Образование Йоханнеса не ограничилось провинциальной городской школой — в Тепле или где бы то ни было еще. У него за плечами были годы учебы в университете, принесшие Йоханнесу в конце концов звание магистра. Легко догадаться, что изучал он право, но вот в каком университете — сказать трудно. Некоторые историки склонны видеть в нем выпускника не ближайшей, юной и самой доступной «Каролины» — Пражского университета, — а далекой и солидной Сорбонны. Где бы ни находилась его alma mater, ясно, что за обучение самому Йоханнесу или его семье пришлось заплатить немало, так что предположение о происхождении его из состоятельной верхушки какого-либо небольшого города напрашивается само собой. В роскоши Йоханнес, похоже, не купался, но его должность городского нотария должна была приносить приличный доход. Кроме того, власти Зааца разрешили ему вести собственную торговлю и предоставили особое право взимать небольшую пошлину с мясников на городском рынке. Одно время Йоханнес руководил в Зааце латинской школой — косвенное подтверждение того, что он не зря провел годы в университете и обзавелся немалой (по крайней мере по масштабам чешской провинции) ученостью.
Спустя 11 лет после кончины Маргареты Йоханнес покинет Заац и переберется не куда-нибудь, а в Прагу, где станет городским писцом в Новом Месте, купит себе участок земли и дом. Вряд ли такая перемена жизненных обстоятельств была бы возможна, не пользуйся Йоханнес определенной известностью за пределами Зааца, а главное, не располагай он полезными связями в столице. Как раз то самое письмо, в котором Йоханнес назвал свою «родину», он отправил земляку — Петеру из Тепля, — очевидно, другу, как раз недавно ставшему пражанином. Возможно, что земляческая близость сыграла какую-то роль и при переезде Йоханнеса в главный город королевства.
Жизнь в Праге тех лет трудно назвать спокойной: хотя в 1412 г. Ян Гус и был изгнан из города, число его сторонников день ото дня росло, попытки продажи папских индульгенций вызывали серьезные волнения, и все предвещало приближение по-настоящему грозных событий. Какой политической партии в этих условиях симпатизировал Йоханнес — остается не ясным уже хотя бы потому, что мы не знаем наверняка, был ли он по рождению немцем или чехом. Впрочем, вряд ли он испытывал особую симпатию к гусизму: во-первых, в новоместской ратуше, куда Йоханнеса приняли на службу, господствовали «консерваторы» — иначе бы гуситское восстание 1419 г. не началось с дефенестрации коншелов именно Нового Места. Во-вторых, Йоханнес называет «нашим негибким языком»391 немецкий, так что даже если он и чех по национальности, то предстает настолько германизированным в культурном плане, что вряд ли мог испытывать глубокое сочувствие к патриотическим лозунгам радикалов, собиравшихся вокруг Яна Гуса. Наконец, в-третьих, Йоханнес в одном месте сетует: «…все вещи перевернулись: заднее вышло вперед, а переднее ушло назад, низшее пошло в гору, а высшее спускается вниз, и очень много народа злое превратили в правильное, а правильное — в злое»392, — но изрекать такого рода сентенции как раз тогда, когда в обществе явно зреет мятежный дух, свойственно скорее защитникам основ, нежели их ниспровергателям. Впрочем, до настоящего взрыва гуситской «революции», совершенно преобразившей Чехию, Йоханнесу дожить не довелось: он скончался примерно в 65-летнем возрасте между 1413и1415 гг.
Вернемся примерно на полтора десятка лет вспять от этой неточной даты — в то тяжелое для Йоханнеса время, когда он потерял жену Маргарету. Ее внезапная кончина стала причиной жестокого спора, затеянного Йоханнесом из Тепля не с кем-нибудь… а с самой Смертью. Дело в том, что горе нотария выразилось в необычном произведении, вышедшем из-под его пера, вероятнее всего, в 1401 г. или, может быть, годом или двумя позже, — сочинении, в котором он осмелился призвать Смерть к ответу за совершенное ею злодеяние — убийство его жены.
Этот текст построен как весьма эмоциональный диалог между персонифицированной Смертью и литературным воплощением автора — «Пахарем, живущим в богемских землях». «Плуг» этого «Пахаря» сделан, впрочем, как он сам говорит, «из птичьего одеяния», то есть он «пашет» не настоящим плугом, а пером. Автор хочет сказать, что он — труженик, в поте лица зарабатывающий нелегкий хлеб, но трудом отнюдь не грубым, а, как мы бы сейчас сказали, «интеллектуальным».
Открывается трактат Йоханнеса из Тепля громогласным, гневным и многословным проклятием Смерти. Самая первая строка своим грозным чеканным ритмом удивительно напоминает мелодику древнегерманского аллитерационного стиха: «Grimmiger tilger aller leute, schedlicher echter aller werlte, freissamer morder aller menschen, ir Tot, euch sei verfluchtet!» (Свирепый губитель всех людей, гнусный ненавистник всего мира, преступный убийца всех человеков, будьте вы, Смерть, прокляты!) «Пахарь» призывает небо, землю, солнце, луну, звезды, море, воды, горы, поля, долины, лощины, пучину преисподней — короче, все, что только обладает жизнью и бытием, навечно проклясть Смерть. Пускай она утонет в злобе, пускай исчезнет в жалчайшей нищете и да пребудет она на все будущие времена в самой тяжкой и несмягчаемой опале у Бога, всех людей и всякой твари… «И я, и весь род человеческий крикнем, заламывая руки: „Схватить ее!“» Последнее восклицание — по-немецки «Zeter!» — имеет вполне определенное правовое значение. Им открывается преследование преступника, застигнутого с поличным. Крикнувший «Zeter!» взывает к властям и правосудию и, по сути дела, начинает формальный процесс обвинения. Наказание, требуемое истцом, собственно, уже сформулировано чуть выше, хоть и несколько туманно. Это та самая «тяжелейшая опала» (schwerste acht\ которая ставит подвергнутое ей лицо вне закона — на самую грань существования. На последующих страницах «Пахарь» грозит Смерти и другими наказаниями: требует то заковать ее в кандалы, то стереть в порошок, то предать в руки палачу, то заточить в Преисподней, где убитые ею некогда души смогут сами свести с ней счеты, то попросту ее уничтожить… В сущности, он ищет смерти для Смерти.
Столь яростное обвинение и страстный призыв к правосудию не оставляют Смерть безразличной — она откликается тотчас же, но с холодным презрением и без соблюдения юридических формулировок: «Послушайте, послушайте, послушайте, что за новое диво! Жестокие и неслыханные жалобы обрушены на нас393. Только откуда они идут, остается нам пока непонятно. Впрочем, угрозы, проклятия, крики „Схватить!“, ломания рук и любые иные нападки до сих пор нисколько не вредили нам». Тем не менее Смерть склонна выслушать жалобщика. «И все же, сын, кто ты? Объявись и огласи, что за горе мы тебе причинили, отчего ты обращаешься к нам образом столь непристойным, к каковому мы до сих пор не были привычны…»394 (Позже Смерть признается, что никто и никогда не нападал на нее столь яростно: ни тогда, когда она лишила Александра власти над миром, ни когда отняла у Трои Париса, а у Греции — Елену, ни когда забрала императора Карла и Дитриха Бернского или даже Аристотеля и Авиценну, о которых столь сожалеют нынче; что же до царей Давида и Соломона, то за их кончину Смерть якобы даже скорее хвалили, нежели поносили395.)
Зато Смерть грозно предупреждает своего обвинителя, как бы ему не пришлось каяться в своей дерзости. «И не грезь о том, чтобы тебе когда-либо удалось ослабить нашу великую и могущественную власть!»396 Тем не менее пусть обвинитель назовет себя и объяснит, «в каком это деле тебе от нас было причинено столь ужасное злодеяние?! Мы желаем оправдаться перед тобой… мы не знаем, из-за чего ты нас столь нагло очерняешь»397.
Здесь самое время несколько прояснить отношения между спорящими сторонами. Прежде всего, даже на уровне речевых формул видна разница в их положении. «Пахарь» говорит о себе в единственном числе: «я», а Смерть — во множественном: «мы». «Пахарь», даже проклиная, обращается к Смерти только на «вы», зато она к нему только свысока — на «ты». Ответчик, очевидно, куда более «общественно весомая» фигура: он обладает властью, а истец — нет.
И еще одна очень существенная деталь, которую трудно передать в переводе: в немецком языке слово «смерть» (Tod) — мужского рода, оттого и иконографический, и литературный облик смерти в немецкой культуре существенно отличается от образа смерти в культуре русской, притом уже на уровне базовых метафор и ассоциаций. Например, частый в немецкой графике сюжет «Смерть и девушка» немецким зрителем «прочитывается» с коннотациями эротического свойства, которые вряд ли возникнут у зрителя русского.
Итак, «лирический герой» Йоханнеса из Тепля отчаянно бросается в спор с лицом, стоящим неизмеримо выше его, — с «господином Смертью» (Herr Tod), а точнее говоря, с князем Смертью. Однажды Смерть даже называет свой титул: «Мы, Смерть, государь и правитель на земле, в воздухе и в морских потоках»398. Но, как и положено при «развитом феодализме», над всяким государем есть еще высший государь, и при необходимости к его заступничеству может попытаться прибегнуть обиженный. По сути дела, именно такую апелляцию и приносит «Пахарь», взывая к высшему сеньору — «небесному графу» (himelgrave)3 99, «могущественному герцогу всего мира» (mechtig alter werlte herzogAOO), «князю небесной свиты»401, «государю выси и князю многого блаженства»402 и даже — очень по-немецки — «курфюрсту»403. В «феодальном» сознании автора Смерть предстает ленником Бога (как, впрочем, и сам «Пахарь»). Смерть также, в свою очередь, не отрицает «ленного» характера своей власти. И соответственно, хотя на протяжении почти всего произведения мы слышим голоса только участников тяжбы, между строк подразумевается, что стороны состязаются под пристальным взором судии, пускай и невидимого. К Нему то и дело взывает «Пахарь», требуя отмщения за ущерб, нанесенный Смертью. Смерть, напротив, на протяжении всего спора обращается только к истцу и лишь в самой последней фразе не только тоже призывает Бога в свидетели своей правоты, но и, более того, предлагает «Пахарю» действительно предстать перед Ним: «И поскольку я дал тебе правильный совет, отправимся с тобой к Богу, Вечному, Великому и Мо