— Желаю успехов! Я тоже еду!
Грузный, сильный Абраменков кивнул, на цыпочках вышел из комнаты и неслышно притворил дверь…
Днем, когда Степану удалось разыскать и оповестить нескольких членов комитета выборных, он поспешил на фабрику Шау.
Около фабрики стояли наряды полиции. Во дворах — конные жандармы.
Степан отпустил извозчика и стал пробираться пешком. Когда до фабрики оставалось квартала полтора, Степана кто-то окликнул из пустого подъезда. Голос показался знакомым. Степан вернулся и, проходя мимо, заглянул в дверь.
— Абраменков? Ты что тут? — шепотом спросил Степан, войдя в подъезд.
— Жду тебя, Степан Николаевич, чтобы предупредить — на фабрику ходить нельзя. Там полно жандармов и шпиков — похватали много наших.
— А что с забастовкой?
— Сорвалась! — прошептал Абраменков. — Хозяева объявили рабочих бунтовщиками и уволили всех до единого.
— А сколько их было?
— Двести пятьдесят человек!
— Так это же сила! Что же они?
— Растерялись. Упали духом…
— Эк, черт! — сжал кулаки Степан. — Надо было ворваться на фабрику, переломать станки и машины, проучить подлеца Шау.
— Упали духом рабочие. Ведь остались без заработка… Из общежитий гонят, а у многих дети…
— Да, не ожидали мы, Лука, такого подлого удара. Надо немедленно писать новую листовку, оповещать рабочих Питера. Нельзя примириться с произволом. Нельзя! Пойдем ко мне, Лука. В три часа должны подойти выборные. Надо, чтобы союз возглавил борьбу рабочих! Ведь на бумагопрядильной еще держатся!
— Там держатся, но тоже напуганы сильно. Ведь сорок четыре человека выброшены на улицу.
— Надо бороться, Лука. Бороться дружно. Поднимать другие заводы и фабрики. Если мы уступим — нас раздавят.
Степан выглянул из подъезда.
— Полиция ушла. Пойдем. Следуй за мной на некотором расстоянии. Поглядывай на «ряженых». Если нападет один — я отобьюсь, а если двое или трое — надеюсь на твои кулаки.
— Добре! — шепнул Абраменков и вышел вслед за Халтуриным.
У Халтурина собралось шесть человек, остальных оповестить не удалось. Решили все внимание союза сосредоточить на забастовке на Обводном канале, на «Новой Канавке», как звали рабочие Новую бумагопрядильную.
Моисеенко, Абраменкову и Лазареву поручалось вести агитацию и подбадривать рабочих. Халтурин взял на себя выпуск листовки. Чуркину и Коняеву поручалось организовать сбор средств в помощь бастующим на других заводах и среди студенчества. Разошлись, когда стемнело. А ночью на стенах домов вблизи фабрики и в других районах Петербурга были расклеены листовки с призывом помогать бастующим.
Полиция и конные жандармы оцепили фабрику, закрыли подступы к ней. Всякого стремившегося проникнуть к бастующим выслеживали и хватали. Но Моисеенко, Абраменков, Лазарев, ночуя у рабочих, все же ухитрялись проводить собрания, будоражили ткачей, убеждали их стойко бороться за свои требования. Стачка продолжалась.
На шестой день Коняев, переодевшись женщиной, проник к бастующим, передал собранные на заводах деньги, но никого не нашел из членов комитета выборных. Все они были арестованы…
Поздно вечером Коняев с кошелкой, закутанный в шаль, спокойно проковылял мимо полицейских постов и, покружив по городу, чтоб замести следы, остановил проезжавшего мимо извозчика и погнал на Васильевский остров, к Халтурину.
Степан, выйдя на условный звонок, посмотрел с недоумением.
— Вам кого, бабушка?
Коняев приоткрыл лицо.
— А… подождите, — сказал Степан, — я сейчас выйду…
Завернув в тихий переулок, Степан взял «старушку» под руку.
— Здорово нарядился ты. Не узнаешь. Ну что, был у забастовщиков?
— Был. Деньги отдал. Но дело наше — труба! Моисеенко, Абраменкова, Лазарева арестовали.
— Всех троих?
— Да. И еще человек восемь… Завтра ткачи собираются на работу… Выходит, мы еще слабы бороться с полицией.
— Возможно, пока и слабы… Однако союз не разгромлен. На смену арестованным придут новые бойцы. Я верю… Вчера получил письмо из Москвы от старых друзей — стариков, у которых квартировал. Пишут, что Козлов жив, здоров!
— Обнорский не схвачен? Я очень рад! Что же с ним было?
— Задерживали дела с типографией. Просил передать, что днями приедет Николай Васильевич и все расскажет.
— А кто этот Николай Васильевич?
— Рейнштейн! Разве не знаешь?
— Как не знать, знаю. Да только не верю я этому человеку. Скользкий он какой-то…
— А Виктор считает его очень верным пропагандистом. Впрочем, он и сам скоро выезжает в Москву.
— Это хорошая весть, Степан Николаевич. Может быть, мы заимеем свою типографию. Начнем выпускать «Рабочую газету». Выходит, настоящая борьба еще впереди!
В этот момент из-за поворота выскочили несколько конных жандармов и проскакали мимо.
Коняев сгорбился, втянул голову в плечи и, что-то шепнув Степану, поковылял прочь, прижимаясь к домам…
6
Задушив обе стачки, полиция не успокоилась и продолжала обыски и облавы, хватая всех, кого шпионы видели вместе с арестованными рабочими…
Через несколько дней, несмотря на умение маскироваться, был схвачен и Коняев.
Степан, предупрежденный землевольцами о том, что его усиленно ищут, проводил дни дома и лишь с наступлением темноты выходил но неотложным делам. Еще несколько членов комитета выборных находились на свободе, и через них он продолжал укреплять союз, понесший за последнее время большие потери.
Как-то в конце января, когда основательно стемнело, Степан вышел из дома и направился к стоянке извозчиков. Тотчас из кондитерской, что напротив, выглянула девушка в плюшевой шубке и пошла следом.
Перед тем как подойти к извозчикам, Степан оглянулся по привычке и увидел ее. Он не изменил походки, ничем не выдав своей радости, прошел мимо извозчиков, свернул за угол, осмотрелся и, не увидев ничего подозрительного, остановился.
Девушка в плюшевой шубке вышла из-за угла и бросилась к нему.
— Степан Николаевич, здравствуйте! Неужели вы не почувствовали, что я целый день брожу под вашими окнами? — с улыбкой, полушутливо спросила Якимова.
— Если бы я мог это почувствовать, вам, Анна Васильевна, не пришлось бы ждать ни одной минуты, — дружески пожимая ее холодную руку, сказал Степан. — Ох, да вы совсем замерзли!
— Да, признаться, несколько раз бегала греться в кондитерскую…
— Может, зайдете ко мне?
— Нет, Степан Николаевич, в другой раз. Я затем и пришла, чтобы предупредить — ваша квартира в опасности.
— А что, она на подозрении?
— Давайте зайдем куда-нибудь в кофейную. Мне хочется согреться и поговорить спокойно.
— Пожалуйста. Тут недалеко кофейная.
— Пойдемте быстрей!
Степан взял Якимову под руку и почувствовал, что она вся дрожит.
— Пойдемте быстрей, чтобы согреться.
— Хорошо. Пойдемте…
От быстрой ходьбы на щеках у Якимовой выступил румянец. Она начала согреваться. А когда уселись у горячей кафельной печки и выпили по чашке какао, Анна Васильевна перестала дрожать, голос ее стал ровным, спокойным.
— Я пришла, Степан Николаевич, поговорить с вами по душам.
— Это хорошо. Спасибо, Анна Васильевна, — приветливо сказал Степан, однако брови его сомкнулись, глаза посуровели. Он почувствовал, что Якимова пришла с какой-то тяжелой вестью. «Наверное, нарочно послали ее, чтоб смягчить удар».
— Редко нам удается видеться. Все дела, — начала она издалека. — Да вам и не до встреч было, я знаю, как бурлил рабочий Питер.
— На этот раз схватка с полицией закончилась не в нашу пользу, — вздохнул Степан. — Союз потерял больше сорока самых отважных бойцов.
— Зато и вы нагнали холода на правителей. Они даже не решились устроить суд над рабочими, а сослали их втихомолку.
— Это верно, — сказал Степан, постукивая пальцами по столу. — Вы, Анна Васильевна, сказали, что моя квартира стала опасной. Что-то случилось? Лучше выкладывайте сразу.
Якимова заметила, что рука Степана, выстукивая что-то веселое, слегка дрожит.
— Да, Степан Николаевич, товарищи просили меня сообщить вам еще об одном несчастье.
— Что, Обнорский? — приблизился к ней Степан.
— Да! — шепотом сказала Якимова. — Только приехал и был схвачен в Питере.
— Когда? — спросил Степан, до боли прикусив нижнюю губу.
— Двадцать восьмого вечером.
— Я боялся… у меня было какое-то предчувствие… Что ему грозит?
— Наши думают, что сошлют в Сибирь… В худшем случае — каторга.
— А про типографию, о которой он хлопотал в
Москве, ничего неизвестно? — Нет.
— Жалко, — вздохнул Степан. — Жалко друга. Из комитета я остался почти один.
— У вас много друзей, Степан Николаевич, не только среди рабочих, но и среди землевольцев. Мы все вас очень любим.
— Все? — переспросил Степан, вкладывая в это слово особый смысл: «Если все, значит, и вы?!»
И Якимова поняла его. Поняла и сказала с задушевностью:
— Да, все!
Степан почувствовал, как щеки его вспыхнули, и он, желая подавить смущение, сказал:
— Далеко не все. Далеко… Впрочем, это не имеет значения… Виктор!.. Такой осмотрительный — и вдруг…
— Да, он имел большой опыт конспирации. Его выдал кто-то из очень, близких людей.
— Возможно…
— Вот я и приехала вам сказать, Степан Николаевич, чтобы вы срочно переменили квартиру.
— Вы из-за этого и не зашли?
— Да…
— А вам не показалось, что за ней следят?
— С улицы — нет. Я бы заметила. Но могут следить из соседнего дома, из соседней квартиры.
- Да, могут…
— Обнорский по возвращении из Москвы не был у вас?
— Не был.
— Значит, он не мог привести ищеек… Знаете, что? Зайдите сейчас к себе, возьмите самое ценное — и на улицу. Я понаблюдаю. Выйдите ровно через пятнадцать минут. Если все благополучно, я подъеду на извозчике и увезу вас к верным друзьям.
— Хорошо.
— Прощайтесь со мной по всем правилам… Так, хорошо. Целуйте руку.
— Можно?
— Обязательно! Так… Теперь ступайте!..