После нескольких встреч с обеими заинтересованными сторонами шериф заверил архиепископа, что всеми силами старался урезонить Сциссона и тот согласился не предавать дело огласке, если ему заплатят компенсацию в размере 600 ф. ст. (сумма по тем временам огромная, превосходящая среднегодовой доход богатого рыцаря, а в Йоркшире редкий дворянин держал в руках такие деньги). Что же архиепископ? Увы, благочестивый прелат, поторговавшись, согласился заплатить 400 ф. ст., тем самым косвенно признав грех прелюбодеяния и нарушение священнического обета. Деньги были переданы шерифу; страж порядка и ревнитель авторитета церкви вручил их хозяину гостиницы в надежде, что инцидент исчерпан, по крайней мере так выглядела внешняя сторона событий.
Однако если честь ревнивого мужа была удовлетворена, то его финансовые аппетиты — нет, и вскоре он потребовал от архиепископа недостающую сумму, то есть занялся примитивным шантажом. Священник понял, что совершил ошибку и вымогательствам не будет конца, и быстро изменил линию поведения, перейдя от обороны к нападению. Он неожиданно обвинил всех участников ночного фарса в Донкастере в заранее спланированном заговоре против него, англиканской церкви и достоинства самой государыни как ее главы, одним словом, в преступлении, квалифицировавшемся как государственная измена. А главным зачинщиком, коварным лицемером и погубителем репутации честного прелата он назвал своего давнего недоброжелателя сэра Роберта Степлтона, о вероломстве которого архиепископ составил донос королеве и лорду-казначею У. Берли, вверив свою участь этому искушенному политику, понимавшему, сколь нежелательна огласка в таком деликатном деле и какой эффект произведет публичное обвинение архиепископа Йоркского в адюльтере.
Переписка незадачливого прелата и озадаченного министра полностью сохранилась в архиве последнего (коллекция манускриптов маркиза Лансдауна, Британская библиотека). Архиепископ буквально молил о помощи, взывая к дружеским чувствам и всегдашнему расположению лорда Берли к нему. Он настаивал на том, что у первого министра не должно быть сомнений в его честности: «Вам нет нужды бояться защищать мое правое дело, ибо это не может быть для Вас унизительным»485.
Тем временем Степлтон, не подозревая, что и над ним могут сгуститься тучи, в довольно самоуверенной манере продолжал свой спор с архиепископом об аренде некоторых коронных земель в Йоркшире, настаивая, как королевский шериф, на инспектировании их и предлагая государыне отобрать у Сэндса данные ему в держание маноры. Он также публично обвинил архиепископа в ростовщичестве и громогласно уверял друзей, что «держит его за жабры»486. Но «бедный несчастный старик», как именовал себя Сэндс, оказался достаточно силен, чтобы сорваться с крючка, правда, не без помощи У. Берли.
Что нам делать с архиепископом? К концу января 1583 г. первый министр, взвесив все за и против, решил, что государственные интересы обязывают его встать на защиту архиепископа, независимо от того, виновен ли он в приписываемых ему грехах. Того же мнения придерживались и другие члены Тайного совета, негласно обсуждавшие этот вопрос, который в Лондоне называли не иначе как «большим делом» {great cause), понимая, что из дела Сэндса оно превратилось в дело церкви. Вместе с У. Берли в детали были посвящены два фаворита королевы — граф Лейстер и юрист по образованию вице-камергер К. Хэттон, через которых шло согласование позиций с государыней, поскольку сам Берли был в это время тяжело болен и не появлялся в Совете. В конце февраля 1583 г. королева приняла решение по делу, не подвергавшемуся никакому формальному судебному разбирательству. Выбирая между представителем светской и представителем духовной власти, она сочла, что дискредитация последнего нанесет больший ущерб ее политике, и отдала на заклание своего любимца, галантного шерифа Степлтона.
В письме к Берли граф Лейстер от своего имени осудил «враждебность Степлтона или скорее его холерическое поведение в отношении архиепископа, которые проявились в его недавних высказываниях и речах» и передал волю государыни: поместить Степлтона под арест в тюрьму Флит и потребовать от него собственноручного признания по донкастерскому делу487. Впрочем, существо его показаний никого не интересовало, королева хотела лишь одного: чтобы конфликт как можно скорее был потушен, а репутация архиепископа обелена. Ее инструкции содержали в себе заведомое и явное противоречие: «Тщательнейшим образом уладить (не расследовать, а именно уладить. — О. Д.) это дело, дабы установить истину и оправдать епископа»488.
А было ли грехопадение? Тем не менее то, что на государственном уровне исход дела был предрешен, не означало, что сановники не желали знать правду: кого-то к этому подвигало естественное человеческое любопытство, кого-то собственные моральные принципы. Для лорда Берли это, несомненно, был вопрос принципа, поскольку он был человеком глубоко порядочным и предъявлял те же требования к другим. Именно его пришлось убеждать архиепископу в первую очередь. Сэндс принял вид оскорбленной невинности, объясняя свое прежнее двусмысленное поведение растерянностью перед внезапным напором интриганов-заговорщиков, с которыми ныне он был полон готовности бороться: «Горе почти поглотило меня… но теперь, когда эти лжецы обнаружили себя и совершили самое худшее, я воодушевился на эту битву»489. «Моя единственная вина, — писал он Берли, — состоит в том, что я скрывал все происшедшее слишком долго. Меня подвигли на это их искренние клятвы в том, что мое доброе имя никогда не будет подвергнуто сомнению. Из уважения к Евангелию сам я терпеливо сносил столь позорное унижение. Но уверяю Вас, милорд, что в том, в чем они главным образом меня обвиняют, я в высшей степени не повинен ни в каком преступном деянии»490.
Позднее, когда дело определенно приняло для него благоприятный оборот, архиепископ уже с уверенностью заявлял, что заговорщики подучили миссис Сциссон возвести на него напраслину: «Если бы они не выдумали, что эта шлюха (strumpett) должна сказать, будто я ее домогался, им было бы нечем замаскировать их вероломство»491.
Под контролем Берли были сняты показания всех остальных участников донкастерского инцидента, однако их оригиналы до нас не дошли (возможно, они были намеренно уничтожены ввиду скандального характера содержащейся в них информации). Тем не менее по ряду официальных документов можно проследить, как ситуация начинала обрастать все новыми и новыми подробностями.
Сохранился, в частности, список из 12 пунктов, по которым велся допрос Степлтона. Вопросы, адресованные шерифу, в полной мере отражают концепцию происшедшего, к которой стало склоняться следствие.
Целый ряд пунктов был сформулирован так, чтобы подчеркнуть лицемерие Степлтона, предлагавшего архиепископу свои услуги. «В прошлый пост не давали ли Вы понять епископу через его канцлера, что он может считать Вас одним из тех, кто его весьма уважает? Высоко ценит его добрый нрав, а посему готов выполнить любое его желание или поручение?.. Не предлагали ли Вы свои услуги епископу, показывая, что Вам очень бы хотелось снискать его одобрение?.. Не бывали ли Вы часто накоротке в доме епископа?» и т. д.492 Хотя все это можно было приписать благородству сэра Роберта, спасавшего репутацию прелата и церкви, его дружелюбное поведение было поставлено ему в вину, как и то, что он ничего не сообщил о происшествии ни лорду-президенту Совета Севера, ни другим магистратам.
Подтекст других вопросов указывал на то, что шерифа подозревали в сговоре с четой Сциссон, сам факт их заговора в целях вымогательства денег уже принимался как данность, в то время как ни малейший намек на возможность действительного грехопадения Сэндса не допускался: «Знали ли Вы, что жена Сциссона из Донкастера с разрешения и согласия мужа оказалась в ночное время у постели епископа, а муж немедленно появился вслед за ней с обнаженной шпагой в руке?» Высказывалось также предположение, что женщину вынудили пойти на это угрозами: «Не бил ли Сциссон в эту ночь свою жену… или не отказался ли он лечь с ней в постель, как обычно?»493 От следствия не ускользнуло и то, что Степлтон слишком быстро явился на зов Сциссона, будучи полностью одет, «как накануне», будто ожидал этого.
Из вопросника также явствовало, что судьям было известно об обострении отношений между Степлтоном и архиепископом из-за старой тяжбы и то, как шериф в сердцах заявил, что, хотя сам он и будет держать язык за зубами, других не станет к этому принуждать, и ушел «во гневе». И наконец, последний пункт документа прямо намекал на то, что шериф решил использовать затруднительное положение Сэндса и сам стал шантажировать его, якобы подослав к архиепископу некоего Бернарда Мода с просьбой одолжить Степлтону 200 ф. ст.494
В формулировках вопросов, адресованных Степлтону, явственно звучат отголоски показаний других участников донкастерских событий, в них очень много живых деталей и подробностей. Совершенно очевидно, например, что из допроса Сциссона стало известно, как Степлтон повалил его наземь и грозил шпагой, требуя снизить сумму компенсации с архиепископа, а также то, что хозяин гостиницы давал ему клятву хранить молчание об этой сделке на каком-то холме, где они были один на один, и внес залог как гарантию своего молчания. Однако поддающиеся реконструкции показания других фигурантов этого дела относятся в основном к событиям, происходившим много позднее самого инцидента с архиепископом, о котором их старались не расспрашивать. Следствие не слишком стремилось пролить свет на то, что же все-таки произошло в гостинице.
Безусловно, для установления истины нам, как и следствию, были бы весьма полезны протоколы допроса Сциссонов, даже если бы в них содержалась только ложь, поскольку и она может многое прояснить в мотивации тех или иных поступков. Можно с большой долей вероятности предположить, что содержалось в показаниях незадачливой миссис Сциссон, сыгравшей роковую роль в судьбе архиепископа. Конечно, только она, а не ее муж, могла сообщить, что он избил ее в ту ночь и отказал в супружеских ласках, после чего огорченная женщина оказалась в спальне священника. К тому же выяснилось, что она уже была знакома с архиепископом, так как ранее служила у него дома (что может дать пищу для самых разных предположений). Вероятнее всего, не желая прослыть ни заговорщицей-вымогательницей, ни тем более прелюбодейкой, она могла заявить, что искала у архиепископа утешения и отеческой поддержки. Это было на руку и прелату, если бы он не поторопился решительно откреститься от старой знакомой, назвав ее «шлюхой».