Вот и сейчас, не спеша причесав перед зеркалом русые редеющие волосы назад и немного вбок, он прошелся гребешком по пышной бороде, подкрутил концы длинных усов и лишь тогда сел к столу.
— Ну что? Какие новости?
— Первая новость — вижу тебя наконец по-настоящему «обряженным». И шел главным образом за тем, чтобы предупредить — тебя ищут! От верных людей землевольцы узнали, что тобой интересуется шеф жандармов генерал Мезенцев.
— Ого! — усмехнулся Степан.
— Видать, ты крепко ему насолил своими выступлениями на кружках. А с ним, как ты можешь догадываться, шутки плохи.
— Так он же ищет Халтурина, а я бахмутский мещанин Королев.
— Знаешь, какие у него псы? Может, они эту хитрость уже унюхали?
— Что же делать?
— Во-первых, измени облик. То, что ты сделал, неплохо, но мало. Если хочешь оставаться в Петербурге, надо научиться гримироваться или некоторое время, пока идут аресты, пересидеть дома.
— Да как же? Ведь назревает большая забастовка на Новой бумагопрядильной?
— Знаю. Будешь помогать из укрытия. Писать листовки, беседовать с доверенными людьми, но ни в коем случае не появляйся на фабрике. Об этом я тебя прошу, Степан, от лица многих наших товарищей.
Халтурин нахмурился, встал, заходил по комнате:
«И почему Козлов держит меня дома? Ну, старше он меня, опытнее… Это, конечно. Но имею ли я право в такой момент, когда рабочие готовятся к новому выступлению, сидеть в своей конуре без всякого дела?»
Козлов исподлобья посматривал на широко шагавшего Степана, его небольшие живые глаза под тонкими бровями слегка посмеивались.
— Ты, Степан, видимо, не знаешь, что происходит в городе? После выстрела Засулич полиция остервенела.
— Все знаю.
— А я говорю, ты многого не знаешь, еще не совсем постиг конспирацию…
— Чего же, например? — спросил Степан.
— Да хотя бы того, — хитровато усмехнулся Козлов, — что я совсем и не Козлов, а Обнорский?
— Обнорский? — Степан даже остановился от изумления. — Тот самый, что жил за границей?
— Тот самый. Виктор Обнорский!
— Ну, брат, давай знакомиться заново, — тепло улыбнулся Степан и, подойдя к Обнорскому, крепко сжал протянутые ему руки.
— Ты торопился куда-то? Может, я не вовремя?
— Нет, что ты? Да ведь я же тебя разыскивал, — не отвечая ему, продолжал взволнованно Степан. — Ведь мне много рассказывали про Обнорского… Вот черт, как же я не догадывался, что ты Обнорский? Ведь ты не раз говорил, что рабочим надо объединяться… Помню, как ты поддержал создание центрального кружка и библиотеки.
— Да, Степан, это дело очень хорошее. А я за тобой давно наблюдаю. Все твои мысли, ох, как хорошо изучил! Вот и тянет меня к тебе. Тянет! Думаю, что если поладим — можем сделать большое дело для рабочего класса.
— Неужели и ты думаешь о сколачивании чисто рабочей организации?
- Думаю, Степан. Знаю, что тебе эта мысль не дает покою.
— Верно! Для начала хоть бы ядро составить из главных агитаторов заводских кружков.
— Вот и я так считаю… Однако дело серьезное и, раз у тебя что-то другое намечено, давай отложим этот разговор.
— Погоди, Виктор… Ничего, что я тебя буду так называть?
— Сам хотел об этом просить.
— Что другое может идти в сравнение с тем, о чем мы собираемся говорить? — загораясь, спросил Степан, и глаза его заблестели.
— Ладно, больше не буду. Не сердись, — примиряюще сказал Обнорский. — А кого бы ты думал, Степан, можно привлечь для начала?
— Так ведь сразу не скажешь… С Обводного канала можно бы Моисеенко, и Абраменкова тоже. С Балтийского завода — Карпова. Да мало ли хорошего народа?
— Вот ты, Степан, и прикинь, кого ты можешь рекомендовать, и я подумаю. А потом соберемся, обсудим, и разговор уже пойдет о главном: какие цели и задачи мы поставим перед собой.
— Ладно. Я подумаю, Виктор.
— Пока никому ни слова, ни полслова об этом. А когда все обдумаем, соберем товарищей и обсудим наши предложения. Согласен?
Степан подошел к Обнорскому, молча обнял его, приподнял и снова поставил на пол.
— Согласен!
2
В феврале на Новой бумагопрядильной началась стачка, охватившая около двух тысяч рабочих. А Халтурин, которого там знали и любили, сидел дома. «Сидеть дома» для революционера не значило запереться в своей комнате и никуда не выходить. Степан, под фамилией Королева, по-прежнему работал на вагоностроительном, но он дал слово друзьям не выступать на сходках и не показываться у стачечников.
Обнорский через Моисеенко знал обо всем, что происходило на фабрике и вокруг нее. Он каждый вечер бывал у Степана, советовался с ним. Они вдвоем разрабатывали планы материальной помощи бастующим рабочим, решали где, как и через кого организовать сбор пожертвований. Вместе думали над листовками, которые бы поддержали боевой дух бастующих. Иногда к Степану вместе с Обнорским приходил Абраменков с Новой бумагопрядильной и революционные активисты с других заводов. Обсуждали, как вести себя дальше, поскольку землевольцы выступали среди бастующих с призывом идти с петицией к наследнику-цесаревичу.
Халтурин был решительно против этой унизительной затеи, сводящей на нет требования бастующих. — Идите к ткачам и постарайтесь их переубедить. А если не удастся, я приду сам и открыто выступлю на рабочей сходке. Пусть меня схватят, но я не допущу, чтоб забастовка была сорвана…
Обнорский, Моисеенко, Абраменков собирали ткачей, ходили по квартирам, уговаривали отказаться от похода к наследнику и подачи петиции, но те упрямо стояли на своем. Петиция была уже составлена, о ней знали, на нее надеялись.
Рабочие называли петицию «прошением». Долго обсуждали, как его подать: через начальство или самим. Решили подавать сами. И снова возникли затруднения. Если отправиться всей фабрикой — полиция не пустит. Если послать двоих-троих — их могут схватить, и все погибнет. Было задумано собраться группами по нескольку человек в Александровском сквере, а потом всем выйти на Невский у дворца наследника и требовать, чтобы приняли прошение.
Узнав, что готовится шествие к Аничкову дворцу, Степан не смог усидеть дома и снова, одевшись купцом, отправился на Невский. Правда, он держался в стороне от толпы, но видел, как она осаждала дворец, как в легких санках примчался помощник градоначальника генерал Козлов, слышал, как он кричал на рабочих и требовал разойтись.
Народ все прибывал и скоро запрудил Невский. Стало плохо видно и слышно. Степан пробрался к зажатому толпой извозчику, встал в пустые сани, но в этот миг кто-то потянул его за рукав. Степан оглянулся — Обнорский!
— Пойдем, пойдем скорей, — зашептал тот в самое ухо. — Моисееико арестовали и увели во дворец.
Степан выпрыгнул из санок и вслед за Обнорским вошел во двор.
— Виктор, надо выступить перед народом — ведь весь Невский забит.
— Ткачи расходятся. Им объяснили, что прошение цесаревич принял, по сказал, что он ничего не может сделать.
— Я так и знал… Что же ткачи? Неужели откажутся от своих требований?
— Недостаточно пока работаем с ними. Еще незакаленный народ. Больше половины недавно приехали из деревень.
— Не надо было связываться с прошением. Это землевольцы подложили нам свинью. Это их дело! — гневно сказал Степан.
— Теперь уже нет смысла говорить об этом.
— Нет, есть смысл, — упрямо прошептал Степан. — Надо срочно создавать свою рабочую революционную организацию, с отделениями во всех крупных городах России. Мы должны сами руководить рабочими, поднимать их на борьбу с царизмом. Если нельзя мне показываться в Питере, я готов хоть завтра поехать в Москву, в Нижний, на Урал. Слышишь?
— Да, согласен, Степан. Но вначале надо выработать программу организации. Без этого ничего делать нельзя.
— Согласен. Оставайся, Виктор, здесь и понаблюдай, чем кончится сегодняшний поход, а вечером приходи — и сразу засядем!..
— А ты?
— Я попробую пробраться домой.
— Смотри, Степан! Не выкинь чего-нибудь! — пригрозил Обнорский и первый вышел на Невский, где все еще шумела толпа.
3
Стачка закончилась в марте, а в мае, уволясь с завода и взяв на всякий случай несколько адресов надежных людей у землевольцев, которые имели связи в крупных городах- России, Халтурин выехал через Москву в Нижний.
С Обнорским договорились, что тот будет вести работу в петербургских кружках, сколачивая ядро рабочей организации, а Халтурин ознакомится с жизнью и настроениями рабочих в Москве и Нижнем и постарается создать небольшие революционные отрасли (группы), которые потом вольются в единый рабочий союз.
Поезд пришел в Москву в воскресенье днем. Прямо с вокзала Халтурин поехал на извозчике на Пресню, к своим старым друзьям.
Деревянный, покосившийся дом еще больше почернел за эти годы, и с левой стороны второй этаж даже был подперт двумя врытыми в землю бревнами.
Халтурин расплатился с извозчиком. С небольшим саквояжем поднялся на второй этаж, остановился у двери, обитой мешковиной. «Может быть, уже померли старики», — подумал он и несильно, но решительно, как раньше, дернул ручку звонка.
— Открывайте, не заперто, — ответил знакомый женский голос, и у Степана отлегло от сердца. Он распахнул дверь, вошел, поставил на пол саквояж.
— Агафья Петровна! Ну вот и я! Приехал, как обещал.
— Степан Николаич, голубчик! — Агафья Петровна заторопилась к нему, обняла и поцеловала, как сына. — Ох, батюшки, вот радость! Егор! Егор Петрович! — закричала она дрогнувшим голосом. — Да иди же скорей сюда!
Слезы хлынули у нее из глаз, она уже не могла больше говорить и, взяв Степана за руку, повела в комнаты.
Егор Петрович спал в углу дивана с книгой на коленях. Звук тяжелых сапог Степана и скрип половиц разбудили его.
— Уж не померещилось ли мне? Неужели Степан? — протирая глаза, спросил он.
— Я самый! — улыбнулся Степан. — Здравствуй, Егор Петрович!
— Ты, взаправду, Степа? — Сон мгновенно слетел. Петрович бойко поднялся, обнял Степана и, тычась ему в лицо жесткими усами и бородой, заговорил: