Известен, однако, еще один процесс над женщиной, которая одновременно обвинялась в колдовстве и проституции. Сам образ жизни героини, повлекший, по мнению судебных чиновников, такое обвинение, странным образом повторяет историю Марион ла Друатюрьер. Это дело — процесс над Жанной д ’ Арк. Предварительный перечень статей обвинения, составленный прокурором трибунала Жаном д’ Эстиве, содержал две статьи (VIII и IX), впоследствии удаленные, но представляющие для нас сугубый интерес. В них Жанна обвинялась в том, что «в возрасте 20 лет она отправилась без разрешения родителей в город Нефшато, где нанялась на службу к содержательнице постоялого двора. Подружившись там с женщинами дурного поведения и солдатами, она научилась верховой езде и владению оружием… Находясь на службе, названная Жанна привлекла к церковному суду города Туля некоего юношу, обещавшего на ней жениться… Этот юноша, проведав, с какими женщинами зналась Жанна, отказался от брака с ней. и Жанна в досаде оставила упомянутую службу»351.
Судя по данному описанию, моральный облик и поведение Жанны д’ Арк и Марион ла Друатюрьер вполне совпадают. И это совпадение, на мой взгляд, не может быть простой случайностью. Однако образ ведьмы-проститутки не получает в дальнейшем особого развития. Если в позднейших ведовских процессах женщин и обвиняют в каких-то иных преступлениях, то чаще всего (если рассматривать сексуальную сферу) это адюльтер, инцест и детоубийство, спровоцированные колдовством. Что касается проституции, то в XVI–XVII вв. слова типа «Ах ты, проститутка, ведьма, развратница!» становятся расхожим ругательством и могут быть адресованы любой женщинеЗ‘52.
Следует предположить, что корни этого объединения двух обвинений, двух составов преступления в одном деле нужно искать не в особенностях развития ведовских процессов, а в особенностях восприятия проституции в средневековом обществе.
Жак Россио, занимавшийся этой проблемой, отмечает в своей обобщающей монографии, что конец XIV в. ознаменовался во Франции одним примечательным событием — повсеместным созданием публичных домов. До того времени проститутки (деревенские и городские, «банные» и «секретные», местные и бродячие) находились под властью многочисленных rois des ribauds. имевшихся в любом крупном городе, или своих собственных сутенеров. Такое «вольное» их положение не устраивало представителей власти, и с конца XIII в. почти каждый год очередной ордонанс настаивал на выдворении «femmes de mauvaise vie» из королевства353. Однако исчезновение rois des ribauds к концу XIV — началу XV в. (позднее всего это произошло именно в Париже — в 1449 г.) привело к тому, что проститутки постепенно из изгоев общества превратились в его прослойку. Их общественное положение становилось раз и навсегда определенным в социальной иерархии, и создание публичных домов этому немало способствовало. Периодом наибольшего благоприятствования для французских проституток Ж. Россио называет 1440–1470 гг.354
Та же тенденция — от полного неприятия к снисходительному отношению — прослеживается и в трудах отцов церкви. В пенитенциалиях, а затем в «Manuels de confession» проституция поначалу рассматривается как одно из проявлений греховности человека. Однако в XII–XIII вв. при оценке любой трудовой деятельности начинает учитываться такой мотив, как польза для общества (а также мотив затраченных на эту деятельность сил). В связи с чем извиняется и ремесло проститутки, а Томас Чобэмский в конце XIII в. даже создает некий идеальный моральный облик женщины легкого поведения355.
Одновременно с процессом «облагораживания» проституции начался и другой процесс — постепенного складывания образа «злой» ведьмы, несущей людям одни лишь неприятности (о чем речь пойдет ниже). Однако его развитие шло как бы в обратном направлении: из члена местного сообщества ведьма превращалась в презираемое и ненавистное существо. Конец XIV — начало XV в., таким образом, представляется неким пограничным моментом. На очень небольшое время два преступления — колдовство и проституция — могут почти на равных присутствовать в обвинении. Дело Марион ла Друатюрьер (как и процесс Жанны д’ Арк) отражает именно эту особенность восприятия проституции и колдовства, хотя уже в нем мы можем почувствовать мимолетность их судебноправового равенства. Марион после долгих раздумий и консультаций судьи признают ведьмой и приговаривают к смерти, и ее, возможно, распутный образ жизни отходит на второй план (RCh. I, 363).
Добрая Марго
Образ Марион ла Друатюрьер выстроен у Алома Кашмаре скорее согласно уже христианской традиции. Темы безумия, любви и брака, проституции в том виде, в котором они представлены в данном казусе, — позднейшие наслоения, возникшие под сильным влиянием христианских догм. Однако судьи (и сам автор «Регистра Шатле») до последнего момента не могут назвать Марион ведьмой. Иное дело — Марго де ла Барр. В образе верной подруги и помощницы Марион, на мой взгляд, преобладают все еще живущие дохристианские представления, имеющие фольклорные, мифологические корни. Она, с точки зрения судей, и есть настоящая колдунья.
Тема фольклорных основ ведовских процессов и самого образа ведьмы, безусловно, заслуживает отдельного разговора. Мы затронем ее только в той степени, в какой это необходимо сделать в данном конкретном случае. Насколько можно судить по современным исследованиям, тема происхождения ведовства не пользуется особым вниманием европейских и американских ученых. Историографические обзоры, кем бы они ни составлялись, называют всего несколько имен историков, посвятивших этому вопросу специальные работы.
Первая из них появилась в 1921 г. и была написана английской исследовательницей Маргарет Мюррей, видевшей в средневековом ведовстве несколько изменившийся, но вполне живой языческий культ Дианы356. Работа Мюррей оказала огромное влияние на последующие поколения историков. До 1966 г. в Британской энциклопедии воспроизводилась ее статья о ведьмах, а английская историография и по сей день развивает ее идеи. Они сводятся к тому, что существовал на самом деле некий аграрный культ, со временем трансформировавшийся в шабаш ведьм, участники которого описывали его в привычных им дохристианских категориях357.
Безусловной заслугой М. Мюррей и ее последователей нужно признать попытку увидеть языческие истоки ведовства. Однако проблема сосуществования воображаемого и действительного в этих исследованиях не ставилась, что вызывает резкую критику у современных исследователей. Важно отметить, что теория Мюррей отрицается целиком, вследствие чего всякое упоминание о фольклорных корнях ведовства также воспринимается как несерьезное и не заслуживающее внимания.
Даже если этот вопрос и ставится тем или иным ученым, решение его каждый раз упирается в проблему соотношения воображаемого и действительного. Так, Норман Кон (один из признанных критиков теории Мюррей) указывает на существование некоего древнего агрессивного стереотипа, одним из вариантов которого явился шабаш ведьм. Однако сам образ ведьмы, присутствовавшей на этом шабаше, был, по его мнению, выдумкой инквизиторов и демонологов, которые навязали его остальному населению. Таким образом, категория воображаемого в интерпретации Н. Кона имеет отношение только к представлениям верхушки общества, к «ученой» культуре. И, следовательно, практически сливается с категорией действительного358.
Еще дальше идет американский исследователь Брайан Левак. Его книга, вышедшая в 1987 г. (французский перевод— 1991 г.), считается на сегодняшний день самым свежим обобщающим трудом по истории средневекового ведовства и охоты на ведьм, отражающим последние достижения науки в этой области. Для Б. Левака фольклорных корней средневекового ведовства вообще не существует. Он отрицает наличие представлений о шабаше на том основании, что не сохранилось ни одного свидетельства очевидца о подобных сборищах359. Ведьму, с его точки зрения, выдумали судьи. Сначала они рассказывали друг другу о своих первых процессах такого рода (и так возникла некая судебная традиция). Затем за дело взялись демонологи, написав достаточное количество трудов по разоблачению ведовства, чтобы с ними могла ознакомиться прочая публика, в том числе, надо полагать, и неграмотные крестьянеЗбО.
Тему фольклорных истоков образа ведьмы из современных исследователей последовательно разрабатывал только Карло Гинзбург. Именно он первым поставил вопрос о соотношении воображаемого и действительного применительно к восприятию ведьмы в Средние века. Он также первым попытался решить его на основе судебных документов, реконструируя народные представления по признаниям обвиняемыхЗбф. К сожалению, ни постановка проблемы, ни метод не нашли отклика среди специалистов по истории ведовства: Гинзбург констатировал это «непонимание» в предисловии к американскому изданию «Benandanti»362. Теория Гинзбурга условно распадается на две составляющие. Первый тезис (ведовство берет начало в древнем культе плодородия) пользуется особой нелюбовью коллег, которые видят в нем прямое развитие идей М. Мюррей. Второй тезис логически связан с первым и представляет собой теорию о существовании неких вневременных мифологических корней ведовства, неподвластных никаким сиюминутным общественно-политическим изменениям и, следовательно, одинаковых для всех регионов Европы. Эта теория нашла свое отражение в «дешифровке» образа шабаша ведьмЗбЗ. Ее положения представляют для нас особый интерес, поскольку позволяют более полно оценить образ Марго де ла Барр в интерпретации Алома Кашмаре.
Впрочем, поскольку Карло Гинзбург исследует истоки шабаша, его внимание поневоле с самого начала приковано только к одному типу средневековой ведьмы. Он называет его «агрессивным» и интерпретирует в соответствии со вторым и третьим типами Бабы-яги, рассмотренными В. Я. Проппом в его классическом труде «Исторические корни волшебной сказки»: «В основном сказка знает три разные формы яги. Она знает, например,