Карл выразил вежливый интерес к этому не очень благоприятному сну и занялся другими делами. «Герберт, – сказал он, – сегодня день моего второго брака; я должен привести себя в порядок, какой только возможен, потому что сегодня еще до ночи я надеюсь быть обрученным с моим благословенным Иисусом».
Лютый январский мороз не ослабевал, и король, обеспокоенный, чтобы ему не было холодно и не дрожать, когда он пойдет к плахе, и, чтобы не произвести впечатление, что он боится, надел две рубашки. «Я не страшусь смерти. Смерть не вселяет в меня ужас. Я благословляю своего Бога, я готов».
Епископ Джаксон был уже у двери его комнаты, но прежде чем они начали вместе молиться, король отдал остававшиеся у него книги и личные вещи Герберту, чтобы тот раздал их после его смерти. Библию, которую он ежедневно читал во время своего заключения, с пометками на полях, сделанных его четким, аккуратным почерком, следовало отдать принцу Уэльскому с «последней и искренней просьбой, чтобы он часто обращался к ней». Принцессе Елизавете следовало передать три книги, которые он рекомендовал ей для религиозного образования. Герцог Глостерский должен был получить «Труды» его деда, короля Якова, – это был том, который сам Карл много раз листал, исполненный сыновьим долгом и уважением. Также ему причитался «Практический катехизис», составленный достойным доктором Хэммондом, чьи проповеди на протяжении всех военных лет приносили утешение и вдохновение королю. Оставалась одна книга более легкого содержания – модный французский роман «Кассандра», написанный Готье де Кост де ла Кальпренедом, и Карл адресовал ее графу Линдси, который прислуживал ему в спальне во время осады Оксфорда и в недолгий период его пребывания в Ньюпорте. Для своего сына, герцога Йоркского, он сохранил оригинальную игрушку – большое двойное кольцо из серебра с выгравированными на нем фигурками, которое можно было использовать и как солнечные часы, и как логарифмическую линейку, «решающую множество задач по арифметике». Это было изобретение Ричарда Деламейна, который когда-то давно учил математике короля Карла. Последний подарок – свои золотые часы – он послал герцогине Ричмонд, жене своего двоюродного брата и дочери того самого герцога Бэкингемского, который был его близким другом в годы его юности и дорогую память о котором он всегда бережно хранил.
Когда распоряжения о раздаче этих немногих подарков были отданы, король в течение часа разговаривал с Джаксоном с глазу на глаз, а затем причастился. В Евангелии от Матфея была выбрана глава 27 «Страсти Господни». Карл подумал, что епископ выбрал ее для такого случая, но это был урок, предписанный молитвенником для того дня, случайность, которая произвела на короля сильное впечатление, как позднее произвела впечатление на роялистов, размышлявших о его мученичестве.
Между 9 и 10 часами в дверь легко постучал полковник Хакер, но сначала не услышал ответа. Он постучал еще раз, уже тверже, и получил разрешение войти. Хакер заметно дрожал, когда говорил королю, что пора идти в Уайтхолл. Карл ответил, что «сейчас» пойдет, и после короткой молитвы с Джаксоном взял руку епископа со словами: «Ну, пойдемте». Герберт последовал за ними, держа в руках маленький серебряный хронометр, который обычно висел возле кровати короля. Как только они вышли в парк, король спросил Герберта, который час (было 10 часов утра), а затем велел ему оставить эти часы себе в память о нем.
Полковник Томлинсон ждал. Утро не было солнечным, земля тверда от мороза, парк стоял голый, лишенный красок. Томлинсон пошел с одной стороны от короля, держа шляпу в руке, Джаксон – с другой, Герберт – позади. Эту группу немедленно со всех сторон окружили две пехотные роты, которые уже стояли наготове. Процессия двинулась вперед под бой барабанов. Вести разговор было непросто при таком грохоте, но Карл сумел обменяться несколькими словами с Томлинсоном, выразив надежду, что герцогу Ричмонду будет позволено позаботиться о похоронах, а затем – в качестве запоздалой мысли – добавил, что надеется, что они не будут слишком поспешными, чтобы его сын мог приехать и похоронить его. Странное указание, если Томлинсон правильно его передал, будто Карл был уверен, идя на смерть, что это некая прелюдия к немедленной реставрации на троне его сына. Позднее сообщалось, что он попросил, чтобы охрана шла быстрее, потому что «он идет сейчас перед ними, чтобы обрести Небесный венец с меньшим беспокойством, чем тогда, когда он побуждал своих солдат воевать за монаршую власть». Возможно, он сказал что-то в этом роде, и для него было естественным желать, чтобы они шли поживее – он сам ходил быстро, да и день был холодным.
Открытая деревянная лестница в то время вела из парка в прилегающие здания Уайтхолла. Слева от короля, когда он поднимался по ней, находился Тилт-Ярд, а справа – группа домов и галерей под названием Кокпит. Здесь граф Пембрук, старый придворный и фальшивый друг, по-прежнему занимал комнаты, которые были его в те времена, когда здесь жил король в дни своего могущества. Он стоял у окна вместе с графом Солсбери, и оба эти пэра-ренегата наблюдали за тем, как король входил в Уайтхолл в последний раз. По крайней мере, они не смотрели на казнь. Равнодушные к общественному презрению, они приняли новое республиканское правление через несколько дней после казни короля и стремились к избранию в палату общин, когда палата лордов была упразднена.
После лестницы король прошел вдоль галереи над ареной для турниров. Она была увешана портретами членов его семьи – его отца, матери в зеленом платье для охоты с пятью собачками у ее ног; там были несколько портретов Ван Дейка, приторная аллегория войны и мира, написанная Рубенсом, и портрет кисти великого Тициана, который он привез из Испании, – император Карл V, стоящий в полный рост, с ирландским волкодавом у ноги.
Король быстро пошел дальше. Перейдя улицу по верхнему ярусу ворот Гольбейна, он, возможно, увидел через окно задрапированный черным эшафот, конные войска, стянутые к нему, плотно сбитую толпу, которая заполнила открытое место. Его отвели в комнату, в которой он недавно спал, и там оставили с Гербертом и Джаксоном. Было около половины одиннадцатого утра, и он не ожидал, что у него будет больше времени, чем несколько минут на отдых и разговор с епископом. Но минуты растянулись в часы, а последнего ожидаемого стука в дверь он все не слышал.
Что-то пошло не так? Позже распространители слухов и роялисты рассказывали разные зловещие истории. Палач и его помощник, шептались они, отказались убивать короля. Шли лихорадочные поиски двух человек, которые могли занять их места. Был брошен клич добровольцам из полка Хьюсона, и наконец двое солдат, Хьюлетт и Уокер, согласились сделать это в масках. Другие говорили, что Хью Питер в парике и накладной бороде сыграл роль палача, или что это был Джордж Джойс или даже Оливер Кромвель. В недостаточно компетентном французском отчете уверенно утверждалось, что «Ферфакс и Кромвель» лично обезглавили своего короля. Но, по-видимому, не было достаточных причин думать, что «молодой Грегори», как лондонцы называли главного городского палача, отказался выполнять свою работу. Его настоящее имя было Ричард Брэндон, и он унаследовал свое ремесло от своего отца Грегори Брэндона, отсюда и пошло его прозвище. Он жил на Розмари-Лейн рядом с лондонским Тауэром и за последние восемь лет обезглавил графа Страффорда и архиепископа Кентерберийского, сэра Джона Хотэма и его сына и сэра Александра Карью. Он гордился своим умением обращаться с топором, имел точный глаз и твердую руку, и ему никогда не нужно было наносить более одного удара. К тому же плата за такую квалифицированную работу была высока, а за короля – еще выше. Если «молодой Грегори» и нервничал из-за того, что от него сейчас требовалось, – и вряд ли это было не так, – то корысть и гордость за свое мастерство были сильными аргументами в пользу того, чтобы преодолеть свой ужас.
Однако, возможно, что он либо не смог найти себе помощника (палач обычно работал с помощником), либо счел более благоразумным не приводить с собой своего человека. Казнь не была популярна среди простых людей, к которым принадлежал Брэндон. Боясь злых взглядов своих соседей или ножа какого-нибудь роялиста, он, вероятно, поставил условие, что будет работать в маске и с помощником, предоставленным своими работодателями. Это объясняло бы, почему добровольцев искали в полку Хьюсона; один из его военнослужащих мог быть вторым человеком в маске, которые появились на эшафоте чуть позднее в этот день.
За несколько часов до прихода короля в Уайтхолл возникли трудности и среди офицеров, ответственных за всю процедуру. Трое из тех, кому было направлено распоряжение о приведении приговора в исполнение, Хакер, Ханкс и Фейр, должны были подписать ордер на саму казнь, и из-за этого утром 30 января возникла проблема. В то время ее удалось скрыть, но после Реставрации Ханкс, давая показания против своего давнего товарища по оружию, вспомнил эту сцену перебранки…
В маленькой комнате во дворце Уайтхолл Айртон и Харрисон лежат на одной постели, что наводит на мысль о раннем утреннем часе; рядом с дверью стоит стол, на котором лежат ордер и перо и стоит чернильница с чернилами. Кромвель, Хакер, Фейр и Ханкс толпятся в комнате. Их голоса повышаются в споре: Ханкс с не подходящим ему именем Геркулес потерял самообладание. Нет, он не будет подписывать. Кромвель кричит на него: он «упрямец, делающий все наперекор». В дверях появляется полковник Акстелл и говорит: «Полковник Ханкс, мне стыдно за вас: корабль уже входит в гавань, а вы убираете паруса, прежде чем мы встали на якорь?»
Ханкс не подписал ордер и одиннадцать лет спустя стоял, подобострастно словоохотливый, на свидетельской трибуне, в то время как Фрэнсис Хакер слушал его с упрямым смирением, а Дэниэл Акстелл в холодном поту отрицал, что что-то подобное имело место.
Но все это, вероятно, происходило до того, как Хакер пошел в Сент-Джеймсский дворец за королем. К этому времени эшафот уже был готов, солдаты выстроены во всех помещениях, через которые должен был пройти король, зрители толпились в ожидании на улице, у окон, на балконах, даже на крышах – везде, насколько охватывал взгляд. Что-то другое вызвало такую долгую задержку.