Что же касается юридического казуса с отменой дарений, то он стал предметом изучения многих поколений юристов. Но мало кто знал, что история сеньории Миньо на этом не кончилась. Нотариальные минуты содержат еще несколько посвященных ей актов. Уже 24 июля 1552 г. жена Шарля Дюмулена заключила (от имени детей — новых владельцев сеньории) новый договор с фермером, подтвердив те же условия, что были в период хозяйничанья Ферри. 1 октября 1564 г. Шарль Дюмулен объявил в нотариальной конторе, что «начиная примерно с 1548 г. он обрел эти земли, но, опасаясь предпринимаемых против него интриг и покушений, а также чтобы избежать преследований, обрушившихся на него вскоре и принудивших его бежать в Германию, он подарил своим вышеназванным детям земли и сеньорию Миньо». Но при этом он заявляет, что «если бы не означенные преследования и не стремление их избежать, он ни за что не хотел бы, чтобы это дарение имело место». На этом основании предыдущий акт дарения сеньории Миньо детям отменялся476. Изначальные намерения субъекта сделки Дюмулена как поборника римского права остаются главным и самодостаточным аргументом. Дети его (в отличие от брата) в суд не подали, они все равно были наследниками. А после его смерти в живых осталась лишь его дочь Анна, вышедшая замуж за Симона Бобе, большого почитателя трудов Дюмулена, занявшегося подготовкой посмертного собрания сочинений своего тестя.
Но наследники Дюмулена, увы, недолго пользовались доходами с сеньории Миньо: весной 1572 г., пока Симон Бобе отсутствовал, неизвестные напали на дом Дюмуленов в Париже, убили прислугу и Анну Дюмулен с детьми, не пощадив и новорожденного младенца, похитили ценности и документы, в том числе бумаги на владение сеньорией Миньо. Дело получило широкий резонанс — даже Елизавета Тюдор запрашивала о нем французского посла в Лондоне477. Дело безутешного Симона Бобе взялся вести модный адвокат Барнабе Бриссон478. По его ходатайству были арестованы дети покойного мэтра Ферри Дюмулена. Они неоднократно говорили, что сеньория Миньо принадлежит им и что они рано или поздно вступят во владение своими незаконно отнятыми землями. Зачем злоумышленники похитили документы на владение? Уничтожение взрослых можно объяснить нежеланием оставлять свидетелей, но было ли убийство невинного младенца бессмысленной жестокостью или стремлением уничтожить всех возможных наследников?
Парламент назначил большую сумму денег в награду за разоблачение убийц, тщательно допрашивали всех обитателей тюрем, но это не принесло результатов. Через год (уже после Варфоломеевской ночи) обвиняемые были выпущены на свободу. А сеньорию Миньо Парламент конфисковал в возмещение судебных издержек.
Вернемся к определению казуса. Мы столкнулись с не вполне типичным, исключительным, крайним случаем. Он действительно проверяет существующую систему «на разрыв». В какой мере принцип римского права о всевластии актуального домовладыки ложится на нормы кутюмов? До какой вообще степени возможна рецепция римского права во французском обществе XVI в.? Но ведь и сам Дюмулен был своего рода ходячим казусом, с его стремлением все довести до логического конца — и практическое применение философской этической утопии, и интеллектуальные поиски, и служение королевской власти, трактуемой как общее благо. Было ли его поведение в некоторой степени девиантным? Во всяком случае, оно было хорошо обосновано рационально. Даже слишком хорошо. Но в данном случае раскрытие особенностей внутреннего мира Дюмулена не являлось нашей самоцелью.
Важнее было еще раз акцентировать важный тезис микроистории — именно исключительные случаи дают очень полную информацию о нормах, существующих в обществе (другое дело, что любой случай с легкостью мог трактоваться как исключение). Так, никто из авторов нотариальных актов не освещает полнее Дюмулена проблемы профессионального становления в судейской среде (содержание в университете, стажировка в Парламенте), редко какой из примеров дает возможность соприкоснуться с деятельностью различных звеньев юридической системы на одном примере. Исключительный случай, казус — особое увеличительное стекло, оно выявляет черты, обычно сокрытые, в частности единство стиля, демонстрируемое как в актах самого разного содержания и разной природы — от дарственной до привилегии на издание, так и в поступках или в сочинениях. Это единство можно, видимо, обнаружить во многих иных актах. Но казус Дюмулена демонстрирует его нагляднее всего именно в силу своей исключительности. Впрочем, оценить и расшифровать эту исключительность можно лишь в контексте прочих случаев.
О. В. ДмитриеваЙоркширский «Расемон» (провинциальная трагикомедия елизаветинских времен) 479
Удивительные события, предлагаемые вниманию читателя, развернулись в лето 1582, в 23-й год царствия славной королевы Елизаветы I, в Йоркшире, известном в ту пору не столько одноименными пудингами, сколько отменными сукнами, бедностью дворянства и нетвердостью местного населения в англиканской вере, что, впрочем, было справедливо для всего севера страны. И хотя Йорк считался важнейшим после Кентербери церковным центром и резиденцией второго архиепископа, паства его была весьма склонна к «папизму» и свет «истинного Евангелия еще не согрел эту землю»480.
С точки зрения светского управления Йоркшир также представлял собой известную проблему, будучи слишком велик, поэтому его территория издавна подразделялась на четыре части — так называемые райдинги. В каждом из них выбирали мировых судей, таким образом, по численности местной администрации Йоркшир в четыре раза превосходил остальные графства. Эти джентльмены из лучших семейств, регулярно съезжаясь на мировые сессии, вершили правосудие и прочие общественные дела: проводили разверстку налогов, формировали местное ополчение, устанавливали рыночные цены, обсуждали указания, полученные из столицы, а между делом предавались чревоугодию, женили детей, сговаривались об охоте — одним словом, это был хорошо устроенный мир близких родственников и старых знакомых, где, как в любом локальном сообществе, не слишком любили чужаков и распоряжений из центра481.
В мировых сессиях неизбежно «ех officio» принимали участие двое, волею судеб ставшие антагонистами в нашей истории, — архиепископ Йоркский и высокий шериф графства.
Dramatis personae. Архиепископу Йоркскому Эдвину Сэндсу к тому времени перевалило за семьдесят. Несмотря на физическую немощь, он был весьма активен, желчен, известен как записной моралист и неутомимый критик нравов йоркширского дворянства, которое он искренне недолюбливал; впрочем, местная элита платила ему той же монетой. Преследуя «папистов», он нажил себе немало врагов не только среди католиков, но и среди протестантских семейств, связанных с ними родственными узами. О местных мировых судьях он как-то едко заметил: «Сказать по правде, хотя в Йоркшире много джентльменов, выбор тех, кто подходит на эту должность, очень невелик. Nam omnes querunt quae sua sunt, non quae spectant ad bonu Reip. (Поскольку они всегда выбирают своих, а не тех, кто заботится о благе государства.)»482
Полной противоположностью архиепископу был его оппонент, джентльмен, наделенный, по мнению йоркширцев, всяческими достоинствами, всеми любимый и почитаемый сэр Роберт Степлтон, с молодых лет непременно избиравшийся на различные посты в местном управлении. С 1569 г. он был мировым судьей в Западном райдинге, с 1575 г. — в Восточном, а в 1572 г. избирался в парламент от графства483. Его политическая карьера достойно увенчалась в 1581 г. назначением на один из ключевых постов местной администрации — он стал высоким шерифом Йоркшира.
В 80-е гг. его достоинства оценили и при дворе. Молодой, прекрасно образованный и утонченный дворянин произвел весьма благоприятное впечатление на государыню, которая лично хлопотала об устройстве выгодного для него второго брака. В высшей степени лестное для Степлтона мнение двора подтверждает и оценка, данная йоркширцу знаменитым ученым-историографом У. Кемденом, по словам которого, Степлтон — «джентльмен, обладающий такой наружностью, обходительностью, знанием языков, что, как говорят, никто в Англии не превзошел его или не сравнился бы с ним, за исключением разве сэра Филипа Сидни»484. Это весьма красноречивое сравнение, ибо Сидни служил для современников образцом совершенного джентльмена и идеального придворного.
В силу занимаемой должности Степлтон входил в комиссию по церковным делам, где, будучи убежденным протестантом, трудился рука об руку с архиепископом Йоркским на ниве насаждения «истинного Евангелия». Однако их личные отношения не были безоблачными: в 1578 г. между архиепископом и сэром Робертом возник спор из-за земельной собственности, который они с тех пор вели, не прекращая. Тем не менее латентный конфликт не мешал двум видным представителям власти публично выказывать друг другу знаки расположения и держаться в рамках общепринятых приличий. Однако невероятное происшествие, случившееся с ними в городишке под названием Донкастер, положило конец этой показной идиллии.
Бурная ночь в Донкастере. В марте 1582 г. архиепископ и шериф, объезжая в сопровождении нескольких дворян графство с инспекцией, остановились на ночлег на постоялом дворе, хозяином которого был некий Сциссон. После ужина, к которому усталый прелат едва притронулся, он поднялся в отведенную ему спальню и прилег, в то время как джентльмены продолжали веселиться. Когда же и они разошлись, покой постояльцев был внезапно нарушен среди ночи дикими воплями хозяина гостиницы, который в гневе разыскивал свою жену с обнаженной шпагой в руках. За ним следовал верный слуга-шотландец по имени Александр. Сциссон ворвался в комнату своего высокого гостя, где его глазам открылась удручающая картина: миссис Сциссон в одной постели с архиепископом Йоркским.
Приставив клинок к груди престарелого прелата, оскорбленный хозяин послал за шерифом, который уже и без того появился в дверях, привлеченный шумом и угрозами, и не позволил водевилю перерасти в кровавую трагедию. Разгневанный муж опустил шпагу, миссис Сциссон с причитаниями удалилась, а ошеломленный епископ бормотал не слишком внятные оправдания. Один лишь Степлтон, казалось, оставался на высоте. Его действия отличались четкостью и продуманностью: чтобы спасти репутацию архиепископа, он приказал всем разойтись, взяв с них клятву хранить молчание об этом инциденте, и пообещал выступить посредником между Сциссоном и его «обидчиком».