— А ну тащи его в холодную[52]!
Шурка было дернулся, но мужики навалились скопом и, не слушая никаких объяснений, поволокли его в каталажку[53].
«Холодная» оказалась кондовой избой, сложенной из толстых бревен. Оказавшись в этом сумрачном помещении, Шурка минут десять крыл матом все и вся и только после этого, вернув себе возможность соображать, принялся осматриваться. На земляном полу стояла широкая лавка, подслеповатое окно было забрано железными прутьями, а потолок, в отличие от приграничной клуни, был не из редких жердей, а из плотно сбитых тесовых досок.
Мужики забрали все, что могли, оставив ему в полном смысле пустые карманы, и только в брючном «пистончике»[54], о наличии которого они просто не догадались, Шурка нащупал драгоценную квитанцию. Яницкий выругался еще раз, но уже с облегчением и добрым словом помянул предусмотрительного Чеботарева.
Это по его совету, отправляясь в усадьбу, он оставил в камере хранения мешок с другими документами, деньгами и прочим скарбом. Теперь оставалось дождаться, пока рачительные мужики не поведут его «до ветру», а уж потом действовать по обстоятельствам.
Вечерело, и Шурка, ухватившись за прутья решетки, нетерпеливо посматривал в окно, ожидая, когда к нему явится хоть кто-нибудь, и заодно по возможности изучал обстановку. Однако начало уже смеркаться, а никто так и не появлялся.
Наконец Шурка различил осторожный шорох шагов и, вывернув голову до невозможности, увидел-таки человека, стороной пробиравшегося к холодной. К его удивлению, это был не какой-нибудь здоровяк, приставленный сторожить задержанного, а весьма пожилой, худой и сгорбленный мужичонка.
В руке старика был узелок. Шурка, решив, что это несут поесть, отошел от окна и затаился. Тем временем старик пришлепал к избе, отдышался и, заглянув в окно, позвал:
— Барин, а барин…
— Ну, тут я, — Шурка отступил от стены. — Чего тебе?
— Барин, — сдавленным шепотом спросил старик, — а ты, часом, не от Ляксандры Лексевны?
В голове у Яницкого закрутилась сразу сотня вопросов, и он осторожно поинтересовался:
— А ты что, ее знаешь?
— Как не знать, я же Фрол, камердинер ейный…
Вот теперь Шурка решился идти «ва-банк» и с нарочитым сомнением в голосе сказал:
— Она про тебя ничего не говорила…
— Ну, видать, решила, что помер, — старик как-то сдавленно хихикнул и пояснил: — Я ж старый и еще при ее батюшке состоял…
— А теперь чего удумал? — насторожился Шурка.
— Ды-к, думаю, барин, сидеть тебе в холодной не с руки, — старик зачем-то взялся за крайний прут оконной решетки. — У тебя, молодой, силы поболе, так и тащи-ка эту железку вверх.
Шурка послушно ухватился за железный прут и, уловив, что он слегка «дышит», попробовал протолкнуть его выше. Медленно, с деревянным писком стержень подался из гнезда. Шурка тут же начал его как бы выкручивать, и преграда, вырвавшись из нижнего гнезда, рывком ушла вверх, освободив узкую щель.
— Теперь что, второй? — Шурка ухватился за соседний прут.
— Не замай, — остановил его Фрол. — Наши мужики, из повстанцев, на всяк случай один только выкрутили. Лезь, барин. Протиснешься помаленьку, а я тут помогу малость…
— Тебя же самого сюда засадят…
Говоря так, Шурка уже поспешно сунул плечо в щель и начал, упираясь носками ботинок в скат бревен, выбираться наружу.
— Не боись, барин… — Старик с неожиданной силой потянул Яницкого на себя. — Про ентот прут мало кому ведомо, а ключ у комитетчиков, с них и спрос.
— Ну, если так…
Шурка энергично брыкнул ногами и головой вниз свалился прямо в лопухи. Старик помог ему встать на ноги и тут же потянул за собой:
— Идем, я тебя на стежку выведу.
Задами они миновали деревню, и уже очутившись на слабо различимой среди деревьев тропе, старик остановился.
— Погодь, барин, ты где золотишко искать-то должон был?
— Значит, достали? — Шурка понял, что в деревне всем все давно ясно и на всякий случай оглянулся.
— Знамо дело, — старик как-то странно хихикнул.
— Ну, тогда и говорить не о чем… — Шурка попробовал сориентироваться.
— Нет, ты скажи, где само?
Настойчивость старика была непонятной, и вдруг подумав, что старик набивается в долю, Шурка коротко бросил:
— В подвале, по правую руку восьмой кирпич сверху…
— Правильно, — старик удовлетворенно хмыкнул. — Потому как я сам ентот кирпич в стенку и закладал.
— Ты? — опешил Шурка. — А зачем голову морочил?
— А затем, барин, что все должно быть по справедливости. Землю мужики у Ляксандры Ляксевны взяли, потому как она мужицкая, а цацки барыни вот, неси ей…
Бывший камердинер ткнул узелок в руку Яницкому, и Шурка, взяв его, ощутил необычную тяжесть. Поворот был столь неожиданный, что Шурка только растерянно произнес:
— Ну как же так…
— Иди уж, чего там, ежли что, комитетчики все одно захапают, а так все по справедливости, — строго повторил старик и совсем по-свойски подтолкнул Шурку: — Давай, барин, стежкой через лес, как раз к рассвету в городе будешь. А как Ляксандре Ляксевне узелок отдашь, передай, Фрол, мол, кланялся…
Не зная, как поступить, Шурка затоптался на месте, а тем временем Фрол неслышно отступил назад, и через пару минут силуэт старика как бы растаял в ночном сумраке…
Пароходик, принадлежавший раньше купцу Сипягину, был переименован в «Спартак», но старое название «Пахарь» напоминало о себе то со спасательного круга, то с пояска до блеска начищенной корабельной рынды.
Старательно молотившие воду плицы выпускали из-под колесных кожухов остававшиеся за кормой две белопенные полосы, а по обоим берегам реки, медленно уходя назад, величественно проплывала начинавшаяся от самого уреза тайга.
Стоя рядом с Седлецким на палубе, Козырев глазел по сторонам, удивляясь в душе случившейся с ним метаморфозе. Еще пару дней назад он, как обычно, ходил на службу, а теперь плыл на пароходе, имея конечной целью не что-нибудь, а ставшую теперь столицей Москву.
Неделей раньше к нему в уезд, как снег на голову, свалился Седлецкий и с ходу заявил, что есть возможность перебраться из Сибирской глухомани в центр. Козырев, и сам давно об этом подумывавший, согласился без колебаний, и теперь они вдвоем добирались по реке к железной дороге.
Проводив взглядом очередной поросший лесом увал, Козырев повернулся к Седлецкому.
— Слушай, Владек, а не рано ли мы в Москву собрались?
— Нет, — усмехнулся Седлецкий и пояснил: — Время подошло, да и момент подходящий вышел…
— Что еще за момент? — поинтересовался Козырев.
— А помнишь, я тебе про полковника с бриллиантами говорил?
— Ну, — Козырев напрягся.
— Так вот, при нем бумаги были, карта и все такое прочее. Мы в них разобрались, и мне поручили все эти ценности изъять.
— И что, нашли? — голос Козырева едва заметно дрогнул.
— Найти-то нашли, только сундук к тому времени уже пуст был.
— Сундук? — Козырев недоуменно посмотрел на Седлецкого и, начиная кое о чем догадываться, поинтересовался: — И где же?
— У двенадцатого разъезда.
— Значит, вас опередил кто-то, — с деланным сочувствием вздохнул Козырев.
— Выходит, так, — согласился Седлецкий.
Козырев помолчал и после короткой паузы спросил:
— Ну ладно, эти ценности дело десятое, но при чем тут момент?
— А при том, — весело рассмеялся Седлецкий, — что с тех, кто полковника упустил, теперь особый спрос, а я свое дело сделал, понимаешь?
— Подожди, подожди, — в свою очередь усмехнулся Козырев. — Ты, значит, на коне и под эту марку себе перевод выхлопотал?
— Ну вот, наконец-то сообразил…
— Да, правильно говорят, нет худа без добра, — негромко отозвался Козырев и облегченно вздохнул.
В этот момент в толпе собравшихся на носу парохода палубных пассажиров заиграла трехрядка, и Козырев, посмотрев в ту сторону, увидел, как матрос в умопомрачительных клешах вышел в круг. Гармонист рьяно рванул меха и под знакомый мотив «Яблочка» кто-то выкрикнул:
— Эх, ды яблочка, ды куды котисси!…
— В Губчека попадешь, не воротисси… — вполголоса, зло закончил за крикуна Седлецкий и повернулся к Козыреву. — Пошли, Славик, посмотрим, что там за гармидер…
Они начали пробираться ближе, и тут совершенно неожиданно Седлецкий столкнулся со знакомым. Тот, видимо куда-то командированный, обрадовался встрече:
— А-а-а, товарищ Седлецкий! Вас, прямо, не узнать.
— В Москву еду, так что положение обязывает, — ответил Седлецкий и, явно избегая расспросов, поинтересовался: — Что тут за веселье?
— Да вот, — пояснил командированный, — наш партийный товарищ домой едет. Его сюда к нам в затон с Урала присылали.
— Так, выходит, это он рад-радешенек? — усмехнулся Седлецкий.
— Нет, что вы! — взмахнул руками командированный. — Понимаете, сын у него родился, а жена письмо прислала, как назвать спрашивает. Вот он всю ночь имя и придумывал!
— И, надо полагать, придумал… — с какой-то странноватой интонацией сказал Седлецкий и только потом спросил: — Какое же?
— Замечательное! Выдерзнар!
— Что, что? Это имя такое? — не выдержав, вмешался Козырев.
— Конечно, — радостно подтвердил командированный и пояснил: — Только шифрованное. Полностью: «Вы держите знамя революции»!
— Замечательное имя, — согласился Седлецкий и, пользуясь тем, что круг плясавших расширился, а любопытный командировочный на какой-то момент отвлекся, потянул Козырева в сторону. — Пошли, Славик, здесь все ясно…
Они, не спеша, прошли вдоль борта и спустились в корабельный салон. Время шло к обеду, и здесь уже началось кое-какое шевеленье. Усаживаясь за стол, Седлецкий презрительно фыркнул:
— Ты посмотри, Славик, — Сибирь, Сибирью, а вот тот прямо тебе стюард… — Седлецкий с улыбкой показал на человека из пароходной обслуги, действительно отличавшегося от прочих белоснежной курткой.