Однако скептицизм Смерти распространяется вовсе не на одну лишь прекрасную половину человечества — он куда шире. Ведь что это такое вообще — человек? «Человек зачинается в грехе, питаем в материнском теле грязными и омерзительными нечистотами, рождается нагим и перепачканным, как улей; он весь — отбросы, бочка с калом, корм для червей, сосуд зловония, отвратительная лохань с грязной водой, гнилая падаль, заплесневевшая кубышка, бездонный мешок, дырявый карман, пустой мех, жадная глотка, воняющий кувшин с мочой, тошнотворное ведро, обманчивая кукла, глиняная хибара, ненасытное корыто и нарисованный погребальный портрет. Изо всех девяти отверстий его тела истекают такие нечистые и отвратительные помои, что более нечистого вообще ничего быть не может»427.
Последняя сентенция (стилем предвосхищающая Рабле) тоже вызывает бурный протест «Пахаря». «Фу, вы, злой срамник! Как вы уничтожаете, унижаете, бесчестите благородного человека, любимейшее творение Бога — и этим самым срамите самого Бога!» Далее следует прославление человека, призванного править зверями на суше, птицами на небе, рыбами в море и даже плодами на земле. Особенно проникновенные слова находит «Пахарь» для человеческой головы — этого «столь искусного маленького шара»428. Йоханнес по отдельности описывает достоинства ушей, носа, зубов, языка… Из глубины сердца в голову приходят мысли, которые могут простираться так далеко, как только человек захочет — вплоть до Бога «и даже сверх того»429.
Дискуссия между «Пахарем» и Смертью по вопросу «о достоинстве человека» естественно отзывается в уже весьма многочисленных исследованиях о произведении Йоханнеса из Тепля рассуждениями о дуновениях гуманизма, вроде бы уже достигших холмов Северной Чехии. Ученый соблазн представить Смерть выразителем «средневекового церковного мировидения» в противовес новому «ренессансному» пониманию человека, воплощаемому «Пахарем», весьма велик. При этом мало обращается внимания на то, что «позитивная» оценка человеческого естества является отнюдь не менее «средневековой» по своему происхождению, чем оценка «негативная». «Оптимистический» взгляд на человека укоренен в Библии и основывается в первую очередь на тезисе о сотворении его «по образу и подобию Божию». Соответственно усматривать в человеке отсвет божественного величия было отнюдь не менее, а, пожалуй, более канонично, чем видеть в нем только мешок с костями и нечистотами. Немало примеров позитивного отношения к человеку и его предназначению можно встретить у вполне церковных авторов задолго до первых проблесков «зари Возрождения».
В этой «мировоззренческой» части диалога спорщики столь же малооригинальны, как и в своих оценках брака, семейной жизни и женщин. Йоханнес из Тепля явно многое заимствовал из популярной литературы своего времени: «диалогов» между Жизнью и Смертью, «судебных процессов», затевавшихся Сатаной против Бога из-за «похищения» души, вроде бы заведомо предназначенной для ада, полушутливых (но и полусерьезных) споров о радостях или тяготах брака и прочей литературной продукции такого рода. И тем не менее сквозь многочисленные клише и общие места просматриваются некоторые личные установки автора, его собственная оценка ситуации, в которой он оказался, и своего возможного образа действий далее.
И в самом деле, теперь «Пахаря» из-за внезапной утраты супруги «гонит ветер» — его «несет через стремительный морской поток», и его «якорю не за что зацепиться». Злой поступок Смерти отнял у него все. Чему ему теперь радоваться? Где искать утешения? Где найти прибежище? Где найти исцеление? Где получить верный совет?430
Однако что мы можем узнать из скорбных выкриков и ученых рассуждений «Пахаря» о безвременно почившей Маргарете, помимо того, что она была «светлым летним цветком» на лугу его сердца431, избранной горлинкой432, загляденьем433 и даже «честным соколом»434? Вообще-то очень мало. Маргарета — особа «благородного рождения»435 (что еще вовсе не означает принадлежности к дворянскому роду), «очень честная, красивая, порядочная и превосходящая всех подруг, правдивая и порядочная в словах, невинная телом, добрая и веселая в обрашении»43 6. «Пахарь» слишком слаб, чтобы перечислять далее добродетели покойной, тем более что Смерть и так о них все знает. Нет никаких подробностей о внешности Маргареты. Автор даже мельком не упоминает ни пухленьких ярких губ, ни белокурых волос, ни сияющего взора голубых глаз, ни цветущих щек, ни стройного стана, ни высокой груди, ни белой кожи, ни изящных рук, — а между тем поэзия миннезанга (явно неплохо известная Иоханесу из Тепля) уже успела выработать длинный каталог стереотипных приемов для описания красавиц. Не прибегая к таким клише, Йоханнес тем более не предлагает ничего собственного, оригинального. Он хранит полное молчание о голосе и манере разговаривать своей жены, о ее привычках и забавах, о ее суждениях и шутках. Короче — ни единой внешней особенности, ни «подлинно индивидуальной» (то есть сознательно «изобретенной» для описания этого существа), ни «псевдоиндивидуальной» (выраженной посредством «чужих» штампов).
Но вот о нраве Маргареты из ламентаций «Пахаря» можно получить некоторое впечатление. Судя по его высказываниям, она отличалась покладистостью, послушанием и достойным выполнением всех видов супружеского долга. С ней были коротки и веселы как дни, так и ночи — в равной степени исполненные радости и удовольствий43 7. И все же более всего в своей Маргарете автор ценит порядочность и супружескую верность. С ней не нужно было испытывать никакого беспокойства, она была чиста и целомудренна, честь ее ничем не была запятнана, даже в малейшей степени! Последний мотив звучит во всем сочинении с такой назойливостью, что искушенный в источниковедческой критике историк может даже невзначай усомниться в добродетельности Маргареты — не стремится ли автор оправдать ее посмертно, защитить от каких-либо наветов или порочащих слухов? Однако такое профессиональное недоверие в данном случае, скорее всего, излишне — вполне логично, что далеко уже не юный, хотя и крепкий бюргер, занимающий видное место в городской общине, хвалит свою существенно более молодую жену за скромность нрава более, нежели за многое иное.
Тем не менее сама такая оценочная установка наводит на некоторые размышления. Во всех описаниях «Пахаря» Маргарета предстает не «сама по себе», а только в связи с рассказчиком. Это его покой и его счастье она так удачно поддерживала и создавала, ему доставляла радость, его честь хранила, будучи скромной и целомудренной. Пройдясь по всем описаниям качеств Маргареты, мы убедимся, что ее личность представлена автором — прямо и простодушно — только как производная от его собственной личности. Ведь и страдание «Пахаря» заключается именно в том, что он утратил свое весьма комфортное и ранее столь его устраивавшее состояние. Конечно, трудно утверждать, что его «подлинные» эмоции действительно были столь «эгоистичны», как они могут показаться с позиций нынешней морали. Однако форма их словесного выражения (индивидуальная или стандартная — в данном случае не так важно) была настроена именно на такую передачу горя. Какую ценность представляла для «Пахаря» личность Маргареты, сказать на основании разбираемого сочинения трудно, но вот горько оплакивает он, по сути дела, не что иное, как исчезнувшие оптимальные условия для собственного существования, создававшиеся ему ранее Маргаретой.
Ощущение потери доброй супруги как ухудшения собственного статуса угадывается во многих местах диалога, например там, где автор сожалеет, что он теперь вдовец, а дети его — сироты. Другой сочинитель из иной эпохи не преминул бы, наверное, ярко расписать, как детям, вынужденным расти без матери, будет недоставать ласки и эмоционального общения. Для «Пахаря» психологические проблемы в данном случае либо малозначимы, либо же всецело подчинены проблемам социальным. Всего дважды упоминает он о детях и оба раза совершенно не склонен жаловаться на ущерб, нанесенный Смертью их внутреннему миру. Он привлекает Смерть к ответу лишь за «неполноценную социальность» его детей, за то, что они теперь сироты, точно так же как и сам «Пахарь» отныне не глава «полного» семейства, а вдовец.
Кстати, сколько осталось сирот? У Йоханнеса из Тепля детей было вроде бы пятеро. Если они все от Маргареты, то его описание молодой жены, превосходящей качествами «подруг по играм», несколько настораживает. Или же Маргарета была не первой женой «Пахаря», что вполне возможно, учитывая немолодой возраст Йоханнеса? Стоит лишь допустить последнее предположение, как юная Маргарета окажется мачехой; правда, если довериться характеристикам, выданным ей «Пахарем», покойная не должна была походить на злую мачеху из сказок.
Упоминание «источника молодости», как, впрочем, и ожидаемого теперь одиночества (несмотря на наличие пятерых детей), заставляет думать, что размышления по поводу собственного возраста и соответствующей корректировки жизненной и семейной стратегии также значили весьма много в той картине личной трагедии, что рисуется нам в строках богемского «Пахаря». «Пахарь» задает себе вопрос: «Каким образом строить мне теперь жизнь?»438 — и видит два возможных пути — «оба они мне открыты»439. Первый — продолжать жить в миру, а второй — принять духовное звание. «Пахарь» колеблется: рассматривая образ жизни известных ему людей, как мирских, так и духовных, он полагает, что и у тех и у других он несовершенен, ущербен и исполнен греха440. Последующие рассуждения «Пахаря» оставляют впечатление, что выбор между светским и духовным статусом для него сводится только к одному противопоставлению: жизни в браке или в безбрачии. Во всяком случае, единственно эти особенности того или другого «пути» всерьез занимают «Пахаря». Очевидно, что жизнь «мирская» для него синонимична жизни в браке. Оставаясь мирянином, он должен вскоре снова жениться. «Если бы я знал, что в будущем браке мне так же повезет, как в предыдущем, то я хотел бы жить в нем, пока жива моя жизнь»441. Иначе говоря, если бы «Пахарь» был уверен, что житейские условия в новом браке будут для него столь же комфортны, как были после женитьбы на Маргарете, он бы тотчас подыскал себе новую супругу. Автор очень хвалит брак — при условии, конечно, что Господь пошлет «чистую подругу по постели»