почему так бывает. У меня было два вероятных ответа на этот вопрос, и оба меня не устраивали. Либо прежние психиатры и их команды оказались бессильны помочь этим больным – а в этом случае у меня нет причин считать, будто мы чем-то лучше, либо некоторым больным (справедливости ради надо указать, что ни в коем случае не всем), просто нельзя помочь. Из этого не следует, что наша роль недостойна похвалы. В любом случае мы можем смягчить острые симптомы и повысить качество жизни пациентов, пока они находятся в больнице, и дать им максимум возможностей для процветания после выписки. Но, может быть, мы лишь штукатурим трещины и откладываем неизбежное?
Американские горки в работе с Джорданом заставили меня понять, что и медикаментозное лечение, и терапия, и границы, и правила задаются с нашей точи зрения. Мы можем изменить траектории некоторых больных, а может быть, и всех. Но во многих случаях складывается впечатление, будто мы просто заставляем их вести себя по правилам, пока они находятся под нашей опекой, а потом, после выписки, отпускаем плыть по воле волн, и они скатываются в прежний образ жизни с прежними дестабилизирующими факторами и пороками, и особенно это касается тех, кто скорее «злодей», чем «безумец». Скажем, я воспитан в относительно традиционных ценностях, и родители у меня были строже, чем у большинства одноклассников, – а в университете, как только тиски ослабли, я пустился во все тяжкие. Может быть, и с некоторыми нашими больными происходит что-то подобное? Я всегда считал, что умею поддерживать здоровый баланс цинизма и оптимизма, но рецидивы психических расстройств и правонарушений у больных огорчали меня сильнее, чем радовали истории успеха.
Появились и другие навязчивые сомнения. Судебная психиатрия умерила мое болезненное увлечение преступностью, но за это пришлось платить тем, что я был вынужден стать отрицательным героем. Многие наши методы носят ограничительный характер: продолжительная госпитализация, насильственное медикаментозное лечение (при котором иногда пациента обездвиживают и делают ему уколы), ограничение прогулок, не говоря уже о главном кошмаре – изоляторе. Я понимал, что укреплять и соблюдать границы в отделении очень важно, особенно для больных, которых в годы становления личности не приучали к дисциплине. Несмотря на это, я не мог удержаться от ощущения, что во многом моя работа сводится к тому, что я отчитываю и пытаюсь контролировать совершенно взрослых людей. Велю Реджи приглушить музыку, ругаю Джордана за выпивку на прогулке и требую подробностей насчет его романтических партнерш. Была у нас и другая ограничительная практика, впрочем, прибегали мы к ней редко: глушить успокоительными больных в особенно остром состоянии возбуждения или особенно агрессивных. Это иногда меняло их до неузнаваемости. Они толстели, пускали слюну, волочили ноги, двигались заторможенно – совсем как типичные голливудские психбольные, стереотип, который я терпеть не могу. Я понимал, что все это неизбежное зло и иначе не предотвратить нездорового возбуждения и насилия, но сомневался, что мне так уж уютно держать в руках бразды правления.
У меня был один пациент, на примере которого я остро и окончательно понял, насколько жестки ограничения нашей системы, особенно для небольшого, но важного меньшинства моих подопечных, которым, вероятно, никогда не станет лучше. Для тех, кто проведет основную часть жизни, а может быть, и всю жизнь за оградой специализированной судебно-психиатрической клиники высотой 5 метров 20 сантиметров.
Мистеру Ленни Мариаму было лет 55, и он страдал хронической манией. У него были всклокоченная борода, пушистые седые волосы и брюхо, познавшее много кружек пива. Он носил кожаную куртку, а лицо у него было все в морщинах – этакая смесь Фонзи с Санта-Клаусом. Утверждал, что в молодости выпивал с группой «Кинкс». Прямых подтверждений у нас не было, а у Ленни всегда было полно всевозможных бредовых убеждений. Но лично я считал, что это правда. Просто он был для этого самый подходящий человек. Я унаследовал его от предшественника примерно тогда же, когда и Джордана, в апреле 2014 года, когда заступил на первую постоянную должность консультанта в Эссексе.
Индексное правонарушение, в результате которого Ленни был арестован и в результате очутился в нашем отделении, произошло в тихом сельском пабе в Саффолке. Ленни пил там три дня подряд. Все это время он не спал (что часто бывает при мании), а громко пел и ругался в углу, что очень раздражало почтенные семейства, пришедшие пообедать. Бармен, знавший Ленни уже лет 30, попытался успокоить его, а это привело к скандалу. Было решено больше Ленни не наливать. Я своими глазами читал в свидетельских показаниях, что работники паба шепотом посовещались в уголке и решили капнуть в кока-колу две капли ананасового сока и уксуса в надежде, что Ленни примет ее за ром. Меня совершенно обескураживает такой выбор ингредиентов, и я был бы счастлив поучаствовать в этой беседе лично. После первого же глотка Ленни выплюнул зелье и принялся хватать из камина горящие поленья и швыряться ими в барную стойку. Бармен отделался несколькими порезами, но Ленни погубил кучу комплексных обедов, причинив ущерб примерно на тысячу фунтов, и угробил десяток ни в чем не повинных бутылок спиртного. Когда полиция приехала, Ленни стал хватать интерьерные украшения со стен паба и бросаться ими в полицейские машины. Полицейские вызвали подкрепление и в конце концов сумели скрутить его, надели наручники и оттащили в участок, хотя он отбивался, визжал, бесился и непристойно ругался.
Неподдающееся биполярное аффективное расстройство в силу трагического стечения обстоятельств привело его в состояние непрерывной мании, однако проявлялась эта мания непредсказуемо и многообразно, как британская погода. Он мог быть милым и обаятельным и раскатисто хохотать, так что смех его звенел по всему отделению и в ушах всех его обитателей. Иногда он пел и танцевал. Но при этом он мог вспылить и разразиться угрозами. В отличие от Джордана, он не освоил искусство дерзкого флирта и иногда прямо-таки приставал к медсестрам с откровенными непристойными предложениями, но буквально ничего не мог с этим поделать. Из-за мании у него растормаживалось мышление, и подчас появлялись сексуальные мысли, и та же болезнь вынуждала выпаливать их как есть, не фильтруя. К счастью, наши сотрудницы обычно только хмыкали. В Ленни они видели скорее Бенни Хилла, чем Харви Вайнштейна. Его маниакальная энергия была заразительна и служила для всего отделения источником огромного удовольствия и веселья, хотя я всегда понимал, какая тонкая грань пролегла между тем, что мы смеемся вместе с Ленни, и тем, что мы смеемся над Ленни.
Мы познакомились, когда я приехал посмотреть свое новое отделение за неделю до того, как приступить к работе, и присутствовал на ежеутренней встрече сообщества больных. Это была для них возможность обсудить все вопросы совместной жизни в отделении – пожаловаться на уровень шума и состояние общих уборных, проголосовать, какое кино все будут смотреть в пятницу и какую еду к нему заказать. Ленни узнал, что я буду его психиатром, и это его совершенно заворожило. Он постоянно перебивал остальных и сиплым голосом задавал мне вопросы. Где я раньше работал? Сколько мне лет? Женат ли я? Поначалу я пытался вежливо отвечать и предложил поговорить с ним потом отдельно, но, поскольку фильтров у него не было, непрерывные расспросы продолжались – и Ленни невольно всем мешал. Кроме того, его необычайно занимал вопрос о моей национальности. Он постоянно заявлял что-то вроде «Да я ни капли не расист», «Вы такой же англичанин, как и я» и, конечно, классика жанра: «У меня полно друзей-азиатов!»
Я понимал, что намерения у него дружеские, но в итоге он просто привлекал ко мне внимание целой комнаты, набитой незнакомцами. Я не понимал, как мне поступить – надо ли при всех оборвать его и таким образом, возможно, показать своим будущим пациентам, что при необходимости я буду устанавливать границы. А если я так не поступлю, не решат ли они, что я легкая добыча? А может быть, конфронтация – это все-таки грубо? Я снова попытался вежливо отделаться от него. И снова безуспешно. Он явно выделялся среди новой группы моих подопечных, за которых мне предстояло отвечать: кое-кто из них, похоже, даже не заметил моего присутствия. Я сразу понял, что с Ленни хлопот не оберешься.
Перепады настроения у Ленни были самые сильные из всех пациентов, с которыми мне довелось встречаться. Он мог разрыдаться, увидев по телевизору голодающих детей из стран третьего мира или новости о войнах. Жертвовал деньги на благотворительность (он унаследовал кругленькую сумму и получал пенсию по инвалидности, а при этом почти ничего не тратил, разве что на сигареты и еду на вынос из кафе. Дело дошло до того, что сотрудникам пришлось вмешаться. Ленни не был стяжателем и редко хотел чего-то материального, но было трудно понять, где кончаются его личностные ценности и берет верх психическая болезнь. Например, он мог потратить 20 фунтов на угощение для нового больного, но и не думал купить себе что-нибудь из одежды, хотя обносился до дыр. Как-то раз он купил пару найковских кроссовок «Эйр Джордан» и всячески ими похвалялся. Мания избавляла его ото всякой стеснительности, и назавтра во время утренней встречи больных он исполнил свою версию «Риверданса», вялую и раскоординированную, а остальные хлопали и подбадривали его криками. А неделю спустя он отдал кроссовки больному, с которым и парой слов не обмолвился. Я боялся, что его эксплуатируют. Хотел, чтобы Ленни сохранил хотя бы часть сбережений, и запретил ему раздаривать имущество.
– Черт возьми, это мои деньги, мои кроссовки, мои ноги, чтоб вам пусто было! Вы мне не хозяин! – орал он на следующем обходе.
Опять я отрицательный герой.
В хорошие дни Ленни был почти патологически жизнерадостен. Он задавал своим громовым голосом развязные личные вопросы о моей жене, отцовских обязанностях и даже сексуальной жизни, а потом рассказывал какие-то малоприятные истории о себе. Я вежливо пытался перевести беседу в другое русло, нередко к вящей потехе коллег. Плутовской огонек в глазах Ленни заставлял меня заподозрить, что какую-то крошечную долю мании Ленни все же контролировал и все это делал развлечения ради. Что ж, молодец. Он даже прозвал меня Маугли (из «Книги джунглей») – отдает расизмом, но смешно. Контрперенос, который возник у меня, был примерно такой же, как и с Джозефом, у которого тоже была мания. Я чувствовал прилив сил и во время некоторых наших бесед откровенно веселился. Словно болтал с хорошим приятелем. Очень нестабильным и непредсказуемым, вульгарным, сексуально озабоченным приятелем, который, возможно, когда-то выпивал с группой «Кинкс».