Он продолжил: «Я хотел бы, чтобы они раскаялись, так как они действительно совершили особенно большой грех; молюсь Богу со святым Стефаном, чтобы это не было поставлено им в вину. И не только об этом, но и о том, чтобы они могли выйти на правильный путь к миру в королевстве, так как мое милосердие велит мне пытаться до последнего своего мига стремиться к миру в королевстве. Итак, господа, я всей душой желаю (и надеюсь, некоторые присутствующие здесь осуществят мое желание), чтобы они приложили усилия к воцарению мира в королевстве».
Он посмотрел в сторону клерков, которые торопливо делали записи, и продолжил с огромным самообладанием учить своих врагов политике. Они ничего не достигнут, встав на путь несправедливого соперничества; они должны научиться осознавать свой долг перед Богом, королем – «то есть моим преемником» – и народом. Они должны созвать государственный совет, чтобы уладить дела с церковью. Что же касается короля… Он остановился, так как один из офицеров на эшафоте случайно коснулся топора. «Не повредите топор, – сказал король. – Это может повредить мне. – И возобновил свою речь: – Их долг перед королем четко изложен в известных законах страны».
Затем Карл заговорил о народе:
«Поистине, я желаю ему вольностей и свободы как никто другой, но должен сказать, что их вольности и свобода состоят в том, чтобы иметь правительство и такие законы, по которым их жизнь и имущество могут в наибольшей степени принадлежать им самим. И речь не о том, чтобы участвовать в управлении, что никак не подходит им. Подданный и монарх – это совершенно разные вещи… Господа, именно за это я сейчас нахожусь здесь. Если бы я уступил произволу, чтобы законы менялись в зависимости от власти оружия, то не оказался бы здесь, и поэтому говорю вам (и молю Бога, чтобы это не было поставлено вам в вину), что я народный мученик».
Он добавил, что сожалеет, что у него было так мало времени, чтобы получше упорядочить свои мысли; и на этом и закончил бы, если бы Джаксон не напомнил ему, что «для исполнения обязательства перед миром» он должен сделать заявление о своей религии. Действительно, сделав свое последнее заявление, что умирает за свободу своего народа, он «чуть не забыл» (его собственные слова) защитить себя и свою церковь от обвинения в папизме. И теперь торжественно подтвердил: «Я умираю христианином и по вероисповеданию принадлежу к англиканской церкви, каковая была оставлена мне моим отцом… У меня есть благая цель и милостивый Бог».
Карл повернулся, чтобы сказать несколько слов гротескным фигурам, стоявшим у плахи. По какой-то причине, возможно, из-за забывчивости, вызванной нервным волнением, палач не попросил, как положено, и не получил прощения от своей жертвы. Ни в одном отчете о казни нет никакого указания, что эти слова были произнесены. Король сказал, что он прочтет короткую молитву, а затем подаст ему знак нанести удар. Он также спросил, как ему положить волосы, чтобы они не помешали топору. Затем с помощью Джаксона надел колпак и запихал под него свои волосы.
Джаксон сказал: «Есть еще один этап, хоть и насильственный, и мучительный, но весьма короткий. Вы можете думать, что он быстро перенесет вас очень далеко, он перенесет вас с Земли на Небеса, где вы найдете, к вашей величайшей радости, награду, к которой спешите, – венец славы».
Король ответил: «Я иду из тленного царства в нетленное, туда, где нет волнений, никаких мирских волнений».
Он снял орден Святого Георгия, знаки ордена Подвязки, последние свои драгоценности, и передал их епископу, произнеся одно лишь слово: «Запомните!»
Затем снял с себя камзол и на минуту накинул плащ, чтобы защититься от пронизывающего холода. Посмотрев на плаху, спросил, прочно ли она прикреплена, и снова пожалел, что она такая низкая. Причина того, что плаха была сделана низкой, состояла в том, что так палачу было легче нанести удар, если бы король оказал сопротивление. Палач, естественно, не хотел вдаваться в такие объяснения.
«Она не может быть выше, сир» – вот все, что он сказал.
Король постоял мгновение, подняв руки и глаза к небесам и читая про себя молитву, затем сбросил плащ и лег, положив шею на плаху. Палач наклонился, чтобы убедиться, что волосы не помешают, и Карл, думая, что тот готовится нанести удар, проговорил: «Жди знака». – «Подожду, как угодно вашему величеству», – ответил палач.
Пугающая тишина опустилась на маленькую группку людей на эшафоте, окружавших его солдат и толпу людей. Через несколько секунд король вытянул руки, и палач в это мгновение одним ударом отрубил ему голову.
Семнадцатилетний парень, стоявший далеко в толпе, увидел, как обрушился вниз топор. Он всю жизнь будет помнить звук, который вырвался из толпы: «Такой стон, какого я еще никогда не слышал и не хотел бы больше услышать».
Глава 9Свобода восстановлена милостью Божьей…Февраль 1649
Сразу после смерти короля два конных отряда, находившиеся на северном и южном концах улицы, двинулись на толпу, которая с поразительной скоростью рассеивалась перед ними, спасаясь от копыт лошадей и укрываясь в боковых улочках и переулках. Через полчаса место казни опустело.
Тем не менее некоторым солдатам охраны и более решительным и проворным зрителям удалось обмакнуть носовые платки в кровь короля или даже соскрести немного земли из-под эшафота или оторвать кусочки промокшей от крови ткани, которой покрыли тело короля. Тело было благоговейно перенесено во дворец, положено в гроб и под руководством Джаксона и Герберта доставлено в комнату для бальзамирования.
Возвращаясь после выполнения этого скорбного поручения, Герберт встретил Ферфакса в Длинной галерее и был поражен, когда лорд-главнокомандующий спросил, «как держался король». Получив ответ, он, «казалось, был сильно удивлен». Пройдя несколько шагов, Герберт увидел Кромвеля, который просто проинформировал его, что ему будут отданы необходимые распоряжения относительно похорон короля.
Что касается лорда-главнокомандующего, то он удалился в свой дом и постарался успокоить свое чувство неполноценности и вины, сочинив такие стихи:
Пусть этот день со временем сотрется, И пусть не верят в это в следующем веке, Пусть глубочайшим молчанием будет окутан этот акт, Чтобы спасти репутацию королевства.
Так этот несчастный человек, одаренный не столько поэтическим талантом, сколько политическим, выразил лишь тщетную надежду, что смерть короля вместе с его ролью в этом будет вычеркнута из памяти. В последних двух строчках он взял на себя смелость переложить вину:
Но если Божественная сила допустила это,
То Его воля – это закон, а наша должна уступить.
Намеренно ли Кромвель или Харрисон задерживали Ферфакса на обсуждении и молитвах, пока – и они прекрасно знали это – король стоял на эшафоте? Позже станут говорить, что его обманули. Но можно ли было бы его так легко ввести в заблуждение, если он сам не был готов обманываться? Он дал свое молчаливое согласие, и сам знал об этом, скрывая свою ответственность под все маскирующей фразой, что на то была воля Божья.
В Уайтхолл пришел некий господин Трэфам с помощником, чтобы забальзамировать тело короля, Герберт же и Джаксон в это время уже возвращались домой. Перед уходом епископа на некоторое время задержали какие-то офицеры, очевидно, Хакер и Фейр. Все видели, что король дал Джаксону листок бумаги, глядя в который он выступал перед смертью, и теперь они потребовали отдать его им. Без сомнения, они хотели сравнить написанное на нем со стенографическими записями, сделанными на эшафоте, прежде чем разрешить публикацию слов короля. Окончательное решение о публикации лежало на Дженнингсе и Мэбботе, и стенографы, очевидно, были наняты либо кем-то из них, либо обоими.
Джаксон не сразу нашел листок, который глубоко засунул в карман, где лежали другие записки и обрывки. Когда же наконец достал его, у этих двоих возникло подозрение, уж не подменил ли он его чем-то другим. Но высокий дальнозоркий солдат, стоявший поблизости от короля, когда тот говорил, подтвердил, что видел именно этот листок в руке короля.
В установленном порядке из печати вышли газеты и статьи с отчетами о смерти короля. Роялисты утверждали, что в его речи есть пробелы, но – как и с протоколом судебного процесса – было напечатано очень многое, что отражало уважение к королю и недоверие к его врагам, поэтому трудно поверить, что что-то важное было сокрыто.
Через прессу рассказ о последних часах жизни короля дошел до его подданных в самых отдаленных уголках королевства и был воспринят сначала – несмотря на предупреждения на протяжении недель – с ошеломленным недоверием. «Простых людей во всей стране охватило такое оцепенение, что человек едва осмеливался заговорить со своим соседом, когда они встречались на улице, не от отвращения к произошедшему, а от изумления, вызванного таким редким и не часто случающимся событием» – так написал один йоркширец-пуританин.
Чувство потрясения, которое было явно неподдельным, хотя и недолгим, иначе интерпретировали роялисты: «Ни один из королей – нет, ни один… никогда не покидал этот мир так, что это вызвало бы большее горе: у женщин случались выкидыши, мужчины впадали в меланхолию, некоторые от ужаса испустили дух; мужчины, женщины и дети, даже неродившиеся, страдали по нему и за него…»
В день смерти короля в Вестминстере повсюду были видны знаки печали и смятения. В Лондоне царили смешанные чувства; какие-то магазины были открыты, будто ничего не произошло, другие были закрыты. Сочувствие армии было широко распространено среди наименее знатных горожан и, естественно, во всех значительных группах индепендентов, но не было ощущения победы или даже облегчения. Большинство людей всех убеждений были молчаливы и подавлены. Говорили, что пресвитерианцы стали смотреть на смерть короля, будто это было какое-то явление природы, вроде затмения, которое не могла предотвратить никакая земная сила. Индепенденты и даже армия, казалось, были более ошеломлены, нежели воодушевлены тем, что сделали. Даже неугомонный Хью Питер занемог и слег. Не было никаких попыток скрыть всеобщее потрясение и горе; сочувствующие комментарии в газетах не встречали препон. «В этот день дождя вообще не было, – написал Ричард Коллинз в „Еженедельном информаторе королевства“, – но в лондонском Сити и его окрестностях было очень сыро по причине огромн