ой скорби, изливавшейся из многих глаз».
Нормой были слезы и молчание, а не демонстрации против армии. Но в Вестминстерской школе под руководством почтенного доктора Басби «о короле публично молились час или два, прежде чем его священная голова была отрублена».
Иная атмосфера царила в соборе Святого Павла, где мальчики во время отдыха свободно высказывали свое мнение о событии дня, и один из них, некий Сэмюэль Пепис, будучи рьяным «круглоголовым» в свои 15 лет, заявил, что если бы ему пришлось читать проповедь по поводу произошедшего, то он выбрал бы текст «А память о нечестивых сгниет».
На изображении смерти короля, которое часто встречается на гравюрах в Англии и за рубежом, можно увидеть женщину, упавшую в обморок, и других скорбно отвернувшихся зрителей. Эта картина, вероятно, была написана не с зарисовок, сделанных в момент события, так как художник изобразил Банкетинг-Хаус с восемью окнами вместо семи и с другими архитектурными неточностями. Но она выглядит как графическая реконструкция, выполненная по описанию очевидца событий, и может дать очень точное впечатление о поведении толпы. На некотором расстоянии в Уоллингфорд-Хаусе, окна которого выходили на Уайтхолл, архиепископ Ашер наблюдал за королем, стоявшим на эшафоте. Он не виделся с ним со времени его пребывания в Ньюпорте, когда читал проповедь в день его рождения, предсказывая юбилейный год, и упал без сознания, когда топор был поднят для удара.
Джон Ивлин, чье разумное любопытство взяло верх над его угрызениями совести роялиста, когда он шел в Расписную палату, чтобы посмотреть на заседание судей короля, не смог вынести зрелища «убийства нашего прекрасного короля». Вместо этого он остался дома в Сайес-Корте и весь день постился. Но уже вечером того же дня к нему пришли его брат Джордж и его друг и рассказали о горестном событии и обо всем, с ним связанном.
Частные граждане руководствовались совестью в своем поведении. Ситуация была гораздо сложнее для проживавших в Лондоне представителей иностранных держав. Испанец Алонсо де Карденьяс в интересах находившейся в тяжелом положении испанской монархии поддерживал очень хорошие отношения с людьми во власти на протяжении всей гражданской войны. Существующее правительство в некотором отношении было более удовлетворительным для него, чем любые его предшественники, так как индепенденты, провозглашавшие терпимость ко всем религиям, уже начали давать больше свободы римским католикам, особенно в Лондоне. Он получил письмо от губернатора испанских Нидерландов, в котором тот уговаривал его просить об отсрочке суда над королем. Но письмо было послано 27 января, и де Карденьяс смог лишь выразить свое подобающее ситуации сожаление, что оно дошло до него только на следующий день после казни короля. Он спокойно прокомментировал, что никакой протест не помог бы. Индепенденты в армии были полны решимости убить короля, и ничто не могло бы их остановить. Однако весь его дом погрузился в траур. Французские и голландские представители сделали то же самое. В дипломатических кругах «на всякого, кто пренебрег бы этим, стали бы смотреть неблагосклонно».
Представители европейских держав оценивали чувства своих владык с превосходной точностью. Следовало сохранить вид, выражавший неодобрение или, по крайней мере, сожаление, но не было нужды разрывать отношения с эффективными правителями Англии, защищая монархические права наследников убиенного короля. Двое голландских посланников с оттенком одолжения нанесли визит королевским детям в Сайон-Хаус. Принцесса и ее брат были в глубоком трауре, но комнаты дома не были по традиции задрапированы черным, и ни один из слуг не был одет в траурную ливрею. Завершив свое печальное дело, Паув и Иоахими отбыли в Голландию, разумно избежав благодаря своей поспешности получения подарков, которые обычно вручаются послам и которые они предпочти не получать из запачканных кровью рук правительства Англии.
Французский министр-резидент, король которого был племянником казненного Карла, счел, что ему в некоторой степени следует проявить горе и гнев. Он дал понять, что намерен уехать. В ответ правительство намекнуло, что если он уедет, то они хотели бы, чтобы он увез с собой королевских детей. Так как у министра не было ни малейшего понятия о том, будет ли это одобрительно встречено при французском дворе, но в любом случае навлечет на него серьезные расходы, то о его отъезде больше никто не слышал. Некоторое время спустя он получил указания от кардинала Мазарини по возможности избегать любого официального признания существующего правительства Англии, но ни в коем случае не делать ничего, что могло бы оскорбить его.
Такое же осторожно-ханжеское поведение отличало большинство европейских стран. Только русский царь приказал английским купцам покинуть его владения, но он, по-видимому, воспользовался смертью короля как поводом, чтобы завершить политику изгнания, над которой уже работал какое-то время. Лишь Швейцарская Конфедерация приветствовала исчезновение монархии, вознеся Богу «благодарение за установление республики во многих частях страны швейцарцев».
Шокирующая новость медленно достигла тех, кого она глубже всех затрагивала. Принц Уэльский в Гааге не слышал ничего, кроме сомнительных слухов, с тех пор как он 23 января отправил сэра Генри Сеймура с голландской миссией. Лишь 4 февраля, через пять дней после смерти своего отца, какая-то определенная информация достигла Голландии. Она пришла не в какой-то депеше или сообщении, адресованном принцу, а в общих новостных бюллетенях из Англии. Советники принца узнали о ней первыми и спорили, как рассказать ему. В конце концов один из его капелланов, Стивен Гоффе, пошел к нему и после некоторых колебаний обратился к нему как «ваше величество». Больше слов ему не понадобилось. Охваченный чувствами, принц сделал знак Гоффе удалиться и в течение нескольких часов оставался один на один со своим горем.
Королева по-прежнему была отрезана от новостей волнениями во Франции и продолжающейся осадой Парижа. До нее дошел ложный слух, будто ее мужа спасло неожиданное народное восстание, начавшееся прямо у подножия эшафота. Дрожащая, находившаяся в состоянии между слезами и утешением, она наполовину поверила ему. Жестокая правда настигла ее холодный и жалкий двор в Лувре 9 февраля. Она выслушала весть в ледяном молчании и долго сидела неподвижно, не говоря ни слова, уставившись перед собой, пока подруга ее детства мадам де Вандом не обняла ее колени, умоляя ее заговорить; и тогда у нее хлынул поток слез.
Когда наконец она обрела способность думать и планировать, ее мысли были целиком и полностью с ее старшим сыном – le Roi[9], как она с того момента называла его мысленно и вслух. Безусловно, каждый европейский принц начал бы действовать против этих отвратительных убийц и вернул бы законного короля на трон его отца.
Такие же мысли с едва ли меньшей силой выражали более опытные и менее горячие государственные деятели.
Главный советник молодого короля Эдвард Хайд ожидал всеобщего взрыва против «этих дьяволов во плоти». Взрыв не произошел. Королева и молодой король получали письма с соболезнованиями их горю изо всех европейских королевских дворов, но очень немногие – говорили, что это сделал только король Португалии, – добавляли привычные слова поздравления и добрые пожелания новому монарху Англии.
А на Британских островах, в Шотландии, Ирландии и даже Англии был провозглашен новый король при угрозе со стороны армии. 3 февраля закон, запрещавший провозглашение нового короля и вывешенный в Гилдхолле, был сорван и заменен открытым обвинением парламента – убийцы короля, которое заканчивалось словами: «Боже, спаси короля Карла II». Десять дней спустя самоустранившиеся члены парламента осудили убийство короля и заявили о своей верности Карлу II. В замке Понтефракт, все еще державшимся после восьмимесячной осады, его комендант-роялист расплавил золотое кольцо и отчеканил первую монету с именем Карла II и соответствующей надписью.
В Англии такие действия были просто вызывающим жестом. Но в Шотландии находившееся у власти правительство – пресвитерианская знать, которая сначала восстала против короля Карла I, теперь официально провозгласила у Меркат-кросса в Эдинбурге его сына королем. В Ирландии роялисты были все еще сильны. Маркиз Ормонд провозгласил его королем в Каррике[10] 16 февраля, а принц Руперт, командовавший флотом роялистов, сделал то же самое в Кинсейле[11]. Приблизительно в это же время губернатор островов Силли, который не был уверен в правильности формулировки и поэтому сочинил свою собственную, ухитрился торжественно провозгласить царствование короля Карла II.
Аксиома, что корона не может быть вакантной, таким образом была продемонстрирована роялистами, несмотря на парламентский акт, который 30 января запретил провозглашать какого-либо преемника Карла I, и дополнительный акт, который неделю спустя отменил монархию. Так как эти акты были обнародованы только незаконными остатками палаты общин, то и закон, и прецедент были на стороне короля Карла II. Закон и прецедент, но не меч.
Популярный астролог Уильям Лилли, который в тот месяц выпустил, по обыкновению, свой ежегодный бюллетень того, что предсказали звезды, сделал один надежный прогноз: «В этом году абсолютно не обуздан солдат или меч».
После казни тело короля было забальзамировано и положено в облицованный свинцом гроб под черным бархатным покровом. Затем гроб отнесли в церковь Святого Якова, где он оставался в течение недели. Хирурга, который бальзамировал тело, господина Трафама, засыпали просьбами о прядях волос и других реликвиях, но он отказался их выполнять. Многие также требовали пустить их посмотреть на тело короля из благоговения или любопытства, но допущены были очень немногие. Долгое время спустя станут рассказывать историю об одном таинственном посетителе, пришедшем в полночь. Когда верный граф Саутгемптон дежурил у тела своего мертвого господина, в помещение вошла закутанная фигура, некоторое время молча смотрела на тело, потом произнесла: «Жестокая необходимость» – и вышла. Голос и походка были похожи на голос и походку Оливера Кромвеля.