Страх перед Кромвелем явно был одной из причин, почему некоторые судьи подписали приговор. Несколько членов суда, выступая в свою защиту, в 1660 г. настаивали, что они храбро сопротивлялись ему, а один из них описал, как он держался подальше от Вестминстера, когда подписывали приговор, что было единственным надежным способом избежать его безжалостного давления.
Более эффективно можно было избежать давления Кромвеля с помощью той спокойной уверенности, которую демонстрировал полковник Томлинсон. Как офицер, несший личную ответственность за короля, он ссылался на свои обязанности как на повод отсутствовать на заседаниях судебных комиссаров при всякой возможности, и, по-видимому, никто не заметил, что он не подписал смертный приговор. Уговоры Кромвеля были направлены главным образом на робких членов палаты общин. Около 11 часов утра 29 января он стоял вместе с другими в дверях парламента, чтобы перехватывать судей, входящих в здание; позднее, когда большинство из них уже сидели на своих местах, он хватал всякого, кто проскальзывал мимо него в парламент, со словами: «Те, кто вошел внутрь, должны будут поднять руку, а я теперь завладею их руками».
Так или иначе к вечеру того же дня под смертным приговором стояли 59 имен, расположенных в 7 параллельных неровных колонок. Из этого числа, по крайней мере, две трети комиссаров – а вероятно, и больше – подписали документ добровольно. Было довольно естественно, что те, кто надеялся на помилование после Реставрации Карла II, придавали такое большое значение силе и страху, которые доминировали на судебном разбирательстве, но явное большинство поставило свои подписи без каких-либо уговоров. Имя Брэдшоу стояло первым, следующим было имя лорда Грея в соответствии с его званием, затем имя Оливера Кромвеля, написанное четким, уверенным почерком. Генри Айртон подписал девятым, Джон Хатчинсон – тринадцатым, Томас Харрисон – семнадцатым. Кворум был установлен – 20 человек; об этой цифре вспомнили, когда более боязливые судьи начали воздерживаться. Зять Кромвеля Валентайн Уолтон подписал свое имя тридцать первым. Не он ли сказал следующему подписанту Саймону Мейну: «Чего вам бояться? Кворум – двадцать человек, а перед вами сорок». Мейн, чья мелкая нервная подпись стоит первой в шестой колонке, вспомнил об этих словах, когда его судили в 1660 г., но не вспомнил говорившего. В числе последних 20 имен – имена как сомневавшихся (среди них Джон Даунс и Томас Уэйт), так и самых решительных – полковника Джонса, полковника Мура, Томаса Скота и Джона Карью. Чем больше число подписавшихся, тем более впечатляющим выглядело бы распоряжение о приведении приговора в исполнение. Безусловно, заметно, что число судей, поставивших свою подпись, меньше, чем число тех, кто молча согласился с приговором в Вестминстер-Холле. Отсюда и продолжительные и настойчивые усилия, направленные на получение дополнительных подписей свыше необходимого кворума и свыше числа тех, кто добровольно их поставил.
Все еще было распространено предположение, что суд и приговор – это все показное, это средство заставить короля отказаться от власти. Те, кто принимал в этом участие, могли все еще утверждать, что они не желали смерти короля. Но те, кто подписал ордер на приведение приговора в исполнение, делали себя ответственными за его казнь. Организовать ее было поручено трем армейским офицерам – полковнику Хакеру, полковнику Ханксу и полковнику Фейру, от которых требовалось проследить, чтобы король был умерщвлен путем отделения головы от туловища между 10 часами утра и 5 часами пополудни во вторник 30 января.
Король рано приступил к молитвам 29 января вместе с епископом Джаксоном. После молитв он взял шкатулку, которую накануне вечером принес Герберт, сломал печати и вытряхнул ее содержимое, которое состояло в основном из сломанных знаков отличия ордена Подвязки. «Ты видишь, – сказал он любопытному Герберту, – все мои богатства, которые я могу отдать двум своим детям».
Палата общин удовлетворила его просьбу повидаться с детьми, и во второй половине дня их привезли из Сайон-Хауса в Сент-Джеймсский дворец. Принцесса Елизавета была некрасивой девочкой 13 лет, достаточно взрослой, чтобы понимать зло, причиненное ее отцу, и достаточно впечатлительной, чтобы остро это чувствовать. Герцог Глостерский был живым маленьким мальчиком 8 лет, чье появление в Лондоне или Гайд-парке обычно сопровождалось интересом и аплодисментами публики. Неоднократно появлялись слухи, что враги короля посадят его на трон вместо отца в качестве короля-марионетки.
Карл познакомился с этими своими двумя детьми только в конце гражданской войны. На протяжении всего конфликта они находились в руках парламента. Но во время своего заключения в Хэмптон-Корте осенью 1647 г. они часто навещали его, и он обретал утешение в их обществе, а теперь прошло уже 15 месяцев со дня их последней встречи.
Оба ребенка сразу упали на колени, Елизавета горько плакала. Король поставил их на ноги и, отведя в сторонку – так как они были не одни, – заговорил сначала с дочерью. Он должен был много важного сказать ей, чего не мог сказать никому другому. Он беспокоился – и не без причины – об отношениях между своими двумя старшими сыновьями, между которыми существовала юношеская ревность. Она должна была сказать «своему брату Якову, когда увидит его, что последним желанием его отца было, чтобы он больше не смотрел на Карла только как на своего старшего брата, а был послушен ему как своему монарху». Принцесса так сильно плакала, что король не мог быть уверен, что она понимает его. «Милая, ты забудешь это», – сказал он. Она затрясла головой. «Я никогда не забуду, пока живу», и она пообещала записать все это.
Именно из ее записей, сделанных в тот вечер, мы знаем, что произошло между ними: «Он сказал мне, что рад, что я пришла, и, хотя у него не было времени сказать многое, ему все же нужно было кое-что сказать мне, а не кому-то другому, и он не успел это написать, потому что боялся, что их жестокость дойдет до того, что они не позволили бы ему написать мне. Он хотел, чтобы я не горевала и не убивалась по нему, так как он умрет славной смертью за законы и свободы своей страны и за поддержание истинной протестантской религии. Он просил меня прочитать „Проповеди“ епископа Эндрю, „Церковное устройство“ Хукера и книгу епископа Лауда против Фишера, которые настроят меня против папизма. Он сказал мне, что простил всех своих врагов, и выразил надежду, что Бог тоже простит их, и велел нам и всем остальным моим братьям и сестрам простить их. Он попросил меня сказать моей матери, что мыслями он всегда был с ней и что его любовь к ней останется с ним до последнего вздоха. А еще он велел мне и моему брату слушаться ее, а меня просил передать его благословение остальным моим братьям и сестрам и благодарность всем его друзьям».
Перечитав то, что она написала, принцесса заметила свое упущение и добавила постскриптум: «А еще он велел нам всем простить этих людей, но никогда не доверять им, потому что они проявили себя самым лживым образом по отношению к нему, и тем, кто дал им власть, и он также боялся за их души и не хотел, чтобы я печалилась о нем, потому что он умрет мучеником; и он сказал, что не сомневается, что Бог посадит на его трон его сына, и все мы будем счастливее, чем могли бы быть при его жизни».
Герцогу Глостерскому он сказал меньше и максимально простым языком, потому что было важно, чтобы ребенок его понял. От этого могли зависеть единство семьи и законное наследование короны.
«Запомни, дитя мое, то, что я скажу, – сказал король, посадив сына себе на колени. – Они отрубят мне голову и, возможно, сделают тебя королем. Но запомни, что я тебе скажу: ты не должен быть королем, пока живы твои браться Карл и Яков, потому что эти люди отрубят голову твоим братьям (когда смогут схватить их) и тебе тоже в конце концов. И поэтому я требую: не дай им сделать тебя королем».
Ребенок, который все то время, пока говорил его отец, «очень пристально смотрел на него», теперь сказал очень твердо: «Сначала меня разорвут на куски».
Его ответ очень порадовал короля. Ему было больше нечего сказать, и были причины – и ради себя самого, и ради детей – не продолжать эту беседу. Он отдал им шкатулку и большую часть своих оставшихся драгоценностей, оставив себе только несколько личных вещей и образ святого Георгия, вырезанный из цельного куска оникса, с которым он был намерен взойти на эшафот. Затем он поцеловал, благословил и отослал их обоих.
Солдаты охраны и зрители, собравшиеся за воротами Сент-Джеймсского дворца, которые видели, как уезжают дети, предсказывали, что принцесса умрет от горя, и через день или два газеты сообщили, что это действительно произошло.
Позже в тот же день король послал за полковником Томлинсоном, чтобы попросить его сопровождать его на эшафот на следующий день. Как выразился Томлинсон, «он пожелал, чтобы я не покидал его». Томлинсон пообещал ему это, чтобы король в свои последние часы жизни мог быть уверен, что с ним будут обращаться более корректно, чем это мог бы сделать Хакер. В благодарность за такую любезность Карл подарил ему маленький золотой футляр для зубочисток, который обычно носил при себе в кармане.
Оставшуюся часть вечера король провел в молитвах и размышлениях с епископом Джаксоном и спустя несколько часов после наступления темноты отпустил его, сказав, что хотел бы увидеться с ним довольно рано на следующее утро. Сам он бодрствовал – читал и молился – почти до полуночи, а потом лег спать как обычно с восковой свечой, горящей в серебряной чаше; Герберт лег на свой соломенный тюфяк у его постели и провалился в тяжелый беспокойный сон.
Король же спокойно проспал несколько часов и проснулся между 5 и 6 часами утра, отдернул полог кровати и позвал Герберта. «Я буду вставать, – сказал король, – потому что сегодня мне предстоит большое дело». Пока он одевался, то разговаривал с Гербертом, который признался, что ему снился сон, и по просьбе короля начал рассказывать его: он услышал стук в дверь и, открыв ее, увидел архиепископа Лода, который был казнен в январе четырьмя годами ранее, и тот хотел поговорить с королем. Архиепископ переговорил с королем с глазу на глаз, поцеловал ему руку и ушел, сначала поклонившись так низко, что почти распростерся на полу. Герберт поспешил помочь ему встать. И в этот момент король разбудил его своим зовом.