возможная (но не точная) причина самоубийства308. Безумие извиняло это ужасное преступление и грех, так как снимало с самоубийцы всякую ответственность за содеянное. Сумасшедший человек считался неправоспособным, невиновным и неподсудным, ибо был уже наказан Богом309. Такое правовое определение сумасшествия облегчало, в частности, получение писем о помиловании (хотя в конце XIV — начале XV в. только 1 % родственников и друзей обвиняемых ссылается на этот побудительный мотив)310.
Анализируя особенности мужского и женского дискурса в письмах о помиловании, Клод Товар замечает, что женщины эпохи позднего Средневековья были более склонны к драматизации ситуации. Именно они скорее указывали на свое незавидное семейное положение, бедность и болезни. Особенно часто это происходило в экстремальных случаях — при обвинении в воровстве или убийстве. Используемый женщинами прием «уничижения» (devalorisation) позволял им притвориться незначительными созданиями, не представляющими никакого интереса для судей, и таким образом сохранить свое место в обществеЗ11.
Прием «уничижения» являлся обратной стороной процедуры установления личности обвиняемого в суде. В данном случае нет необходимости останавливаться на всех ее подробностях. Скажем только, что на протяжении одного уголовного процесса к ней могли возвращаться по крайней мере трижды: во время сбора предварительной информации по делу, в момент «представления» обвиняемого судьям в начале слушаний и в ходе заседания. Для нас интересен именно третий вариант — своеобразная самоидентификация преступника, который оценивал себя с моральной точки зрения, стремясь исключить саму возможность обвинения. Типичными для такой оценки являлись эпитеты «bon», «loyal», «vrai franqais», «franqais du coeur» — особенно если речь шла о так называемых политических преступлениях (lese-majeste). Не менее популярными были выражения «prudhomme», «honette homme», «de honette conversation». Таким образом, обвиняемые скорее были склонны превозносить свои моральные качества. Прием «уничижения» в ходе процесса использовался менее охотно. Однако можно со всей определенностью утверждать: к этому методу прибегали всегда, когда обвинение считалось доказанным. Лексика судебных регистров и писем о помиловании в этом случае становится весьма похожей312. Речи заключенных полны сочувствия к себе, жалоб на свою старость, немощность и бедность.
Эту ситуацию мы наблюдаем, в частности, и в нашем казусе. Как только, после нескольких сеансов пыток, Марион дает первые показания, Марго пытается выставить ее сумасшедшей. И в этом ее поступке — особенность данного казуса: прием «уничижения» применен по отношению к другому человеку, а не к себе лично. Иными словами, Марго не ищет спасения для себя, она выгораживает Марион — не просто свою подельницу, но прежде всего подругу.
Для судебной практики конца XIV в. и, в частности, для «Регистра Шатле» такие отношения между подозреваемыми — соучастниками преступления представляли известную редкость. Скорее стоит говорить о полном забвении прежних отношений между «компаньонами», оказавшимися за решеткой. В суде их главным жизненным принципом становилось спасение собственной шкурыЗ 13. Поэтому для нас особенно интересно, что тема дружбы занимает в показаниях двух наших героинь одно из центральных мест. Даже длительное тюремное заключение и реальная опасность смерти практически до конца процесса не омрачают этих отношений. Только после двух пыток и очной ставки Марго заявляет, что Марион оклеветала ее, и вызывает подругу на судебный поединок314. Но и потом обе продолжают подчеркивать свои близкие, доверительные отношения, привычку постоянно заходить друг к другу в гости, рассказывать обо всех событиях315. Особенно этим отличается Марион. Хотя у нее есть и другие подруги (например, Марион ла Денн, местная проститутка), однако свои проблемы она обсуждает только с Марго. Та же, как старшая по возрасту (на момент процесса ей было около 60 лет) и более опытная, охотно делится с ней советами, по-матерински опекает. Именно эта забота о молодой женщине, видимо, толкает Марго на столь оригинальный шаг: спасти Марион от правосудия, объявив ее сумасшедшей.
Можно, конечно, усомниться в такой интерпретации отношений наших героинь и предположить, что «безумие» подруги было выдумано Марго для собственного спасения. На это, в частности, могут указывать ее слова о том, что она «из желания сделать добро» пыталась спасти Марион от помешательства и только поэтому согласилась помочь ей вернуть возлюбленногоЗфб. Но в таком случае она могла и не упоминать о сумасшествии вовсе, поскольку именно эта особенность поведения Марион, поверь в нее судьи, делала ее неправоспособной и ненаказуемой. Что на участи самой Марго никак бы не отразилось.
В этой связи любопытно описание «безумия» Марион. Оно очень типично для конца XIV — начала XV в. и встречается не только в судебных документах. Особенно интересно, что люди той эпохи различали физические и, условно говоря, психологические причины сумасшествия. В письмах о помиловании причинами возникновения безумия называют продолжительные посты и падение с дерева, удар по голове и «перегрев мозга» у печи, от чего тот стал «слабым, изношенным и невежественным» ЗГ7. Кроме того, авторы прошений отмечают в некоторых случаях отсутствие всяких видимых причин недуга. В письме о помиловании некоего Колина Жакара сказано, что лишь спустя три года с момента предполагаемого помешательства окружающие обратили внимание на странное поведение юноши. Выражалось оно в том, что «он ни с кем не говорил и ничего не ел по несколько дней, делал и рисовал вещи фантастические». Все время Колин проводил в доме своих родителей, где в конце концов его нашли повесившимсяЗД8.
Важно также отметить, что, по мнению средневековых обывателей, экстремальная ситуация в большей степени способствовала проявлению безумия человека. Так, в одном из писем о помиловании за 1380 г. говорится о некоем Жане дю Мутье, чье душевное состояние стало совершенно очевидным во время похорон его отца. До этого момента мало кто обращал внимание на его прогулки по лесу в полном одиночестве, во время которых он «насвистывал птицам и по два-три дня оставался голодным, пока добрые люди не приводили его обратно в город». Однако во время похорон вместо того, чтобы проливать слезы и печалиться, Жан весело пел319. Точно так же в 1413 г., во время казни Пьера дез Эссара, прево Парижа, его вид поразил всех присутствующих: «И это правда, что с момента, когда его поместили на волокушу (на которой должны были протащить по улицам. — О. Т.). и до самой смерти он только и делал, что смеялся. как во времена своего величия, и потому большинство людей сочли его сумасшедшим, поскольку все, кто его видел, оплакивали его столь жалостливо, как никогда не оплакивали смерть ни одного другого человека»320.
Двумя веками позже неспособность или нежелание заплакать на похоронах (или в похожей экстремальной ситуации) будет расцениваться как один из верных отличительных признаков ведьмы. В 1580 г. Жан Боден в своем главном труде «Demonomanie des sorciers» скажет прямо: ведьма не может плакать, и это такое же доказательство ее вины, как показания очевидца, добровольное признание или вещественные доказательства32_1. Данная идея получит подтверждение на практике. Так, в январе 1621 г. будет задержана Мари Ланшен из Камбрези, и ее обвинят в колдовстве на том, в частности, основании, что она не заплакала в день смерти своего мужа322.
Таким образом, ненормальное, не подобающее случаю поведение из признака сумасшествия в конце XIV в. постепенно превращается в отличительную черту ведьмы конца XVI в. И дело Марион ла Друатюрьер уже в какой-то степени отражает эту переходную ситуацию в истолковании того или иного ненормального, с точки зрения окружающих, поступка. Если кого-то хоронят — все должны печалиться. Если кто-то женится и устраивает пирушку — все должны веселиться. А если этот кто-то (Анселин Планит) и его молодая жена внезапно умирают спустя всего несколько недель, бывшие на их свадьбе гости спохватываются и спрашивают друг друга: а кто же был грустен в этот радостный день? Конечно, брошенная любовница, Марион. Это она вела себя странно. Она дружит с Марго, а та ведь знахарка… Наверное, это они отравили молодых. Значит, они ведьмы, и их следует сжечь на костре.
Примерно так могли рассуждать судьи, приступая к рассмотрению дела о смерти Анселина и его жены. Но этот вывод пока еще не являлся для них очевидным. Слова Марго о помешательстве ее подруги заронили в их души зерно сомнения. Почти месяц (с 9 по 23 августа 1390 г.) провела Марион в тюрьме после окончания следствия и казни Марго (11 августа), прежде чем судьям удалось прийти к единому мнению о ее дальнейшей судьбе. Трое из них до последнего возражали против обычной в случае колдовства казни — сожжения заживо323. Возможно, впрочем, что причина задержки была в другом (и мы к ней еще вернемся)324. Возможно также, эти трое видели в Марион не страшную ведьму, но обезумевшую от неразделенной любви женщину, способную в порыве отчаяния на любой поступок.
Действительно, душевное состояние Марион легче всего описать в категориях любовного дискурса. Вспомним первые слова, произнесенные ею в суде. Это слова любви к Анселину, которые затем она повторяет бессчетное количество раз. Присмотримся повнимательнее к ее показаниям. Марион дает их всего 2 раза. За это время она около 10 раз упоминает о своей «grand amour». В ее первых показаниях содержатся, собственно, только две мысли: 1. Ее любовь к Анселину так велика, что и описать невозможно. 2. Аньес никогда не сможет ее заменить. Она полностью отрицает свою вину в смерти молодых супругов325. В тот же день, 1 августа, ее в первый раз пытают, но она «не желает признавать ничего из того, что нанесло бы ей урон»326. Второй раз пытку назначают на 3 августа, но и тогда Марион «отказывается признаваться в чем-либо,