди так же сильно желали, чтобы она замолчала, как и полковник Акстелл, и через несколько секунд ее вытолкали вон, и Брэдшоу возобновил прерванную речь.
Не так уже много людей могли слышать точные слова, которые были брошены в адрес Брэдшоу и Кромвеля, хотя, конечно, не было сомнений в их общем смысле. Личность говорившей была даже еще более не ясна – ее не знал мужчина, который продал ей место на галерее, и ее лица никто не видел, полковник Акстелл не мог узнать ее, а газеты, которые коротко прокомментировали вмешательство «зловредной женщины», возможно, решили, что на самом деле это была, как ходили слухи, леди Ньюбург или даже болтливая миссис Поуп.
На самом деле женщиной в маске была леди Ферфакс, которая пришла со своей подругой миссис Нельсон, чтобы облегчить свою совесть и, наверное, совесть своего мужа. Кто в том переполненном людьми суде узнал ее голос? Очень возможно, Кромвель, так как он хорошо знал ее, и некоторые полковники, хотя явно не Акстелл, потому что вряд ли он стал бы угрожать расстрелом супруге своего главнокомандующего. Немногие в зале или среди публики могли понять, что значение этого прерывания было не в словах, а в личности говорившего. Если Ферфакс позволил или поручил своей жене устроить такое вмешательство, это могло быть сигналом, что он сам собирается вмешаться. Но осмотрительность, с которой леди Ферфакс скрывала свое лицо, наводит на мысль, что эта решительная женщина действовала без ведома своего мужа.
Когда шум утих, Брэдшоу продолжил говорить. Суд, сказал он, всесторонне рассмотрел дело: подсудимого, отказавшегося отвечать на обвинение, можно считать признавшим свою вину. К тому же преступления, поставленные ему в вину, были печально известны. И поэтому судьи достигли согласия по приговору, но тем не менее готовы выслушать, что подсудимый скажет в свою защиту до его оглашения при условии, что он не «вызовет никаких споров» относительно юрисдикции суда.
Карл не стал провоцировать споры, но позаботился, чтобы подтвердить свое отношение к суду:
«Так как я вижу, что вы не станете слушать ничего, что вызвало бы споры, что, признаюсь, я считал самым существенным для мира в королевстве и свободы своих подданных, то не буду этого касаться. Я не произнесу об этом ни слова, лишь должен сказать вам, что за эти долгие дни все было отнято у меня, кроме того, что дороже мне моей жизни – это мои совесть и честь. И если бы я ценил свою жизнь больше, чем мир в королевстве и свободы своих подданных, то, безусловно, стал бы защищаться, так как этим я, по крайней мере, отсрочил бы ужасный приговор, который, как полагаю, мне вынесут… Теперь, сэр, как я понимаю, поспешно вынесенный приговор может скорее вызвать раскаяние, чем быть отменен, и поистине мое то же самое желание мира в королевстве и свободы подданных в большей степени, чем моей собственной, заставляет меня сейчас, до вынесения приговора, сказать то, что касается и того и другого, – и это мое желание быть выслушанным в Расписной палате перед палатой лордов и палатой общин… Я заклинаю вас той любовью (надеюсь, настоящей, непритворной), которую вы питаете к свободе народа и миру в королевстве, дать мне возможность быть выслушанным прежде, чем приговор будет оглашен… Если я не могу получить этой свободы, то выражаю здесь протест против того, что это ваше стремление к свободе и миру – чисто показное и никакое иное, так как вы не желаете слушать своего короля».
Просьба короля не была такой уж неожиданной. И тем не менее она вызвала неловкость, так как хотя Брэдшоу и предпочел бы отказать в ней, просто увидев в ней повод к дальнейшей задержке, Карл говорил столь логично и с таким чувством, что, безусловно, произвел впечатление на своих слушателей. Брэдшоу не улучшил ситуацию, попытавшись доказать, что просьба короля есть лишь еще один способ отвергнуть юрисдикцию суда.
Карл прервал его с ироничной снисходительностью: «Прошу извинить меня, сэр, за то, что перебиваю вас, но вы ошибаетесь: я не отвергаю ее, вы же судите меня еще до того, как выслушали меня…» И он снова подчеркнул, что беспокоится о мире и свободе своего народа.
Брэдшоу мог только повторить, что король уже на много дней задержал суд своим отказом отвечать на обвинение, и не следует позволять ему оттягивать его еще больше. По мере того как он воодушевлялся своей неблагодарной задачей, он почувствовал едва подавляемое волнение среди уполномоченных судей слева от себя.
Это был Джон Даунс. Его соседями слева и справа были убежденные сторонники казни короля – решительный секретарь Уильям Коули и зять Кромвеля полковник Валентайн Уолтон, сын которого погиб на войне. Эти двое бесстрастно слушали слова короля, но не Даунс. «У нас что, сердца из камня? – обратился он к ним. – Мы люди или нет?» Раздосадованные, те постарались утихомирить его и даже вытолкать, так как он попытался встать и громко протестовать. «Даже если я умру за это, я должен это сделать», – задыхаясь, сказал Даунс. При этом Кромвель, сидевший непосредственно перед ним, обернулся к нему: «Что вас тревожит? Вы с ума сошли? Вы не можете просто сидеть спокойно и тихо?» И тогда Даунс сказал что-то вроде: «Нет, сэр, я не могу быть спокойным», с трудом встал и громко заявил, что не удовлетворен происходящим.
Этот шепот и суета были для Брэдшоу опасным сигналом. Могли появиться другие шептуны и непоседы среди слабых, неустойчивых, испуганных людей. Конечно, одиннадцать лет спустя Томас Уайт заявил, что Даунс поднялся, чтобы заявить протест, и другие тоже говорили, что собирались сделать это.
Поэтому Брэдшоу неожиданно оставил свой довод о дальнейшей задержке судебного процесса и слабо заключил, что суд удаляется на совещание.
После того как судьи покинули Вестминстер-Холл, вспыхнули неподобающие споры, но Джон Фелпс не оставил о них никаких записей в своем сдержанном протоколе судебного заседания. О том, что происходило в те полчаса, мы знаем только из рассказов некоторых людей, доживших до 1660 г. По словам Даунса, он не спасовал перед Кромвелем и со всей своей ничтожной силой обратился к своим коллегам с просьбой выслушать короля, который наверняка собирается сделать предложение, на основе которого они смогут установить мир в стране. Кромвель стал глумиться и бушевать, назвал Карла «человеком с самым черствым сердцем на земле», а Даунса – упрямым и назойливым. Один-одинешенек (ведь, согласно его рассказу, никто больше не замолвил слово) бедный Даунс терпел угрозы и ссоры с коллегами-комиссарами, пока наконец не сдался в слезах, и судьи вернулись в зал, оставив его одного. Так в свою защиту он рассказал все это одиннадцать лет спустя. Однако другие утверждали, что они тоже высказывались в поддержку короля. Это были: Томас Уайт, Эдвард Харви и даже один из юристов, который составлял приговор, – Николас Лав. Все они дружно утверждали, что Кромвель, грозный в своем нетерпеливом гневе, презрительно отверг все протесты.
Кажется вероятным, что действительно среди судей возникло подлинное протестное движение, и некоторые из них, кроме Даунса, громко озвучили свое мнение. Кромвель – его неотступная тревога в отношении Ферфакса обострилась после выступления женщины в маске двадцатью минутами раньше – был не в состоянии терпеть промедление. Он вполне мог говорить о Карле так, как Даунс вспоминал позднее, он, безусловно, не доверял никаким предложениям, которые тот мог сделать. Он слишком часто сталкивался с заигрываниями, отступлениями от договоренностей и увиливаниями короля. («Хороший? Этот человек, против которого свидетельствовал сам Господь?..») Его нетерпеливый гнев сплотил его сторонников и вернул колеблющихся в их ряды. Полчаса спустя уполномоченные судьи, решительные или рассерженные, вновь вошли в зал, предоставив Даунсу искать убежище в комнате спикера и облегчить душу слезами.