Однако рассказ о Джордане был бы неполон без упоминания его чуткости и человечности. Он очень привязался к двум пожилым, хронически больным и беззащитным пациентам, которым психическая болезнь оставила разве что десятую долю способности нормально функционировать. Он давал им сигареты, покупал колу в банках, поддавался в бильярде. Трогательно заботился о Стэнли, старике с манерами и окладистой бородой моряка. Стэнли, совсем развалина, страдал терапевтически резистентной шизофренией и почти весь день проводил в своем любимом кресле в комнате отдыха для пациентов. Несмотря на все наше лечение, сознание у него было постоянно спутанным, и он только что-то неразборчиво бормотал. Преступление, из-за которого он попал к нам, было не самым серьезным – он вооружился мачете и попытался ограбить какой-то склад, и у него ничего не вышло. Но из-за неподатливой природы его психоза он провел в больнице уже 15 с лишним лет. Мне иногда удавалось разобрать несколько слов из его бормотания, но он либо бредил про призраков, либо спрашивал, где находится. Когда я ему отвечал, он рычал на меня и обзывал вруном. Джордан время от времени наводил порядок в палате Стэнли и отгонял других больных от его кресла. Возможно, у него сохранились обрывочные воспоминания о его собственном кратком погружении в мир психоза, символом которого был Стэнли, и он был рад, что ему удалось спастись. Джордан был человеком сложным и многоплановым, и одной из особенностей его личности, как бы он ни старался это скрыть, была доброжелательность.
Работа консультанта в Эссексе была для меня довольно тяжелой. Но дело было не в Джордане и не в других больных: главным образом меня угнетала постоянная нехватка времени. Я работал на полставки, а моя частная медико-юридическая практика процветала, и это были прекрасные новости для моего банковского счета. Но работа в суде начала просачиваться за пределы двух свободных дней в неделю. Поскольку я должен был проводить время с семьей и изменить это было невозможно, выход был только один: вставать безбожно рано (где-то в полпятого – полшестого), чтобы урвать час-другой на написание судебных отчетов. Сначала это были единичные случаи, потом они коварно переросли в норму, а затем распространились и на выходные. Я урывал два часа каждое утро даже во время двухнедельной семейной поездки в Португалию. Ризма, как и всегда, с пониманием относилась к требованиям моей работы. Она всегда предоставляла мне личное пространство – никаких лишних вопросов, никаких налогов за чувство вины.
Во второй половине 2014 года внутри моей жены завелся наш второй бамбино, что вынудило нас переехать из тесной квартирки в Масуэл-Хилл в дом в более зеленом и чуть более северном Энфилде – это на севере Лондона. Примерно тогда же от моей социальной жизни остались одни ошметки. Техно-фестивали с университетскими друзьями сменились бесконечными посиделками в кафе семейными компаниями. В кафе, где, как мне предстояло узнать, мы, вместо того чтобы дома отчитывать своих малышей за то, что они бросают на пол банки с недоеденным йогуртом, пластиковые ложки и омлет, должны были платить за привилегию проделывать это прилюдно, при других родителях, и при этом разговаривать исключительно о всевозможных трудностях воспитания детей и черпать какое-то садо-мазохистское удовольствие, выясняя, кому сильнее мешают спать. Сейчас я понимаю, что был слегка одержим медико-юридической работой. Я постоянно проверял электронную почту, пытался урвать минутку между купанием, укладыванием спать и переходами с посиделок на посиделки, чтобы вычитать черновики отчетов или перелистать материалы дела и показания свидетелей в планшете. Положа руку на сердце, это было лишнее. На горизонте постоянно маячили дедлайны, но время всегда оставалось. Просто я стал одержим. Не мог перестать думать о судебных делах. А самое странное, в тех редких случаях, когда мне удавалось сделать все и у меня не было срочных отчетов, я терял покой. Я сам не знал, что это – высокое чувство ответственности или тревожность. Может быть, и то и другое? Как ни странно, эту тревогу вызывали не преступления, насилие и рискованное поведение клиентов, которых я обследовал для уголовных процессов, или моих пациентов в больнице. Это была мысль о том, что я теряю квалификацию. Я ни разу не опоздал со сдачей судебного отчета и твердо решил так и сохранить послужной список безупречным (что мне удается и по сей день). Предавался несоразмерному самобичеванию, если забывал ответить на электронное письмо, хотя мои собственные имейлы игнорировались по несколько раз в день. Некоторые мои коллеги-консультанты были не так щепетильны, а кое-кто иногда просил отложить судебные слушания, поскольку недооценил, сколько времени уйдет на составление отчета. Почему же я так беспокоился за свою профессиональную репутацию? Наверное, дело было в глубоко укоренившемся бессознательном страхе перед лавиной критики доктора Пек, отравившей мою душу.
Когда я работал в психиатрической клинике в Эссексе, я разрывался между бесчисленными встречами (разной степени ценности), супервизией своего младшего врача, составлением непрерывного потока медицинских документов, поддержанием связей с профессионалами в самых разных областях и беседами с родственниками больных. Иногда, когда неделя выдавалась особенно напряженной, мне даже не удавалось выделить время, чтобы побыть со своими пациентами в отделении. Не только для того, чтобы провести какие-то обследования, но просто побыть рядом. Поболтать. Сыграть партию в шахматы. Сыграть партию в твистер (шучу). Я ведь, в конце концов, нес ответственность за наших подопечных. Мне казалось, что мое отсутствие – это проявление неуважения к ним (при том, что у многих уже были проблемы с властными фигурами и комплексы отверженности). За годы обучения я наблюдал у разных консультантов весь диапазон отношения к работе и попыток заручиться доверием больных. От тех, кто, подобно доктору Линфорду, постоянно маячил в отделении, до тех, увидеть которых, например, доктора Пек, было словно заметить йети. Я дал себе слово не быть как она.
Джордан прогрессировал. Не так быстро, как мне бы хотелось, но по крайней мере двигался в верном направлении. А многочисленные акции неповиновения подарили мне несколько седых волос и рецидив никотиновой зависимости, которая даровала хоть какое-то утешение. Наконец, когда с того момента, как Джордан вошел в ворота тюрьмы, прошел почти год, я решил, что он достаточно стабилен и можно попробовать ненадолго отпустить его домой. И тут-то и начались настоящие сложности.
Глава одиннадцатая. Дай мне выписать тебя!
Пациентам психиатрических клиник разрешают иногда бывать дома, как только они освоятся в отделении и при условии, что они активно участвуют в лечении. Решение о таком отпуске для большинства больных принимает лечащий психиатр-консультант (если относительно больного было отдано распоряжение об особых ограничениях, как в случае Ясмин, врачу нужно еще и получать разрешение в министерстве юстиции). Хотя все так или иначе упиралось в меня, я хотел привлечь на свою сторону всю команду. Большая часть бремени реабилитации Джордана легла на их плечи, поэтому делать этот шаг с их одобрения было бы по меньшей мере вежливо. Но Джордан не хотел, чтобы все получилось легко и просто. Мне повезло, что в той моей команде была Памела, прекрасный психолог, которой удавалось пробить защиту многих больных. И хотя она достигла с Джорданом прогресса, достойного всяческих похвал, она часто находила его ершистым и неподатливым. Джордан охотно рассказывал ей о том, как в детстве считал себя неполноценным и как его мать, та еще тусовщица, скакала по пабам, компаниям, мужчинам, а он в результате чувствовал себя каким-то неудобным аксессуаром, который ей был больше не нужен, но она потеряла чек и не могла вернуть его в магазин. Однако стоило Памеле сделать шаг вперед, как Джордан схлопывался, словно венерина мухоловка, отталкивал ее саркастическими замечаниями, фальшивыми клише или неприкрытой враждебностью. Механизм защиты, чтобы оградить хрупкую психику.
Психологов и психиатров путают с незапамятных времен. Психиатры – это в первую очередь врачи, учившиеся в медицинских школах: белые халаты, трупы, интернатуры, где приходится семенить следом за настоящими докторами, словно цыплята за мамой-наседкой. Поэтому мы обладаем профессиональными познаниями о физических болезнях и о том, как они связаны с психическими расстройствами. Мы работаем только с настоящими психическими болезнями. Кроме того, мы можем прописывать лекарства и обладаем властью отправлять больных на принудительное лечение. Задача психологов – оценивать эмоции и личность, обычно, но не всегда, в контексте психической болезни; исключение, подтверждающее правило, – спортивные психологи. Психологи занимаются с пациентами (которые нередко предпочитают называть себя клиентами, поскольку они психически здоровы) психотерапией (разговорной терапией), зачастую углубляясь в травмы и отношения в прошлом. Они изучают только вопросы психического здоровья, но не общую медицину. Если они получают ученую степень, их называют «доктор Х», но это не тот доктор, который врач. Никто из нас не укладывает вас на кушетку. Обширнее моего опыта общения с людьми, которые плохо понимали, кем я работаю, и называли меня психологом, разве что опыт общения с людьми, которые не понимали, как произносится и пишется мое имя. Это происходит со мной в электронной переписке практически ежедневно – и я не преувеличиваю. Поясню, что, хотя мое имя пишется Sohom, меня зовут Шохом (почти что Шхом), что очень неудобно, и родители назвали меня так с единственной целью – заставить окружающих всю жизнь мучиться. А Soham (читается Соэм) – это деревушка в Кембриджшире, печально знаменитая тем, что в августе 2002 года Иэн Хантли убил там двух 10-летних девочек.
Бурные отношения с Джорданом были и у Элейн, нашего эрготерапевта. В Великобритании эрготерапевты есть во всех судебно-психиатрических клиниках, и они помогают о