— Тебе сколько яиц было приказано поставлять, а?
— Так, пане вахмистр…
— Молчи, лайдак[46], раз ты солтыс, то должен не рассуждать, а сполнять, что велено.
— Сполним, пане вахмистр…
— Ясное дело. И еще, баб пошлешь к клубу, чтоб все вычистили…
Вахмистр наконец-то обратил внимание на торчавшего в дверях жандарма и недовольно сморщился:
— Ну что там у тебя…
— Тут к солтысу, но я… — начал было жандарм, но вахмистр оборвал его:
— Сказано всех сюда!
Жандарм засуетился, солтыс отскочил в сторону, а на его месте само собой оказались Неботарев с Шуркой. Теперь поручик хорошо видел, что зеленое сукно, покрывавшее стол вахмистра, было испачкано чернильными пятнами, а на месте прибора валялись папиросы и просыпавшийся табак.
Сам вахмистр, с неожиданной живостью выскочил из-за стола, подбежал к Шурке и, не говоря ни слова, задрал штанину поручику. Рубашка Чеботарева, которой была замотана рана, вся пропиталась кровью, и одного вида повязки оказалось достаточно, чтобы пан вахмистр пришел в ярость.
— Попались, пся крев! — заорал он, отскакивая к столу. — Мувь, холера ясна, к кому шли? До Мухи-Михальского[47]?!
Казалось, еще секунду и вахмистр полезет с кулаками, но, видимо, рана дала о себе знать, и Шурка, уже не вполне понимая, где находится, видя перед собой только зарвавшегося нижнего чина, по-гвардейски оборвал его:
— Мо-олчать! Ты с кем говоришь, скотина…
Лицо вахмистра вытянулось, он открыл рот, но тут дверь позади Шурки хлопнула, и кто-то за спиной поручика, строго, по-начальнически, произнес:
— И с кем же он говорит?
И Шурка, и Чеботарев враз обернулись и увидели вылощенного, подтянутого капитана, который внимательно смотрел на них.
— Отдельного корпуса жандармов полковник Чеботарев!
— Гвардии поручик Яницкий! — эхом повторил за ним Шурка.
— Офицер «двуйки» штаба Генеральнего, капитан Вавер… — вошедший поклонился и совершенно буднично, с оттенком легкого пренебрежения, спросил:
— И откуда вы, господа?
— Из Харбина… — медленно, со значением сказал Чеботарев, и что-то, прозвучавшее в его голосе, заставило Вавера мгновенно поменять тон, а еще через пару минут Шурка, поддерживаемый полковником, уже был в другой комнате.
В голове поручика слышался все нарастающий звон, он плохо понимал, что ему говорили, и ощущал только то, что наконец-то смог опуститься на прохладный кожаный диван…
Звериная тропа шла увалом, спускалась в распадок и исчезала в глухих зарослях. Отряд двинулся в путь еще затемно, и сначала в воздухе разлился невыразительный, сероватый-синий свет утра, а уже потом, постепенно, хмурое небо на востоке стало пурпурным, и сейчас в этом золотисто-розовом сиянии четко обрисовывался каждый куст.
Ехавший верхом Седлецкий слегка клевал носом, борясь с утренней дремотой, и только когда совсем рассвело окончательно, поборол сонливость и заставил себя внимательно присмотреться к незнакомым окрестностям.
Колонна, вытянувшись длинной цепочкой, не спеша двигалась лесом во главе с проводником-звероловом, который даже не сел на предоставленную ему лошадь, а предпочитал вести ее в поводу. За ним, также пешком, стрелки вели пять вьючных лошадей, а сам Седлецкий, возглавлявший «тройку», держался в середине отряда.
Дальше под командой Чикина следовал сопровождавший их взвод охраны, и Седлецкий слышал, как у него за спиной всхрапывают лошади, позванивают трензеля и вполголоса переругиваются всадники. Сам Чикин тоже не садился на лошадь, зато Сатиков, сидевший в седле, как ворона на заборе, старательно изображал из себя кавалериста.
Все это Седлецкий отметил как бы машинально и, убедившись, что кругом пока все спокойно, задумался. Путь предстоял еще долгий, и Седлецкий, то и дело отводя в сторону лезшие в лицо ветки, поймал себя на мысли, что, пожалуй, по такой тропе и вправду лучше идти пешком.
Впрочем, ветки, конечно, были мелочью, и Седлецкий снова принялся прикидывать, как отразится на их деле столь длительная задержка. Как ни странно, но вызвана она была казавшейся такой ясной картой. Оказалось, эта карта, изъятая у Кобылянского, содержала скрытый подвох.
Дело в том, что неизвестный составитель, стремясь усложнить расшифровку, применил сразу два масштаба одновременно, ловко соединив их между собой на одном листе. Нижняя часть, обычная десятиверстка, читалась сразу, д вот верхняя представляла собой очень подробный план довольно ограниченной местности.
И хотя, благодаря тому, что на карте имелась часть железной дороги (как выяснилось, это был район двенадцатого разъезда), картографы долго не могли понять, в чем дело, пока кто-то из них не догадался провести линию, четко разграничивающую оба масштаба.
Другой, весьма немаловажной причиной задержки с выходом было то, что вдоль железной дороги стало очень и очень неспокойно. Отряды то ли повстанцев, то ли партизан шастали по тайге, и удаляться от полотна больше чем на десяток верст было небезопасно. Во всяком случае, члены «тройки» долго прикидывали все «за» и «против», пока все-таки решились выступить.
Правда, вблизи двенадцатого разъезда крупных деревень не имелось, но на всякий случай Седлецкий, опасаясь соглядаев, распорядился выступить с бивуака затемно. В свою очередь Чикин приказал своим кавалеристам быть начеку, и они так и ехали, держа драгунки не на ремне, а поперек седла.
Из-за этого всякая вспугнутая по дороге дичь вызывала тревогу, но по мере удаления от обжитых мест все понемногу успокоились, и где-то во второй половине дня, одолев по тайге верст двадцать пять-тридцать, отряд вышел на довольно большую прогалину.
Проводник, так и вышагивавший всю дорогу во главе отрядной колонны, остановился на самой середине поляны и, обращаясь к подошедшему Чикину, удовлетворенно сказал:
— Ну вот, капитана, здеся…
Проводника-китайца как отличного знатока местности и верного человека Чикину, подбиравшему группу, рекомендовали местные товарищи, и Седлецкий, видевший зверолова до сих пор только мельком, на разъезде, сейчас с удивлением присматривался к этому, прямо-таки майн-ридовскому типу.
Для похода в тайгу китаец оделся в выцветшую, латаную рубашку из синей дабы, подвязанную таким же старым кушаком, к которому были подвешены охотничий нож и лопаточка для копки жень-шеня. Довершали наряд самодельная обувка из шкуры лося и повязанная на голову чистая полотняная тряпица.
Да, этот Че-Юнь (так звали проводника) никак не походил на обычного китайца-рабочего. Особенно поразили Седлецкого его руки с длинными пальцами, горбоносый профиль и какой-то особый отпечаток на лице, явно свидетельствовавший, что этот человек был знаком совсем с другой жизнью.
Седлецкий хмыкнул, стряхнул секундное наваждение, вызванное экзотическим обликом китайца, и начал осматриваться по сторонам. Судя по всему, именно здесь оканчивался десятиверстный масштаб карты, и надо было каким-то образом привязаться к местности, чтобы определить, на какое место указывает план.
Подозвав Сатикова, который после верховой прогулки едва слез с лошади, Седлецкий взял у него карту, сопроводительную записку и углубился в их изучение. Судя по всему, связывающим звеном для обоих масштабов была та самая звериная тропа, по которой они и добирались сюда.
Еще раз внимательно прочитав расшифрованную записку и снова глянув на план, Седлецкий обратил внимание, что там помечен квадратик строения, не упоминавшийся в описании. Теперь, добравшись до места, таиться от кого-либо из спутников было смешно, и Седлецкий, отбросив всякую конспирацию, прямо обратился к китайцу:
— Скажите, Че-Юнь, а никаких домов тут поблизости нет?
— Не, капитана, — глаза китайца сразу превратились в узкие щелочки. — Домов нету, фанза была, там дальше…
Проводник неопределенно махнул рукой в сторону, но Седлецкий, отлично понимая, что поиски так и так с чего-то начинать надо, коротко приказал:
— Веди туда!
Отряд снова углубился в тайгу, и примерно минут через сорок Че-Юнь вывел колонну на другую поляну. Дождавшись, когда Седлецкий подъехал к нему, проводник показал на убогое строение, полускрытое деревьями.
— Вот, капитана, пришли.
Седлецкий присмотрелся внимательнее. Звериная тропа вывела их к явно брошенной охотничьей фанзе. Крыша ее покосилась, и только поднятая на столбы кладовая, устроенная рядом, выглядела целой. Оба эти сооружения привлекли внимание Седлецкого, и сразу заметивший это китаец принялся пояснять:
— Там, капитана, раньше охотники были. Шкурку клали, панты…
Но Седлецкий уже не слушал проводника. Возникшая подспудно мысль внезапно приобрела ясность, прямоугольнички плана замаячили перед глазами, Седлецкий поспешно развернул карту и наконец-то все понял. Расстояние между нарисованными квадратиками, обозначившими фанзу и кладовую, давало главное — масштаб.
Оторвав взгляд от карты, Седлецкий совсем другими глазами посмотрел на поляну и приказал:
— Товарищи! Всем искать зарубки!
Поняв, что наконец-то они добрались до места, стрелки спешились и, привязав лошадей, начали тщательно осматривать стволы деревьев, окружавших поляну. Сначала ничего не попадалось, но вот один стрелков, зашедший чуть глубже, весело крикнул:
— Есть!
Теперь, когда стало ясно, где искать, остальные зарубки нашли быстро. Их было всего четыре — крестообразные, нанесенные низко, у самого комля, они были почти незаметны и очень походили на следы топора, оставленные лесорубом.
Как только зарубки были найдены, Седлецкий первым делом сориентировал план. Потом, пользуясь указаниями сопроводительной записки, приказал растянуть между оставленными метками две заранее припасенные веревки, и они, образовав косой крест, пересеклись почти на середине поляны.
Дальше все было ясно. Азартное нетерпение охватило всех, и, забыв про усталость, стрелки, сняв с вьюков лопаты, принялись поспешно рыть в указанном месте. Уже через четверть часа, когда землекопы углубились чуть ли не на метр, первая лопата звякнула о металл. Еще десяток энергичных гребков, и перед взором столпившихся над только что вырытой ямой людей возникла крышка окованного железом ящика.