— Неужели Морозов позаботился?
— Он и Якимова.
— А что, она приехала?
— Нет, еще в Нижнем… Они и сообщили, что тебя разыскивают как политического.
Степан взял паспорт, вчитался, положил в карман.
— Ты сказал им спасибо, Виктор?
— Сказал.
— Все-таки они настоящие друзья. Правда, и я
им не отказал в помощи, когда хотели спасать каторжан.
— Неужели ты ввязался бы в перестрелку?
— Иначе нельзя… Там, как писал Некрасов, было «два человека всего мужиков-то…» Нельзя… Но, видишь, и они меня выручили. А программу где будем печатать? Опять придется идти к ним?
— Я же тебе, кажется, говорил, что ездил за границу и приобрел станок.
— Станок — это еще не типография, Виктор. Где возьмем шрифт?
— Съезжу в Москву, те же землевольцы обещали помочь…
— Видишь, опять землевольцы?
— Да разве я против них? Я против того, чтобы тебя вовлекали в рискованные затеи.
— Согласен, Виктор. Винюсь… А не послать ли кого-нибудь ко мне на квартиру за книгами и вещами?
— Что за вещи там?
— Зимнее пальто, шуба купеческая, костюм, валенки, поповская шапка.
— Теперь тебе эти наряды не потребуются, — усмехнулся Обнорский. — Ты олонецкий крестьянин и должен ходить в зипуне.
— Жалко.
— Ишь, заговорила крестьянская душа. Нет, дорогой Степушка, придется тебе со своим имуществом распрощаться. Квартира наверняка под надзором.
Он сел к столу и стал перебирать бумаги.
— А где же беловой экземпляр?
Степан прошел в угол комнаты, стал на колени и извлек из-под обоев листы аккуратно исписанной бумаги.
— Держи! Думал, полиция… долго тебя не было.
— Ишь ты какой! — Обнорский встал, обнял Степана, подвел к столу.
— Ну давай, дружище, еще раз пройдемся по чистовому.
— Давай! И просмотрим самое главное, что следует хорошо обдумать.
— Ты слушай внимательно, а я буду читать. Степан кивнул.
— «К русским рабочим!» — это заглавие. А дальше так — «Программа Северного союза русских рабочих».
— Может, все-таки написать «Всероссийского»?
— Был Южный союз в Одессе. Пусть в Питере будет Северный. Так скромнее. А объединять он будет всех. Если дело наладится — можно потом внести поправку.
— Хорошо! Читай дальше.
— «Сознавая крайне вредную сторону политического и экономического гнета, обрушивающегося на наши головы со всей силой своего неумолимого каприза, — торжественно читал Обнорский, — сознавая всю невыносимую тяжесть нашего социального положения, лишающего нас всякой возможности и надежды на сколько-нибудь сносное существование, сознавая, наконец, более невозможным сносить этот порядок вещей, грозящий нам полнейшим материальным лишением и парализацией духовных сил, мы, рабочие Петербурга, пришли к мысли об организации общерусского союза рабочих, который, сплачивая разрозненные силы городского и сельского рабочего населения и выясняя ему его собственные интересы, цели и стремления, служил бы ему достаточным оплотом в борьбе с социальным бесправием и давал бы ему ту органическую внутреннюю связь, которая необходима для успешного ведения борьбы…»
— Погоди, Виктор. Погоди! — остановил Халтурин. — Начало и конец — хорошо, а в средине больно замысловато: много иностранных слов: «парализация» и другие.
— Эти слова придают научность. Без них получится серо.
— Ладно. Пошли дальше.
— «В члены этого союза избираются исключительно только рабочие, и через лиц более или менее известных, числом не менее двух».
— Дальше.
— «Член же (союза), навлекший на. себя подозрение, изобличающее его в измене союзу, подвергается особому суду выборных».
— Правильно! — одобрил Степан.
— «Каждый член (союза) обязан вносить в общую кассу союза известную сумму…»
— Два процента от заработка! — вставил Степан.
— Нет, это может отпугнуть семейных. Давай напишем так: «сумму, определяемую на общем собрании членов». Пусть решат сами рабочие.
— Ну хороню. Согласен.
— «Делами союза заведует комитет выборных, состоящий из десяти членов, на попечении которых лежат также обязанности по кассе и библиотеке. Общие собрания членов происходят раз в месяц, где контролируется деятельность комитета и обсуждаются вопросы союза».
— Так, хорошо. Теперь давай пункты Программы.
— Первый — «ниспровержение строя» — утверждается?
— Да!
— «Свобода слова, печати, права собраний и сходок».
— Утвердить!
— «Уничтожение сыскной полиции и дел по политическим преступлениям».
— Правильно. Уничтожить!
— «Уничтожение сословных прав и преимуществ».
— Хорошо. Годится. Даешь равенство!
— «Обязательное и бесплатное обучение».
— Важно! Оставить.
— «Ограничение числа рабочих часов и запрещение детского труда».
— Важнеющее дело! Оставить!
Обнорский достал платок, отер вспотевший лоб.
— Теперь заключение:
«Рабочие, вас мы зовем теперь, к вашему голосу совести и сознанию обращаемся мы.
Великая социальная борьба уже началась, и нам нечего ждать… На нас, рабочие, лежит великое дело — дело освобождения себя и своих братьев…
Рабочие! Становитесь смело под наше знамя социального переворота, сомкнитесь в дружную братскую семью…
Мы, рабочие-организаторы Северного союза, даем вам эту руководящую идею, даем вам нравственную поддержку в сплочении интересов и, наконец, даем вам ту организацию, в которой нуждаетесь вы.
Итак, за вами, рабочие, последнее слово, от вас зависит участь великого союза и успех социальной революции в России».
— Хорошо, Виктор. Хорошо! — взволнованно и гордо воскликнул Степан. — Правда, ты пропустил тут места о крестьянских общинах и об учении Христа. А может, это и стоит вычеркнуть? Снова мысли народников.
— Нет, Степан, нельзя это вычеркивать. Мы должны думать и о крестьянстве тоже. А откуда мы,
рабочие, взялись? Большинство пришло из деревень. И пункт об «Уничтожении поземельной собственности и замене ее общинным землевладением» значит очень много.
— Пожалуй, ты прав, Виктор. Но стоит ли говорить об учении Христа?
— Стоит, Степан. Стоит. Темен еще народ, особенно фабричный. Много среди них верующих. И слова о Христе привлекут их к нам.
— Ладно, оставим. Пусть на собраниях решат сами рабочие.
— Когда начнем обсуждение?
— Как сумеем размножить, так и начнем. Главное сделано, Виктор! Программа получилась. Я тебя поздравляю от души.
— И я тоже, Степан.
Оли поднялись и по-братски обняли друг друга.
3
Поскитавшись недели две по друзьям-товарищам, Халтурин, наконец, снял небольшую комнатку на 10-й линии Васильевского острова, где его прописали как олонецкого крестьянина Батышкова.
Поступить на постоянную работу он не мог, так как предстояло обсуждать Программу союза в рабочих кружках, — перебивался случайными заказами, выполняя их в частной столярной мастерской.
Начались холодные дожди, дули пронзительные ветры, надо было подумать о зимней одежде. А Степан придерживался твердого правила, унаследованного еще от отца, — никогда ни у кого не брать взаймы.
Как-то Обнорский совершенно случайно встретил его на улице в одном пиджаке, съежившегося от холода.
— Степан? Что это с тобой? Ты разгуливаешь без теплого пальто?
— Да так получилось… Были деньги — отдал вдове сцепщика. Мужа ее раздавило при сцепке вагонов… А у нее четверо ребятишек…
Обнорский, скричав извозчика, отвез Степана в лавку «готового платья», купил пальто, шапку, шарф, а чеки передал ему.
— Возьми для памяти…
В декабре один из грамотных кружковцев, служивший в армии писарем, взялся размножить программу и, испросив отпуск, добросовестно трудился целую неделю.
Программа была переписана четким, разборчивым почерком. Халтурин и Обнорский стали готовить рабочие собрания на заводах, где предполагалось обсуждение.
Как-то поздно вечером к Степану заявился Обнорский.
— Степан, голубчик, есть неотложное дело.
— Я и без дела рад тебя видеть. Садись вот сюда, поближе к печке, а то холодно у меня. Чай будешь пить?
— Спасибо, ужинал, — Обнорский достал гребешок, расчесал сбившуюся под ветром бороду, подошел к печке.
— Ну что, Виктор?
— Помнишь, Степан, — грея о печку руки, начал Обнорский, — когда мы задумали с тобой создавать рабочую партию, у нас возник вопрос о газете?
— Как же не помнить? Без рабочей газеты нам невозможно. Вот сейчас махнули бы в ней Программу— сразу бы все рабочие узнали… А что, есть надежда на газету? Ты был у землевольцев?
— Был… Они наладили издание журнала «Земля и воля», и листовки, и воззвания печатают… Когда своя типография — все можно сделать.
— Значит, ты опять задумался о создании нашей собственной рабочей типографии?
— Да, Степан. Давно пора это сделать. Станок, который я приобрел, находится у надежных людей за границей и доставить его в Россию пока невозможно.
— Что же делать тогда?
— А вот что. Землевольцы мне дали один адресок в Москве. Можно приобрести и станок и шрифт. Я думаю туда съездить. В случае чего деньги достанем через них же.
— Выходит, мне без тебя придется проводить обсуждение Программы?
— Надо ехать срочно, иначе дело может сорваться. Поезд идет утром.
— Тогда вот что, Виктор. Ты возьми с собой Программу и обсуди ее с московскими рабочими — убьешь двух зайцев.
— Возьму. Я уже отложил три экземпляра, а это, — он достал из-за пазухи пакет, — тебе! Действуй, Степан. Действуй!
4
Взвалив на свои плечи все заботы по обсуждению Программы с рабочими, Халтурин задумался над тем, как лучше организовать и провести это обсуждение. Он знал больше двух десятков кружков, которые охватывали до пятисот рабочих.
«Если проводить обсуждение в кружках и на каждом присутствовать самому, это займет многие месяцы. А собрать сразу пятьсот, даже двести рабочих, да еще в зимнее время — невозможно. Что же делать?.. Может быть, для начала, для пробы провести обсуждение в каком-нибудь рабочем кружке и посмотреть, что из этого получится? Пожалуй, так и сделаем…»