Следует повтор функций XI–XV: Марион отправляется на свадьбу Анселина с двумя венками.
Герой и вредитель вступают в борьбу (XVI функция): Марион бросает венки под ноги танцующим новобрачным.
Вредитель побеждается (XVIII функция): Аньес заболевает. На этом история заканчивается, однако Марион так и не добивается своего. Вместе с Аньес заболевает и Анселин, и они оба умирают. Если бы они остались в живых, обещание Марго было бы выполнено: Анселин мог бы вернуться к Марион, не имея полноценных сексуальных отношений с женой378.
Впрочем, именно это «отступление от сюжета» (отсутствие счастливого конца) и делает историю любви Марион ла Друатюрьер уголовным делом, решение которого зависит уже от судей. На этом фоне личная позиция Алома Кашмаре проявляется наиболее отчетливо. Как представляется, он не склонен к очернению Марго. Скорее ее образ видится ему двойственным, она могла быть «злой» по отношению к какому-то одному человеку, но «доброй» ко всем остальным. «Яга — очень трудный для анализа персонаж. Ее образ слагается из ряда деталей. Эти детали, сложенные вместе, иногда не соответствуют друг другу, не совмещаются, не сливаются в единый образ»379.
Впрочем, присутствие в тексте Кашмаре легкопрочитываемого сказочного сюжета порождает проблему несколько иного толка. Такое «совпадение» удивляет. И если оно не случайно, не значит ли это, что автор «Регистра Шатле» несколько приукрасил действительность, превратив описание, возможно, на самом деле имевшего место судебного процесса в некое подобие художественного текста*! Такое предположение вполне возможно, тем более что сомнения в беспристрастности Алома Кашмаре возникали у нас и раньше380.
Однако эта проблема требует отдельного рассмотрения, и единственное, что мы можем сказать более или менее точно, — то, что дело Марион и Марго было записано в «Регистре Шатле» в той форме (форме сказки), которая по-прежнему наиболее близка человеку конца XIV в., даже Кашмаре — представителю «ученой» культуры. От этой последней в его рассказе присутствуют неоспоримые христианские элементы (связь с дьяволом, тема безумия, обвинение в проституции, сомнения в медицинских способностях знахарок). Но стержень повествования — сказочный, фольклорный. И Марго де ла Барр, полностью в соответствии со сказочным сюжетом, обладает все еще положительной характеристикой. Она «желает делать добро», она «лечит», «помогает советом», «откликается на просьбу»… Она «добрая» ведьма, помощница, что бы о ней ни думали прочие судьи Шатле.
Таким образом, преобладание образа «злой», «агрессивной» ведьмы в конце XIV — начале XV в. в Северной Франции выглядит несколько проблематичным. Любопытно, что и в более поздний период, в XVI–XVII вв., в Северной Франции этот образ не достиг тех высот, на которые он вознесся в других европейских странах. Как отмечает А. Зоман, в судебных регистрах Парижского парламента за 1565–1640 гг. самым распространенным видом колдовства по-прежнему оставалось изготовление зелья, провоцирующего смерть или болезнь конкретного человека. Природные катаклизмы не считались здесь (как, например, в Женеве или Германии) делом рук ведьм. Так же редки были обвинения в наведении порчи на взбиваемое масло или свежее пиво (что было обычным делом в Англии)381.
Эти данные в какой-то мере ставят под сомнение другое утверждение К. Гинзбурга — о повсеместном существовании (в воображении обывателей) «вражеской секты» ведьм, которые, как раньше евреи и прокаженные, несут зло всем окружающим. Такая трактовка образа ведьмы появляется в регистрах Парижского парламента, пожалуй, только в середине XV в. В деле от 16 января 1449 г. некая Гале обвиняется в том, что «имеет репутацию призывающей демонов», с помощью которых «она умертвила многих простых людей и других ведьм»382. В более поздний период тот же А. Зоман отмечает в Северной Франции существование представлений о шабаше, однако колдовство продолжает оставаться по преимуществу делом личным, касающимся самой ведьмы и ее жертвы383.
Полностью сосредоточившись на образе «злой» ведьмы, К. Гинзбург вынужден был рассматривать только один сказочный сюжет — так называемую тему А волшебной сказки (борьба с врагом и победа над ним). Именно с ней, по его мнению, связаны представления о шабаше — «сражении в состоянии экстаза с мертвецами и колдунами». «Обобщенно говоря, они (эти сражения. - О. Т.) показывают, что образ путешественника или путешественницы, отправляющихся в экстатическом состоянии в мир мертвых, имеет решающее значение для зарождения и передачи повествовательной структуры — вероятно, самой древней и самой жизненной структуры, созданной человечеством»384. Однако для Северной Франции конца XIV в., как представляется, не менее распространенным сюжетом является тема Б волшебной сказки — трудная задача и ее выполнение. Все случаи любовной магии (и в том числе история Марион) могут быть рассмотрены как попытки женщин вернуть или удержать любимого, вне зависимости от того, имелась ли у них соперница. С этой точки зрения тема А автоматически включается в тему Л, становится одним из ее вариантов, а вовсе не предшествует ей, как считает К. Гинзбург. Именно для темы Б в первую очередь характерно наличие доброго помощника, дарителя, который всячески способствует разрешению трудной задачи. И его игнорирование мешает Гинзбургу полнее представить себе особенности передачи «повествовательной структуры» в разных регионах Европы и на разных этапах развития.
История Марион ла Друатюрьер и Марго де ла Барр, а особенно трактовка образа последней Аломом Кашмаре свидетельствуют, что в конце XIV в. во Франции для передачи информации о ведовских процессах тема Б волшебной сказки являлась структурообразующей. Эта особенность, к сожалению, находит слабое отражение в современных работах по данной проблематике. Более позднее, негативное отношение к ведьме накладывает и на них свой отпечаток. Действительно, преобладание темы А в XVI–XVII вв. является непосредственным следствием влияния «ученой» культуры на все слои общества. В ней доминируют такие мотивы, как угроза врага всему сообществу, страх перед этим врагом, необходимость сразиться с ним и победить — чтобы миропорядок был восстановлен. Именно эти мотивы являлись основными «движущими силами» охоты на ведьм385. Именно они вели к насильственному исключению этих последних из общества.
Однако в конце XIV в., как представляется, для превращения той или иной женщины в изгоя требовалось не только обвинение в колдовстве — учитывались и иные обстоятельства. Особенно хорошо это заметно на примере Марион: она является перед судьями то сумасшедшей, то обезумевшей от (незаконной) любви, то проституткой. Любое из этих обвинений могло в равной степени сделать ее «нежелательным элементом» средневекового общества. Марго — в большей степени «ведьма» — была таковой еще далеко не для всех, даже в стенах суда. История двух закадычных подруг, окончивших свои дни на площади Свиного рынка, отразила, в интерпретации Алома Кашмаре, недолгую переходную ситуацию двойственного восприятия ведьм средневековым обществом.
«И я, которой никогда не суждено их увидеть, посылаю им свой прощальный привет!»
Эта статья была написана в 2000 г. и предназначалась для третьего номера альманаха «Казус. Индивидуальное и уникальное в истории» — последнего выпуска, который подготовил к печати Ю. Л. Бессмертный.
Как мне и сейчас кажется, история этой публикации была весьма любопытной. Сама идея написать статью об одном из первых ведовских процессов, имевших место в средневековой Франции, пришла мне в голову после прочтения совсем недавно на тот момент опубликованной работы Клод Товар, профессора университета Париж-1-Пантеон-Сорбонна, заведующей кафедрой истории Средних веков и по совместительству моей научной руководительницы во французской аспирантуреЗ 86. Ее исследование было посвящено тому же самому процессу над Марион ла Друатюрьер и Марго де ла Барр, оно показалось мне вполне отвечающим духу нашего альманаха, а потому я предложила Юрию Львовичу сделать «парную» публикацию: поместить две статьи, написанные на основе одного и того же источника, в один раздел и назвать его «Один казус — две интерпретацию^ 87. Юрий Львович полностью поддержал мое предложение; более того, уже после того, как номер вышел из печати, он говорил, что было бы замечательно вернуться к такого рода «двойным» исследованиям, поскольку они позволяют наглядно продемонстрировать все самые сильные стороны микроистории. К сожалению, в дальнейшем мы так и не смогли еще хоть раз реализовать подобный эксперимент.
Что же касается моего собственного текста, то он всегда значил для меня очень много, прежде всего потому, что это была последняя моя статья, которую редактировал Ю. Л. Бессмертный, замечания и соображения которого я ценила выше всех прочих. Кроме того, именно с этого текста началась долгая история моего увлечения проблемами колдовства и его восприятия средневековыми интеллектуалами и обывателями388. Именно здесь я также впервые обратилась к истории Жанны д’ Арк — чтобы через 15 лет написать о ней целую книгу389. И единственное, о чем я думаю и о чем сожалею все эти годы, так это о том, что осенью 2000 г. я не успела рассказать Юрию Львовичу о своих будущих научных планах.
М. А. БойцовНеутешный вдовец, или Тяжба со Смертью 390
Первого августа 1400 г. при родах скончалась некая Маргарета, супруга нотария городка Заац в Чешском королевстве. Это событие, само по себе безусловно прискорбное, тотчас же без следа кануло бы в Лету, не реши вдруг супруг покойной выразить свою тоску в весьма причудливой форме.
Ко времени смерти жены Йоханнес был уже далеко не юноша — судя по некоторым косвенным данным, его возраст то ли приближался к пятидесяти годам, то ли уже переступил этот рубеж. О жизни его нам мало что известно. Скорее всего, Йоханнес не был уроженцем Зааца. В одном письме он сам себя называет Йоханнесом из Тепля, правда, неясным остается, что именно связывало его с Теплем — городком на севере Чехии: родился ли в нем Йоханнес, учился ли он там в детстве или же, скажем, служил в годы молодости.