кроме того, что уже сказала» ЗТ1. Через несколько часов пытку повторяют — и снова безрезультатно. Только на следующий день, 4 августа, после четвертой по счету пытки, Марион начинает давать показания.
Сначала она вспоминает свою давнюю приятельницу Марион ла Денн, проститутку, с которой они как-то обсуждали своих приятелей. Именно эта Марион посоветовала нашей героине добавить в вино менструальную кровь, «чтобы быть еще сильнее любимой ее другом Анселином». Далее она рассказывает о помолвке Анселина и своем визите к Марго, которой до этого похвалялась «прекрасной и великой любовью, которую питает к Анселину»328. Она жалуется подруге на неверность возлюбленного, и та обещает ей помочь. Следует рецепт приворотного зелья, которое Марион подливает Анселину в еду329. И он снова «любит ее прекрасно и с великим жаром». Но при этом не отказывается от женитьбы на другой. Следовательно, необходимо было новое, более верное средство. И снова его находит Марго — «такую вещь, что этот Анселин, даже если и женится, все равно вернется к ней (то есть к Марион. — О. Т.) и будет любить ее как и прежде»330. Наконец два венка из ядовитых трав готовы. Марион забирает их накануне свадьбы и на следующий день, во время праздничной пирушки, подбрасывает под ноги танцующим молодоженам. Уже через два дня она узнает, что они больны и не могут иметь сексуальных отношений!?) \. Еще через какое-то время они умирают.
Итак, из показаний Марион мы узнаем о сути дела. Однако создается впечатление, что не детали преступления волнуют обвиняемую. Скорее она полностью погружена в воспоминания о своей такой прекрасной, но разрушенной любви. Эти воспоминания могут быть сведены к единственной фигуре любовного дискурса — «Я люблю тебя». «После первого признания слова „Я люблю тебя" ничего больше не значат; в них лишь повторяется… прежнее сообщение (которое, быть может, обошлось без этих слов)»332. По мнению Р. Барта, «Я люблю тебя» даже не является собственно фразой, поэтому субъект никогда не может найти свое место на уровне этого выражения^ 3 5. Возможно, именно с этим было связано его бесконечное повторение Марион.
«Слова никогда не бывают безумны, безумен синтаксис… В глубине фигуры кроется что-то от „вербальной галлюцинации": усеченная фраза, которая чаще всего ограничивается своей синтаксической частью („Хотя ты и..„Если ты еще не. Так рождается волнение, свойственное любой фигуре: даже самая короткая несет в себе испуг напряженного ожидания». Однако „Я люблю тебя" находится „вне синтаксиса"»3 3 4. Следовательно, «волнение», заложенное в этой фигуре, нужно искать на каком-то ином уровне. Думается, что оно связано с действенным характером «Я люблю тебя»: субъект произносит фразу и ждет на нее ответа. Не дождавшись, произносит ее вновь и вновь. Таким образом возникает свойственная данной фигуре «предельная ситуация» — ситуация неудовлетворенного ожидания. Марион говорит: «Я люблю тебя» — но Анселин не отвечает ей. Бесконечное повторение одного и того же (в надежде все-таки получить точно такой же ответ) заменяет синтаксис — и само по себе выглядит «безумным», дающим возможность заподозрить Марион в отсутствии душевного равновесия. Она и сама отчасти понимает это, замечая в разговоре с Марго, что «рискует потерять рассудок, и ей кажется лучше быть сумасшедшей в поступках и поведении, нежели иной (то есть продолжать страдать. — О. Т.)»335.
Для окружающих любовный дискурс Марион выглядит безумным не только по причине своей формы. Важную роль играет и его содержание. Марион говорит о любви, о желании возродить былые отношения с Анселином — но и только.
Конечно, женщины конца XIV–XV в., как, наверное, и любой другой эпохи, были вовсе не прочь поговорить о своей любви. Они обсуждали свои чувства даже охотнее и откровеннее, чем мужчины. Чего стоит, например, заявление, сделанное некоей молодой особой 12 лет во время слушания дела о ее замужестве в 1405 г. Через своих представителей она сообщила судьям, что никто другой, кроме ее дружка по имени Гоше, ей не нужен, поскольку он — «мужчина, которого она любит, и в голом виде он ей нравится больше, чем тот, кого выбрал ей дядя»336. В другом деле за тот же 1405 г. упоминается некая Жанна, которая рассказывала всем, что ее возлюбленный Рено — «самый милый, самый красивый и самый обходительный из всех, кого она знает» и что «она отдала ему свое сердце и охотно получила бы в мужья его и никого другого»337. Любовные признания этих женщин и Марион ла Друатюрьер очень похожи. Но есть одно существенное различие: они говорят о браке с любимым мужчиной — она же согласна на продолжение незаконных отношений с человеком, женатым на другой. Слова «замужество», «семья», «муж», «жена» отсутствуют в ее показаниях (во всяком случае, применительно к себе самой). И это идет вразрез с общепринятой моралью.
В приведенных примерах также обращают на себя внимание достаточно откровенные разговоры женщин с посторонними об их сексуальных отношениях с партнерами. Марион тоже о них упоминает338. Однако трудно понять, насколько адекватно воспринимались столь интимные подробности мужчинами. Размышляя над этой проблемой, Клод Говар склонна предположить, что такие разговоры не слишком им нравились. Между собой они могли посплетничать о каких-то скандальных ситуациях, но обсуждать их с женщинами считалось, видимо, неприличным339. Даже намек на возможную близость, сделанный женой собственному мужу публично, не вызывал у последнего никакого восторга. Так, например, случилось с женой Жана Ламбера, которая, будучи в гостях, «начала похлопывать его по щекам, говоря, чтобы он ночью пришел к ней три раза». На что разгневанный супруг ответствовал, что «не подобает достойной женщине так говорить в чужом доме», и дело кончилось потасовкой340.
С точки зрения Жана Ламбера и, видимо, многих его современников, любовные утехи представляли собой дело интимное, семейное, не предназначенное для обсуждения за пределами дома. Они не входили в сферу публичных интересов. Марион ла Друатюрьер своим поведением и словами нарушала этот запрет. Ведь у нее не было семьи, не было собственного дома. Да она, похоже, и не нуждалась в официальном подтверждении своих чувств брачными узами. Такое отношение к замужеству, возможно, породило в отношении нее обвинение в проституции.
Тема проституции в данном деле рассматривается судьями достаточно подробно. Но насколько их точка зрения соответствует истине? Была ли Марион на самом деле проституткой? Клод Говар считает этот факт очевидным. Однако некоторые материалы дела позволяют в нем усомниться.
Марион ни разу за время процесса не называет себя прямо «fille de pechie», хотя использует это определение по отношению к своей приятельнице, Марион ла Денн341. Напротив, себя она характеризует как «femme de bonne famine et гепоттёе» и на этом основании подает апелляцию в Парламент, протестуя против применения пыток342. Заслуживает внимания и отношение к Марион судей: вынося то или иное решение по ее делу, они никогда не мотивируют его «распущенностью» (la vie dissolue) обвиняемой, в отличие от Марго343. Репутация Марион вообще только выигрывает при сопоставлении с моральным обликом ее подельницы. Та, не раздумывая, сообщает на первом же судебном заседании, что всю свою жизнь занималась проституцией, имела сутенера и переезжала из города в город в компании «других проституток» (les autres filles de pechieY344. Теперь же, постарев, Марго превратилась в содержательницу публичного дома345. В отличие от Марион, она не называет себя в суде «женщиной с достойной репутацией», справедливо полагая, что в глазах окружающих положение сводни не имеет ничего общего с добропорядочностью. Возможно, по этой причине Марго пытается выгородить в суде не себя, а Марион: ведь за той никаких неподобающих связей, кроме относительно долгого сожительства с Анселином, не было замечено. Даже в порыве гнева, вызывая Марион на судебный поединок за «клевету», Марго не называет ее проституткой. Однако для судей Шатле сожительство с мужчиной, не освященное узами брака, видимо, представляло собой то же самое, что и проституция. По крайней мере трое из них именно так оценивают поведение Марион. Когда приходит время выносить приговор, они предлагают свой вариант решения: поставить обвиняемую к позорному столбу, а затем изгнать ее из Парижа навечно под угрозой смертной казни346. В конце XIV в. такое наказание полагалось проституткам и сводням, но никак не ведьмам347.
Случай Марион и Марго представляет собой весьма редкий пример соединения в одном судебном процессе двух, по сути дела, различных обвинений: в колдовстве и в проституцииЗ48. Если подходить к этому вопросу с формальной точки зрения, то среди единичных ведовских процессов XIV–XV вв. найдется очень мало обвиняемых молодых и/или незамужних женщин, к которым теоретически применимо определение «проститутка». Так, из 97 писем о помиловании за 1319–1556 гг., проанализированных Пьером Брауном и содержащих упоминание о колдовстве, только чуть больше половины относится вообще к женщинам. Из них два случая более или менее (ибо прямое указание на обвинение или общественное мнение, связанное с проституцией, отсутствует) схожи с нашим казусом. В письме от 1371 г. упоминается некая Жанна Эритьер, 26 лет, соблазнившая женатого мужчину с помощью колдовства. В письме от 1347 г. говорится о Жанне де Крето, местной «певичке» (menestrele\ которая также соблазнила женатого мужчину и добилась того, что он оставил ради нее собственную жену349. Остальные дела, рассмотренные П. Брауном, не имеют ничего общего с нашим случаем ни по общественному положению «ведьм», ни по их возрасту, ни по характеру обвинений.
Регистры Парижского парламента за более поздний период (1565–1640), изученные А. Зоманом, рисуют примерно ту же картину. Только 9 % всех женщин, обвиненных в колдовстве, были незамужними. Зато на долю замужних приходится 53 %, а еще 38 % — на вдов350.