В течение нескольких следующих недель поведение Стеллы в тюремном крыле вызывало все больше опасений. Речь зашла не просто о мелких нарушениях правил вроде отказа ходить в душ и демонстративное несоблюдение норм времени, отведенных на телефонные разговоры, а о более серьезных проступках вроде постоянных споров и ссор с другими заключенными. Поскольку от нормального обследования Стелла отказывалась, я не мог определить, чем вызвана такая задиристость – то ли надвигающимся психозом, то ли особенностями характера Стеллы, то ли и тем и другим. А мысль прописывать антипсихотики без нужды мне претила.
Месяца через два после ареста Стелла плюнула в офицера, и ее мгновенно перевели в так называемое «Отделение изоляции и специализированного ухода» в нашей тюрьме. Сотрудники называют его между собой отделением сегрегации, в популярных СМИ – отделением одиночного заключения, а заключенные – «дырой». «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»[2]. Отделение сегрегации не слишком отличается от изолятора в специализированных больницах, хотя оно главным образом предназначено для наказания, а не для тяжелого лечения, и поэтому нет такого стимула поскорее выпустить заключенных оттуда. Тюрьма в тюремных стенах, отделение одиночного заключения лишено обычного гула разговоров, шорохов и суеты основной части тюрьмы. Камеры здесь гораздо меньше и заперты по 23 часа в сутки, а иногда и больше, проносить сюда что бы то ни было запрещено, поэтому здесь нечего делать и почти нет человеческих контактов. Камеры похожи на боксы с ослепительно-белыми стенами с массивной дверью, большим окном и минималистическим декором. Почему-то они всегда наводят на мысль о футуристических капсульных отелях в дистопическом чудовищно перенаселенном мире. Но, может, дело во мне…
Обычно заключенных отправляют в отделение сегрегации, если они склонны к крайнему насилию, но иногда – ради их же безопасности. Некоторые заключенные известны тем, что нарочно задирают охранников, чтобы «спрятаться» в отделении сегрегации, если хотят избегать общения, например, из-за бандитских разборок или долгов за наркотики.
Попав в отделение сегрегации, Стелла постоянно нажимала тревожную кнопку, но когда надзирательницы прибегали, она либо их игнорировала, либо кричала на них, либо требовала принести ей что-то заведомо запрещенное, например, бумагу и ручку. Это тоже виделось мне каким-то бессмысленным – бесцельным и беспорядочным.
Я говорил с коллегами из тюремной службы поддержки психического здоровья (это тюремный эквивалент больничной многопрофильной бригады), которая состояла из нескольких медсестер, многочисленных психологов и еще одного судебного психиатра. Кое-кто из персонала, кто работал в тюрьме до меня, и раньше имел сомнительное удовольствие присматривать за Стеллой. Они были убеждены, что она психически здорова и полностью контролирует свое поведение. Я начал сомневаться, поскольку состояние Стеллы ухудшилось. Она стала кричать еще чаще, и в ее голосе появились резкие, животные, нутряные ноты. Мыться она перестала окончательно и начала разбрасывать пищу по камере. Однако обследовать ее по-прежнему было почти невозможно. Ее поместили в камеру с дверью, открыть которую можно было только вдвоем, а следовательно, я видел Стеллу только через дюймовую щелку, причем по бокам от меня стояли две надзирательницы. Говорила она так тихо, что я едва слышал ее. Я был уверен, что она делает это нарочно, поскольку в других случаях мощность ее голосовых связок превосходила самые смелые ожидания.
Мой детектор лапши на ушах так и зажужжал, когда Стелла изобразила, будто слышит голоса. Она вела полноценные разговоры с какой-то другой сущностью, причем как-то театрально и натянуто. Кроме того, это происходило, только когда она знала, что я где-то поблизости, а когда я наблюдал за ней украдкой – нет. С клинической точки зрения я был обескуражен. Ясно, что это была игра. И предостережения коллег, и якобы голоса, и избирательный шепот – все это указывало на то, что Стелла симулирует психическую болезнь. Но затем ее поведение деградировало еще сильнее. Через две недели в одиночном заключении она кричала уже беспрерывно – спала меньше двух часов в сутки, а остальное время визжала. Признаться, впечатление было сильное. В тех случаях, когда дети будили меня плачем или криками из-за страшных снов (а один раз спросили, не хочу ли я поиграть с ними в «Скраббл») – к счастью, это случалось все реже и реже, – я на следующий день был сущий зомби, даже если успевал поспать четыре-пять часов. Чувствовал я себя так, будто свалюсь без тройного эспрессо, а выглядел так, будто свалюсь без дефибриллятора. Я не мог даже представить себе, как Стелла выживает на двух часах сна неделями напролет.
– Мерзавцы! Вам не взять меня живой!
– Нельзя, чтобы мой малыш видел меня такой!
– Я не скажу ему ничего такого, чего он сам не знает!
Примерно такие бессмысленные фразы она и повторяла, иногда часами, иногда переходят на мелодичное пение.
А еще Стелла начала мазать камеру фекалиями. Мало того, что это очень плохой фэн-шуй, – это еще и классический признак, что у кого-то, по выражению Шантель, чердак малость протекает. Не может же быть такого, что она контролировала и это поведение тоже! А если да, напрашивался вопрос: почему она это делает? Когда люди манипулируют окружающими, у них всегда есть какая-то цель. А Стелла, похоже, с полным безразличием относилась к тому, что ее поместят в больницу, и в целом ее поведение почти всегда казалось совершенно бессмысленным. В конце концов я сдался и прописал ей антипсихотик оланзапин – принимать каждый вечер – отчасти по результатам клинической оценки, отчасти просто от отчаяния. Таблетки Стелла принимала, но, похоже, они на нее не действовали. Раза два, когда Стелла случайно пропускала прием из-за пересменки персонала, она не напоминала о нем – то есть это поведение явно не было нацелено на то, чтобы раздобыть лекарства.
В следующие две недели вопли Стеллы стали еще более ушераздирающими. Я перевел ее в тюремную больницу, чтобы там за ней наблюдали медсестры. Само по себе это стало эпической битвой, поскольку персонал отделения сегрегации считал, что ее следует наказать, сотрудники больницы считали, что это пустая трата их и без того скудных ресурсов, а коллеги твердили, что Стелла притворяется. Лекарства совершенно не повлияли на нее, а это указывало, что психической болезни у нее нет.
Однажды утром в понедельник мне сообщили, что срок ее заключения подошел к концу и ее выпустят буквально через два дня. Стелле предстояло стать одной из исчезающих заключенных. Я был ошеломлен, что эта женщина, которая вопила круглые сутки, постоянно молотила кулаками в дверь, неделями не мылась и мазала обои какашками, выйдет в большой мир. Это же варварство и даже преступная халатность – выпускать ее в таком состоянии! Даже если не учитывать ее потенциальную склонность к насилию, я беспокоился, что одна на воле она будет совершенно беззащитной, тем более с ее привычкой водиться со всякими негодяями. Я снова обратился к коллегам, в том числе к судебному психиатру, который работал в той же тюрьме был опытнее меня, и к старшему психологу. Они в один голос заявили, что в день выхода на свободу у Стеллы все будет прекрасно (по крайней мере, по ее меркам). Меня снедали сомнения. Я не послушался ничьих советов и назначил обследование, по результатам которого Стелла поступила бы на принудительное лечение, и составил два-три необходимых рекомендательных письма. Для этого мне требовалось вызвать сертифицированного специалиста по охране психического здоровья (старшего социального работника, который надзирает над местами заключения по закону об охране психического здоровья) и независимого врача, которые должны были встретить Стеллу у тюремных ворот. Как всегда, это было бюрократическое минное поле, поскольку многочисленные отделения Национальной службы здравоохранения отрицали, что это их юрисдикция. Когда я наконец отыскал нужное отделение, там должны были найти свободную койку в специализированной клинике всего за два дня. После нескольких телефонных звонков, имейлов и нескольких крепких словечек, произнесенных вполголоса, я сумел организовать обследование. Ошибиться означало опозориться как профессионал, ведь я должен был убедить всех участников, что у нее психоз, невзирая на результаты многочисленных недавних обследований в рамках закона об охране психического здоровья и на заключения моих собственных коллег. Вообще-то я нахально выступил против медицинского консенсуса.
Стелла вышла на свободу в день, когда я не работал в тюрьме, поэтому я на обследовании не присутствовал. Мне передали, что она абсолютно здорова. Она приняла душ, нарядно оделась и беседовала с моими коллегами совершенно нормально, здраво, безо всякого психоза и даже мило. Никаких негодяев, никаких малышей. Так и вижу, как сертифицированный специалист по охране психического здоровья и независимый психиатр бормочут вполголоса свои собственные крепкие словечки в мой адрес за то, что я впустую потратил их время.
Следующие несколько дней коллеги дружески подшучивали надо мной за обедом. Возможно, Стелла все это учинила, просто чтобы высмеять меня и поставить в дурацкое положение. Больше я ее не видел, поэтому это осталось загадкой без ответа. Так и вижу, как она вприпрыжку ускакала с лукавой усмешкой. Снимаю шляпу перед ней и ее преданностью актерскому искусству. Она заслуживает «Оскара» – не меньше, чем я насмешек.
Глава девятнадцатая. Преднамеренные самоповреждения и сожженные мосты
Одно лицо навсегда запечатлелось в моей памяти – как и лужи крови ее обладательницы. Мисс Памела Торн была тучная безработная женщина за 30 с фиолетовыми волосами. У нее было тяжелое пограничное расстройство личности и трудности в обучении. Если кто-то провоцировал ее, она взрывалась от гнева – и загоняла его вовнутрь, а потом резала себя. Весь свой тюремный срок Памела провела в медсанчасти. Именно туда помещали заключенных с самыми тяжелыми психическими расстройствами – например, излишне голосистую Стеллу. Поскольку в тюрьме было более пятисот женщин, а в медсанчасти всего с десяток мест, чтобы туда попасть, нужно было соответствовать высоким стандартам, достичь вершин безумия. Обычно для этого нужны проявления цветущего психоза. Примерно тогда же, когда там была Памела, я, помнится, лечил женщину, которая была убеждена, что все мы русские шпионы, и другую женщину, которая считала, что каждый раз, когда она моется, с нее сходят невидимые слои кожи, и рано или поздно она совсем растает. Еще я видел нескольких женщин, которые в состоянии острой мании были настолько расторможены, что раздевались догола прямо в камерах. А одна даже мастурбировала, не таясь, и хохотала при этом.