просто смерть превращается в казус, не должна ускользнуть от нашего внимания. Нельзя отделаться от ощущения, что трагическая смерть Воло — это вызов монастырской системе, протест против навязанных правил игры. Такой же протест, как попытка Виктора оставить монастырь, которым правит его противник. В первый раз эта попытка стоила Виктору зрения. Зато впоследствии он смог спокойно сначала удалиться к своему родственнику, а затем сделаться отшельником. Эккехард, как кажется, не случайно подчеркивает, что Виктор не захотел возвращаться в Санкт-Галлен. Ведь, по свидетельству хрониста, нормой считалось, когда санкт-галленский монах, оказавшийся на чужбине, предчувствуя скорую смерть, «весьма печалился, что находится вдали от своего монастыря и не может быть похоронен на кладбище св. Галла»262.
Распад монашеской общности, временная потеря ценностных ориентиров не исключают при попытках разрешения конфликта апелляции прежде всего к общезначимой и авторитетной модели отношений, которая, как мы видели, может служить, с одной стороны, аргументом contra, средством избавиться от неугодного по своим индивидуальным качествам собрата, а с другой — в той или иной степени безболезненному примирению, обезличиванию межличностных связей, приданию им статуса абсолютной публичности, формальности, бесстрастности, несмотря на официальную патриархальность, «семейственность» и религиозную эмоциональность (слезы, поцелуи, коленопреклонения и т. п.) монашеской общины. Восстановлению unanimitas in domo служат и «нелегальные», но в ситуации кризиса ставшие значимыми личные привязанности или специфические, индивидуальные качества примирителен, как, например, ораторское мастерство, «мягкость» или «любезность».
Вопрос, который не может не волновать нас при интерпретации казуса Виктора, девиантного, как и история Воло, в контексте средней литературной продукции монастырей, — это мотивы, побудившие Эккехарда увековечить не слишком приглядную историю в письменной памяти. Наконец, не менее существенна проблема аутентичности сообщаемых хронистом деталей, отдаленных от него, правда, максимум пятидесятилетием. Эккерхард, по-видимому, родился еще до 1000 г., возможно, в начале 80-х гг. X в., и, подобно подавляющему большинству санкт-галленских монахов, какpuer oblatus с детства находился в монастыре, по крайней мере был учеником монастырской школы. Свою хронику Эккехард писал в правление аббата Норперта (1034–1072), причем последняя фиксируемая точно граница его занятий с текстом — это 1047 г.263 Таким образом, Эккехард в момент создания хроники рассказывал о событиях почти столетней давности. Впрочем, в источниковедении принято обозначать столетие еще как период «живой памяти» (living memory), и постоянные отсылки Эккехарда к рассказам очевидцев тому подтверждение264. Ему даже удалось расспросить Ванинга, капеллана Кралоха, сопровождавшего его «во всех невзгодах». Более того, очевидно, что трагическая судьба Виктора занимала Эккехарда особо. Так, он упоминает, что в свое время посетил и ту гору, на которой Виктор уединился в старости, и еще раз «кратко» (breviter) выслушал от некоего отшельника, знавшего монаха лично, историю «его жизни и казуса, и без того хорошо известную» (vitam eius et casus utique plus notos).
Наверно, понять корни особого интереса Эккехарда к casus Виктора, обусловившего столь подробный и продолжительный рассказ о нем, все-таки легче, чем оценить правдивость (при всей абсурдности этого слова) повествования. Правда, для этого нам следует подробнее остановиться на специфике источника в целом. Хроника Эккехарда IV имела необычное название — Casus sancti Galli, заимствованное им у своего предшественника в деле описания истории Санкт-Галлена, монаха Ратперта (ум. ок. 884/895). Casus sancti Galli Эккехарда продолжает труд Ратперта и охватывает период истории монастыря с 883 по 972 г. В тех раннесредневековых памятниках, которые принято относить к жанру монастырских хроник, центральное место, как правило, отводится акту основания обители, тогда как ее дальнейшая история либо не описывается вовсе, либо освещается фрагментарно, по большей части в связи с крупными имущественными приобретениями или потерями, изменениями в правовом положении монастыря. Давно отмечено, что такие хроники служили юридической фиксации правового и имущественного статуса обители, функционально сближаясь с документальными памятниками. Исторический текст, иногда включавшийся в картулярий, был призван кратко и систематически изложить содержание важнейших грамот или заменить собой испорченные, утерянные и вымышленные265. К категории монастырей историографии относятся, кроме того, жития и чудеса монастырских патронов, крайне немногочисленные gesta abbatum и, наконец, не менее редкие каталоги аббатов, простые — часто без датировок — списки настоятелей монастыря. Ни один из названных выше памятников не рассказывает, собственно, о внутренней истории обители и поколениях братьев, что само по себе весьма отчетливо характеризует господствовавшее представление о целях и горизонтах письменной фиксации. В традиционные каноны жанра вполне вписывалась и хроника Ратперта. Тем разительней своеобразие труда Эккехарда IV, в котором история обители представлена в виде вполне замкнутых casus, систематизированных по правлениям аббатов, но всякий раз сопряженных с каким-либо прославленным санкт-галленским монахом266. Конечно, в тех или иных произведениях, вышедших из-под пера монахов, необязательно историографических или необязательно относящихся к типу локально-монастырской историографии, мы порою встречаем весьма живые сценки из жизни обители, емкие характеристики отдельных братьев и аббатов267, но нигде «казус» не стал универсальным окуляром, через который выявляются внутренние пружины монастырской истории, нигде, с другой стороны, эта история не предстает столь персонифицированной, как мы бы теперь сказали, «очеловеченной».
Вся хроника Эккехарда — это протест общины древнего и славного своими традициями монастыря против новшеств аббата-реформатора Норперта — «чужака» из Лотарингии. О современных ему нововведениях Эккехард упоминает как о «схизме монахов, которую мы терпим по вине галлов (то есть лотарингцев. — Н. У.)»268. Эккехард, подробно рассказывая о «несравненных столпах этого места», как будто доказывает, что Санкт-Галлен всегда находился на верном пути и располагает достаточным духовным потенциалом — именно в этой сокровищнице опыта обители, а не вовне следует искать ориентиры на будущее. Даже история странной смерти Воло служит очередным доказательством святости Ноткера, одного из самых известных монахов Санкт-Галлена269. Да и сама эта смерть не была такой уж странной! — во всяком случае, в этом хронист нас пытается убедить. В контексте попыток внешних реформ особое звучание приобретало и противостояние монахов своему аббату, теоретическое обоснование и оправдание которого так или иначе выделяется из казуса Виктора.
Предчувствие конца «славной эпохи» побудило Эккехарда взяться за перо. Но и сознавая это, далеко не просто найти другое сочинение, аналогичное по яркости Casus sancti Galli Эккехарда. Меж тем реформа коснулась многих известных аббатств империи, и редко где она протекала безболезненно. Трудно поэтому отделаться от ощущения, что рассмотренные выше случаи270, заимствованные из уникального источника, не случайны. В известной мере внимание Эккехарда к деталям, его интерес к индивидуальным особенностям тех или иных персонажей санкт-галленской истории характеризуют индивидуальность самого хрониста, его способность отступить от канонов монастырской историографии. Вряд ли без этого личностного импульса рассмотренные выше эпизоды когда-либо попали бы в поле зрения исследователей. Видимо, одно из важнейших условий исторического казуса — это наличие способности и желания увековечить необычное происшествие. Нам же захотелось «убить монаха» или по меньшей мере потребовалось рассказать о том, как один монах самым странным образом свалился с колокольни, а другого ослепили люди аббата, чтобы разобраться в самых что ни на есть тривиальных вещах — как складывалась жизнь человека в общине монахов IX–X вв.
Ю. Л. БессмертныйЭто странное ограбление… 271
Настоящий рыцарь спит чутко. И никогда не проспит он звук женского голоса…
.. Достаточно было даме, ехавшей по дороге, чуть слышно промолвить: «О Боже, как я устала», чтобы славный рыцарь Гийом Ле Марешаль (герой одноименной повести трувера Жана)272, прикорнувший рядом с проезжей дорогой под охраной оруженосца Эсташа, сразу же вскочил на ноги:
— Что это я слышу?
— Женщина и мужчина едут на двух могучих иноходцах, — отвечал Эсташ. — Дама говорит, что сильно устала. К седлам обоих коней приторочены богатые вьюки.
Реакция Гийома была мгновенной:
— Хочу знать, кто они, откуда, куда едут и зачем.
Сомнений в праве остановить незнакомцев посреди дороги у Гийома не возникает, но обращается он к ним в высшей степени галантно:
— Мне хотелось бы, досточтимый сир, узнать, кто Вы.
Путник не очень склонен отвечать на вопросы. С достоинством он произносит:
— Сир, я — человек.
— Хорошо вижу, что Вы не животное, — сразу же меняет тон Гийом и, заметив под плащом незнакомца меч, приказывает Эсташу подать оружие.
Путник смиряется:
— Сир, я в Вашей власти. Я монах… Эта женщина — моя подруга, я увожу ее из родной земли. Мы едем на чужбину.
Благородный рыцарь Гийом обеспокоен вдвойне:
— Скажите, красавица, кто Вы, какого рода-племени?..
Отвечая, женщина понурила голову, на ее глазах выступили слезы. Она стыдливо призналась, что приходится сестрой сеньору Радульфу Ленскому из Фландрии, но возвратиться в родные края — как это тут же предложил ей Гийом — ей теперь уже никак нельзя.
— На что же вы будете жить? — продолжал беспокоиться Гийом.
В ответ монах достал тугой кошель: 48 ливров!