— Но что сможете вы, милые друзья, на них сделать?!
— Охотно Вам объясню, — ответил монах. — В каком-нибудь чужом городе я буду давать их в долг, и мы сможем жить на проценты, которые получим…
Едва были произнесены эти слова, Гийом весь переменился. Вместо заботливого защитника сирых и слабых, в качестве которого он выступал до сих пор, перед путниками предстал суровый и беспощадный ненавистник обирал-ростовщиков.
— Ростовщичество?! Не потерплю!.. Эсташ, отберите у них деньги! А вы — раз не хотите вернуться домой и возвратиться к доброй жизни — убирайтесь к дьяволу!
Путники поспешили уехать, а Гийом направился к дому, повелев Эсташу никому не рассказывать о случившемся.
В замке Гийома встретили двое соседей-приятелей — благородные сеньоры, ожидавшие его с трапезой.
— Мы из-за Вас очень проголодались, Марешаль.
— Не печальтесь, сеньоры. Я добыл больше, чем всем нам может понадобиться, и охотно поделюсь с вами. Эсташ, вытряхните-ка кошель… Здесь хватит расплатиться со всеми вашими долгами.
— Откуда столько денег, Марешаль?
— Потерпите…
Когда все вдоволь поели и попили и сосчитали высыпанные из кошелька деньги (их оказалось ровно столько, сколько сказал монах, и притом в хорошей монете), Марешаль рассказал все как было.
Выслушав Марешаля, один из присутствовавших — Гуго де Хамелинкурт — вскричал:
— Клянусь Богом, Вы были слишком добры к этим проходимцам! Дать им уехать, оставив им лошадей и вещи! Эй, моего коня! Я сам с ними разберусь!
— Дорогой сир, — остановил Марешаль сеньора Хамелинкурта, — ради Бога не гневайтесь на меня; я не решился забрать у них остальное, ведь они бы остались без всего…
Когда на третий день Марешаль и его друзья прибыли ко двору молодого короля Генриха, сколько было разговоров об этом происшествии!..
Первое, о чем вправе был бы спросить читатель, познакомившись с пересказанным текстом, — заслуживает ли он какого бы то ни было исследовательского внимания? Разве это не заурядный «исторический анекдот», приведенный трувером, лишь чтобы восславить своего героя?..
Именно таким «забавным анекдотом», «не представляющим какой бы то ни было исторической ценности», называет весь этот пассаж издатель «Истории Гийома Ле Марешаля»273 Поль Мейер — известный эрудит конца XIX — начала XX в., крупный знаток средневековой французской литературы. П. Мейер по-своему прав: описанный случай «разбоя на большой дороге» решительно ничем не дополняет те «первичные факты» прошлого, в поиске которых видел главный смысл своей познавательной деятельности историк-позитивист.
Современный исследователь способен подойти иначе. Исключить, что описанный эпизод — выдумка автора поэмы, действительно трудно (хотя П. Мейер не сомневается в его реальности274). Однако не это определяет наше отношение к приведенному тексту. Нас ведь интересует не только то, что конкретно предпринимали рыцари, подобные Гийому, на «больших дорогах», но и что вообще считалось для них возможным, с точки зрения их современников, включая, естественно, и такого бывалого человека, как автор «Истории Гийома» трувер Жан275. Поэтому для нас существен уже самый факт включения данного эпизода в ткань повествования: видимо, он казался автору поэмы чем-то поучительным.
Познавательный интерес этого рассказа еще более возрастает, когда мы знакомимся с обстоятельствами создания всей поэмы. Она была написана не позднее чем через семь лет после смерти Гийома (скончавшегося в 1219 г.) по заказу сына покойного и на его средства. Иными словами, «История Гийома» сочинялась по горячим следам описываемых событий, среди ее читателей наверняка были их непосредственные участники, и это не могло не ограничивать до некоторой степени «полет фантазии» автора: трудно представить, чтобы он мог вовсе игнорировать их расхожие представления и не учитывать их знакомства со многими конкретными фактами того времени276.
Я вовсе не хочу сказать этим, что от трувера ждали строго достоверного (в современном понимании слова) изложения происходившего, хотя как раз на рубеже XII и XIII вв. антитеза поэтического «вымысла» и нерифмованной «правды» («menconge» — «veraie ystoire») впервые стала предметом специального обсуждения в среде французских хронистов и писателей277. Слушатели трувера были ориентированы на определенный повествовательный жанр, в рамках которого реалистическое и фантастическое могли более или менее переплетаться. Традиция предписывала труверу изображать деяния его героев в лаудативном ключе, но разрыв между литературным рассказом и обыденными представлениями слушателей и читателей278 о должном — да и о незаурядном! — не должен был шокировать.
Это особенно важно иметь в виду по отношению к рассматриваемому сочинению. Ведь его герой — вполне реальный человек, знакомый многим лично. За семь лет, прошедших после его смерти, его реальный облик вряд ли был забыт. Специальный анализ, проделанный в свое время П. Мейером и значительно углубленный несколько лет тому назад Дэвидом Краучем, показал, что многие конкретные факты, упомянутые в «Истории Гийома», как и почти все крепости, города, селения и сеньории, названные в ней, вполне достоверны и имеют прямое отношение к Гийому Марешалю. Его действия, описанные в поэме, в большинстве случаев поддаются проверке по современным хроникам, хартиям и королевским дипломам279. «История Гийома» оказывается, таким образом, ближе к биографической повести, чем к рыцарскому роману. Нас могут в ней, следовательно, ждать не только трафаретные, традиционные образы рыцарского мира, выстроенные по законам романного жанра; мы вправе искать в ней и отсвет живой повседневности, пусть переосмысленной автором, но тем не менее заставлявшей его изображать своих персонажей и их поступки с оглядкой на конкретику недавних лет. Во всяком случае, представления современников о том, как следовало бы вести себя рыцарю и что для него обычно, а что необычно, не могли не наложить в этой поэме сильнейший отпечаток на всю ткань повествования и на ее составные элементы.
Не дает ли это оснований считать по-своему поучительным и анализ отдельных поступков персонажей поэмы? Конечно, такой анализ непригоден для характеристики поэмы как некоей литературной целостности. Непригоден он и для воссоздания общего облика отдельных действующих в поэме персонажей. Но для воспроизведения авторского видения характерных черт этих персонажей и особенно того, как пристало им, на взгляд автора, поступать в различных ситуациях, подобный анализ представляется небесполезным. Авторский дискурс может отразить здесь и общепринятые нормы, и то, что считалось неординарным.
В применении к приведенному выше эпизоду поэмы это значит, что — независимо от меры его реальности — он может по-своему высветить не только взгляды автора поэмы, но и то, что было на слуху у рядового рыцаря, что выглядело в его глазах достойным внимания и подражания, а что казалось необычным. Все это и определяет мой интерес к данному казусу.
Начиная с наиболее простого, отмечу прежде всего характерные черты авторского восприятия рыцарского быта, проглядывающие сквозь текст пересказанного эпизода. Рыцарь рисуется автору всегда готовым к столкновению с неожиданным. Даже во сне он настороже. Если его сморила усталость, он не ищет комфорта: постелью ему может служить и придорожная пыль. Но и в этом случае он мгновенно переходит от сна к действию; именно действие — его призвание и долг.
Рыцарь чувствует себя частицей куртуазного универсума!^. Ему дела нет, что этот канон признается лишь в узком кругу его сподвижников. Не считается он и с игровой природой этого канона. Он живет в нем как в коконе, по возможности пренебрегая любыми иными поведенческими нормами. Все не принадлежащие к куртуазному миру — это те «другие», которым рыцарь противопоставляет себя, но от которых он в то же время требует признания, подчинения и которым он навязывает установленные куртуазней правила игры. В соответствии с каноном куртуазии рыцарь чувствует себя как бы ответственным за все происходящее. Именно поэтому он считает себя вправе допросить любого встречного, тем более что узкие рамки мира, составляющего его универсум, позволяют ему не без оснований полагать, что ничего и никого неизвестного ему в этом мире вообще быть не может.
Особое место в куртуазном универсуме рыцаря занимает благородная дама. Как почти во всяком мужском обществе, образ Женщины овеян волнующей дымкой и особой притягательностью. Не случайно слова, произнесенные женскими устами, услышаны спящим рыцарем даже тогда, когда они выговорены тихим шепотом. Сама дама, естественно, прекрасна собой. До поры до времени не ясно лишь, женщина она или девица: именно это особенно интересует автора поэмы (и, видимо, его героя)281. И первая забота доброго рыцаря — вернуть даму в лоно ее благородной семьи, конечно же, известной ему лично.
Постыдность и невозможность подобного возвращения женщины, ставшей сожительницей монаха, не вызывают у рыцаря сомнений. Но и какого-либо особого осуждения он по этому поводу прямо не высказывает. Хотя дело происходит уже после включения в XII в. брака в число главных христианских таинств282, Гийом Ле Марешаль знает, насколько обычными остаются в его кругу неофициальные половые союзы, непризнанные или даже — как в данном случае — категорически осуждаемые официальной церковью283. И потому ни одного слова не произносит он по поводу противозаконности этой связи. Это не его прерогатива осуждать греховность плотской близости, не освященной узами церковного брака, и он как бы вовсе ее не замечает. Быть может, дополнительным моментом, примиряющим автора поэмы (и Гийома вместе с ним) с этим противозаконным союзом, служит то обстоятельство, что сам монах могуч и красив, то есть таков, каким и должен быть, с точки зрения рыцаря, настоящий мужчина284.
Гийома в поведении монаха раздражает не то, что он осмелился умыкнуть знатную даму, не то, что он покинул свой монастырь и пренебрег исполнением духовного обета, не то, что он мечтает о сладкой жизни с любимой женщиной где-то в далеком краю. Все это укладывается в сознание рыцаря и во всяком случае не требует от него личного вмешательства. Осуждающая тональность возникает впервые тогда, когда обнаруживается, что монах — скопидом: ведь он накопил целых 48 ливров (и притом «в хорошей монете»!). Куртуазный стереотип не признает никакого скопидомства: все, что добыто, собрано или захвачено, — все должно быть тут же благородно растрачено285. Уже самое наличие тугого кошелька выглядит поэтому в глазах доброго рыцаря как презумпция виновности. Она превращается в повод для решительных действий, как только обнаруживается, что этот кошелек и в дальнейшем будет источником наживы.