но, что Ферфакс после встречи с голландскими посланниками обсуждал такое предложение со своим Советом и размышлял о том, чтобы сделать его королю. Но кажется маловероятным, чтобы – даже если оно и обсуждалось – оно вообще дошло до короля. Решительные военные сделали свое последнее предложение Карлу в ноябре, когда прислали ему свои условия на остров Уайт. Кромвель выразил свое резкое и убежденное мнение Даунсу, когда отказался выслушивать что-либо из уст короля в последний день суда над ним и назвал его «самым жесткосердным человеком на земле». Никакого нового предложения королю не могло быть сделано с согласия Кромвеля и никакого – без него.
Принц Уэльский сделал все, что было в его власти, чтобы спасти своего отца. Он послал Ферфаксу письмо, в котором умолял его и Кромвеля «воздвигнуть себе долговечные памятники верности и благочестия, вернув своему монарху его законные права, а стране – мир и счастье». Это письмо они получили, но оставили без ответа. Позднее говорили, что принц прислал пустой лист бумаги, подписанный и скрепленный печатью, на котором они должны были написать любые условия, какие захотят, для сохранения жизни его отца. Но ввиду особых указаний короля своему сыну никогда ни при каких обстоятельствах не допускать, чтобы соображения его личной безопасности или безопасности его отца вынудили его сделать уступки, компрометирующие корону или церковь, это кажется невероятным, и нет никаких намеков на такую просьбу в отчете, данном Кларендоном, который в то время был ближайшим советником принца в Голландии.
С другой стороны, принц Уэльский нес ответственность за единственное иностранное вмешательство, которое было совершено от имени его отца, – за вмешательство голландцев, двое посланников которых были отправлены только в результате его личного обращения к ним. Они прибыли в Лондон 26 января – двое известных ветеранов, почтенных дипломатов. Старшему из них, Альберту Иоахими, который представлял свою страну в Англии несколько раз ранее, было почти девяносто лет; его коллега, Адриан Паув, был значительно моложе и недавно довел переговоры о мире между своей страной и Испанией до успешного завершения.
Они хотели сделать свои заявления в парламенте 27 января, но им было сказано, что из-за суда над королем сделать это можно не раньше понедельника 29 января. Сначала они согласились с этим, но когда королю был оглашен приговор, то сделали нерешительную попытку предпринять немедленные действия. В воскресенье они настояли, чтобы увидеться со спикером Лентхоллом и Ферфаксом. Ни одна из встреч не возымела действия. Ферфакс оказал им официальный прием, на котором присутствовали Кромвель и члены Военного совета. Беседа шла на французском языке через переводчиков. Когда посланники попросили лорда-главнокомандующего использовать свое влияние для спасения жизни короля, он и его офицеры ответили уклончиво, и после некоторой дискуссии голландцам пришлось довольствоваться лицемерным официальным ответом: армия не может действовать без приказа парламента. Ничего нельзя сделать, пока палата общин не соберется на заседание в понедельник.
В понедельник посланников наконец приняли, однако не раньше двух часов пополудни. Формальности были корректно соблюдены. Сначала они пошли на заседание палаты лордов, где их усадили на стулья, обитые серебристой тканью, и полдюжины пэров внимательно выслушали их просьбу, пообещав посоветоваться с палатой общин по этому вопросу. Часом позже их приняли в Нижней палате и усадили на стулья, установленные на красивом турецком ковре. Дипломаты заметили, что члены палаты общин вежливо снимали шляпы при каждой ссылке на правительство Голландии, но оставались в головных уборах, когда упоминалось имя короля Карла. Однако серьезного обсуждения не произошло, так как, когда Адриан Паув зачитал официальный протест своего правительства, ему сказали, что палата общин не может рассмотреть его, пока он не будет переведен на английский язык. Отложив таким образом свой ответ, члены палаты общин довольно поспешно встали, забыв об уважении к послам и не дождавшись их ухода. Вероятно, их спешка была вызвана желанием обрубить всякую возможность обсуждения этого вопроса с пэрами. Голландские посланники не могли больше ничего сделать, кроме как подготовить перевод своего протеста и отослать его в тот же вечер спикеру парламента. Они не знали точно, когда король будет казнен. По широко распространенному мнению, это должно было случиться на следующий день – во вторник 30 января.
Пока голландские посланники и их свита ездили в Вестминстер и обратно в своих великолепных каретах, рабочие занимались тем, что устанавливали ограждение и возводили эшафот. Судьи, ответственные за принятие решения по вопросу о месте казни, уже сделали свой выбор. Король должен был умереть у стен королевского Банкетинг-Хауса, построенного для него Иниго Джонсом приблизительно 27 лет назад. «Умеренная» приветствовала это решение соответствующим комментарием. В нем говорилось, что это то самое место, где Карл в первый раз поднял меч на свой народ:
«В тот день, когда горожане пришли требовать правосудия для Страффорда, сторонники короля убили одного из горожан и ранили многих, что стало первой кровью, пролитой в этой ссоре».
Напечатанное «Умеренной» не соответствовало действительности, память подвела ее. Когда лондонские подмастерья бушевали за стенами Уайтхолла, требуя правосудия для Страффорда, сторонники короля не ответили им ничем. Именно во время рождественских гуляний семь месяцев спустя несколько королевских гвардейцев вступили в конфликт с горожанами-пуританами, слова «круглоголовый» и «роялист» впервые были произнесены в гневе. Несколько горожан были ранены, никто не был убит.
Выбор места казни короля не имел ничего общего с такими соображениями. Открытое место перед Банкетинг-Хаусом было гораздо легче охранять, чем обычные места публичных казней – Тауэр-Хилл или Тайберн. Это была сравнительно небольшая площадь, на которую с трех сторон выходили постройки Уайтхолла.
Дворец Уайтхолл тянулся почти на 200 ярдов вглубь от его садов и фасада, выходившего на реку. Древняя транспортная магистраль, Кинг-стрит, которая соединяла Вестминстер с Чаринг-Кросс, была старше дворца, и не делались никакие попытки закрыть или направить в другую сторону эту общественную дорогу. Она проходила прямо через дворцовую территорию. При Генрихе VIII были построены ворота Гольбейна над улицей, чтобы создать коридор, соединяющий жилую часть дворца на берегу реки с Тилт-Ярдом (ареной для турниров), Кокпитом и другими дополнительными галереями и пристройками со стороны Сент-Джеймсского парка. Новый Банкетинг-Хаус с каменным фасадом в классическом итальянском стиле стоял под прямым углом к изящным воротам Гольбейна из красного и черного кирпича с башенками. Напротив Банкетинг-Хауса на дальней стороне Кинг-стрит тянулась глухая стена Тилт-Ярда. Здесь улица была широкой – около 120 футов, но каждое здание, которое примыкало к ней, было частью армейского Генштаба. К тому же во время войны несколько окон Банкетного зала были заложены кирпичами, а батарея пушек установлена на возвышении в углу между воротами Гольбейна и Банкетинг-Хаусом. Лучше охраняемую часть общественной улицы нельзя было найти.
Пока плотники делали необходимые приготовления, судьи собрались еще раз в Расписной палате. Пришли только 48 человек. Согласно записям секретаря Джона Фелпса, они договорились о месте казни короля и распорядились, чтобы соответствующим образом было составлено распоряжение о приведении приговора в исполнение. Это было быстро сделано, и документ принесен на подпись.
Так гласил протокол в той форме, в которой Фелпс в итоге удостоверил его подлинность на огромном свитке пергамента и который был передан в Канцелярское отделение Высокого суда правосудия в декабре 1650 г. на вечное хранение. Но в своей версии он явно рассказывал не все, так как распоряжение о приведении приговора королю в исполнение было, безусловно, составлено и, возможно, частично подписано до заседания 29 января.
Документ, который был разложен для подписания в тот день, был испорчен подчистками, как бы отражавшими сомнения какого-то некомпетентного клерка. Дата 29 января была, очевидно, изменена. Фраза «по состоянию на субботу последний был приговорен» была втиснута поверх другой подчистки, а слово «был» добавлено сверху строки. Далее дата казни «тридцатое» была растянута широко поверх подчистки.
Из всего этого могло показаться, что распоряжение о приведении смертного приговора в исполнение было составлено заранее, вероятно, в предыдущую пятницу 26 января, когда в первый раз предполагалось зачитать приговор. Дата приговора тогда значилась бы «в пятницу», а не «в субботу», а дата казни должна была стоять «27-го», а не «30-го». Единственным объяснением подчистки и изменения этих дат вместо составления нового ордера на приведение приговора в исполнение было содержание именно в том ордере нечто ценного, что было бы утрачено, если бы он был уничтожен. Что такое это могло быть, если не подписи судей? Поэтому некоторые из них были поставлены еще 26 или 27 января. После протеста Джона Даунса и других неприятных инцидентов в день оглашения приговора Карлу существовала возможность, что некоторые, кто уже подписал его, могли уже не захотеть повторно ставить свои подписи под новым документом.
Вероятно (если не совершенно бесспорно), Кромвель с Айртоном, Мартеном и другими, кто был полон решимости, собирал эти подписи еще с предыдущей пятницы или субботы, и что документ, который был положен на стол Расписной палаты 29 января, был уже, по крайней мере, наполовину подписан. Протокол Джона Фелпса был предназначен для того, чтобы указать: судьи подписали приговор в Расписной палате именно в тот день, а не другой. Но он не подделал перекличку, и 15 из 59 судей, подписавших приговор, не фигурируют как присутствовавшие на заседании 29 января.
Несколько отрывочные и путаные данные о том, как был подписан приговор, появились одиннадцатью годами позже, когда живые на тот момент из 59 судей оказались под следствием по делу об убийстве короля. Именно тогда появились рассказы о неподобающем, деспотическом поведении Кромвеля: как он тащил Ричарда Инголдсби к столу, держал его непослушную руку и заставил его написать свое имя. (Инголдсби оказывал помощь при Реставрации, и правительству в 1660 г. было выгодно верить этой неправдоподобной истории, несмотря на плавную подпись на приговоре, которая явно ей противоречила.) Другой свидетель видел, как Кромвель обмакнул свое перо в чернила и нацарапал им отметину на щеке Генри Мартена, а Мартен, после того как поставил свою подпись, поставил ее Кромвелю.